– Мне скоро идти на митинг, – показал на ленточку «почетного посланца Германии». – Возможно, придется выступать, ведь глава-мэр, не только ученик вашего дядюшки-профессора, но и мой бывший подшефный, когда учился у меня в филиале вуза… Так-то вот… – Он жестом пригласил для разговора Лондонского финансиста. – Представляю, банкир Эдуард Евгеньевич, профессор Александр Николаевич…
– Мы уже были знакомы в прошлой студенческой жизни, пребывая в одном и том же отделении ЦКБ, – сказал Эдик, подавая руку, которую Александр не мог не пожать в присутствии друга юности Исая Петровича.
– Да, «кремлевка» дарит незабываемые впечатления от знакомства с врачами и коллегами-пациентами, пользующиеся положением в обществе их высокопоставленных отцов, – усмехнулся Гинзбург. – Но вернемся к нашим баранам с Эдуардом Евгеньевичем. – С этими словами Исай Петрович ловко взял фотографию в ламинированной облатке из рук встрепенувшегося Эдика, вынувшего фото из бокового кармана пиджака. – Благодарю, Эдуард Евгеньевич. А здесь вот требуется ваша консультация, Александр… Я уж буду по старой памяти обращаться к вам без отчества – не возражаете?..
– Не возражаю, Исай Петрович, столько лет знакомы, тем более отец считал вас другом дома, а дядя просто своим воспитанников… Ведь вы все были преданными своему делу коммунистами… Но после потери отца, упоминание в моем отчестве его имени мне важно, дает новые силы жизни…
– Спасибо, за искренний ответ, Александр Николаевич… Что вы можете сказать о рисунках карандашом… – Он вертел фотографию с рисунками и мучился над строгой формулировкой своего важного в беседе вопроса при слушающем их внимательно Эдике. – Портрет деда вашей бабушки я видел в книге Петра Прокофьевича Филимонова, который мне показывал давным-давно у вас в гостях шеф Александр Васильевич… Я знал, что он большой мастер рисунка карандашом… Очевидно, он перерисовал портрет деда-поэта, а также создал портреты Власьева и Пильняка…
– Да, дядя рисовал Власьева ещё школьником в середине тридцатых, а потом перерисовал портрет, будучи аспирантом Громова…
– Да, Громов, и Александр Васильевич – гиганты начерталки со своим стилем… Но что вы скажете насчет картины с луной в левом верхнем углу по теме известного рисунка маслом Ивана Лаврентьевича Горохова?..
У Александра сильно забилось сердце, наверно, он внешне, со стороны побледнел, глядя на фотографию, сделанную с внутренней облатки книги прапрадеда «Старый дуб». Оригинал был оставлен Жагиным – до возврата в неопределенное время. «Лунный пейзаж» его бодрил и вдохновлял на подвиги фотоискусства в режиме «зума». Но все архивы и снимки в его аппаратуры дважды похищались во время покушения на убийство и во время циничного убийства с выбросом безжизненного тела в пруду Ногинского района, недалеко от жилых корпусов. Только сейчас кольнула острая мысль: как же он не связал раньше то, что Жагин, как и Пильняк, родился в Можайске, а погиб под Ногинском (Богородском), где учился Пильняк, и там Сергея не защитил Бог… Как и Бориса Андреевича Пильняка не защитил Бог на 64 года раньше в его элитном Переделкино для «властителей дум» и «инженеров человеческих душ»…
– Да, это дядюшкина рука, – грустно и серьезно сказал Александр. – Он все эти картины нарисовал в свои аспирантские годы, когда всерьез размышлял о совмещении научной работы на поприще начертательной геометрии и художника-рисовальщика в искусстве, и «лунный амбар» тоже маслом и карандашом.
– Я видел только одну картину маслом, роскошный пейзаж сада Александра Васильевича в вашем доме, но…
– Эта картина сада и еще «лунный пейзаж» с луной в левом углу, по мотивам «соляного склада» Ивана Лаврентьевича Горохова, были украдены злоумышленниками из нашего дома, после смерти бабушки и дяди…
– Да, я знаю об этом… – Неожиданно вступил в разговор Эдуард Евгеньевич. – Я даже имел честь прочитать об этом в вашей пафосной статье «Новой жизни».
– Вот как, – удивился Исай Петрович. – Тогда со своей стороны я могу подтвердить только то, что рисунок Петра Прокофьевича Филимонова, сделанный с его портрета авторской книги, принадлежит Александру Васильевичу. – Не удивляйтесь, Александр Николаевич, что меня вызвал сюда в качестве эксперта Эдуард Евгеньевич. – О моей заинтересованности в нахождении рисунков карандашом он вам расскажет подробней, в нужных для общего дела деталях… Но меня ждут, господа, как посланца Германии… – Он махнул рукой в сторону праздничной трибуны, сооруженной на День города в знаковые майские сутки Николы Вешнего. – Счастливо оставаться…
Он уходил, пожав руки Александру и Эдику, удостоив снисходительного кивка застывшему в почтительной позе Никите в пяти-шести метрах от переговорщиков. Глядя ему в спину с лентой, Александр, вспомнил почему-то о том, что Исай Петрович был правоверным коммунистом, вступившим в партию в двадцать лет в армии. А потом на память неожиданно пришли слова Пильняка из «Соляного амбара» о смутном времени перед революцией и во время революции, когда:
«В громадные геологические обвалы бывает такой шум, что человеческое ухо его уже не слышит, кажется, что наступает тишина. Жители гор знают, что в горные обвалы надо стать под скулу неподвижно, иначе – гибель. В степные грозы надо лечь на землю, нельзя бежать от грозы по степи, – молния догонит и убьет. За горными обвалами возникают новые реки, новые озера, новые дороги. Не было в Камынске человека, который не остался бы в тишине самого себя при вести – революция. Революцию ждали, и, тем не менее, она прозвучала в Камынске, как горный обвал. Из тишины родились человеческие голоса…»
– Вы знаете, что Гинзбург – гражданин Германии?
– Да.
– А то, что я гражданин Великобритании, знаете?
– Теперь знаю…
Он предложил Александру присесть на скамейку. Александр согласно кивнул головой, продолжая глядеть в спину Гинзбурга, пояснив свое расположение к этому уважаемому в прошлом человек, армейскому коммунисту и другу их дома.
– Сейчас, только досмотрю его уход… Как он скрывается с глаз долой… – и завершив фразу мысленным императивом: «Неужели с глаз долой, из сердца вон?».
Почему-то в памяти промелькнули страницы из «Соляного амбара», Как жандарма Бабенина в первый день февральской революции мужики деревни Игумново, которую он усмирял в 1907 году, стащили с саней, волочили по снегу до реки, били, как бьют пойманных волков, и бросили в прорубь под лед. Не было такого в Можайске, при наличии деревни Игумново и Москвы-реки, но фраза-то какова земляка Пильняка: «Бабенина никто не пожалел и никто о нем не помнил»?
И еще промелькнули в памяти Александра строки земляка Пильняка о знаковом персонаже романа генерале Федотове, которого тоже никогда не было в Можайске, но он в Камынске почитался обывателями как «отец смерти». А Пильняк его мастерски ославил в день февральской революции:
«Федотов, отец смерти, через сорок минут после того, как узнал о революции, в полной парадной с орденами генеральской форме пришел в царево кружало, построил перед собою роту выздоравливающих, которая несла караульную службу, рявкнул: «Смирно!»
На глазах перед изумленными солдатами расстегнул шинель, снял и бережно положил на стол все свои ордена, скинул с плеч шинель, сорвал с плеч на мундире генеральские эполеты, сорвал генеральские погоны с плеч шинели, вынул из ножен шашку, сломал пополам, забыл сказать: «Вольно!». Повернулся, вышел со двора кружала, пошел домой, поднялся в мезонин и выстрелил себе в висок».
Но большее впечатление производила сцена гибели волостного старшины Соского, когда мужики разобрали его амбар с хлебом, тогда в весеннюю ночь, когда уже прилетели грачи и когда взломался лед на реке, тогда рыжие нервы старшины Евграфа Карповича Соского не выдержали удара по нему революции. Александр в последний раз видел спину с лентой «посланца Германии» Гинзбурга, исчезающего в пространстве празднеств на площади перед ДК, на Николу Вешнего. И остро вспомнил музыкальные детали повешения у себя амбаре: «Евграф Карпович, волостной старшина, повесился под навесом, где до спиртовой едкости пахло оттаявшим навозом, где чавкали коровы и хрюкали свиньи, взвизгивали борова, взгогатывали гуси и всю ночь напролет пели обалделые петухи. Рыжий, был Евграф Карпович толст, громоздок, тяжел. Он захрипел, повиснув на вожжах, и племенной жеребец напутствовал хозяина дружеским ржанием».
Но миг ощущение обвала плодов социалистической революции, конца света от капиталистической контрреволюции, когда такому правоверному коммунисту, пришлось пойти ради спасения своего еврейского семейства от тектонической социальной катастрофы ловчить, идти на финансовые махинации. Раз можно дуриком делать то, что не запрещено в рамках обвала старых правил и понятий и робкого становления новых принципов и парадигм рыночной демократичной ирреальной жизни.
Вернул в реальность текущего мига загробный голос Эдуаада Евгеньевича:
– Сейчас в бешеной цене компромат губера и на губера, который нащелкал своей фотоаппаратурой с «зумом» заслуженный деятель культуры Жагин… Вы понимаете суть того, что я вам столь лапидарно обрисовал о подвижническом труде вашего друга?..
– Понятно в общих чертах…
– Он был, между прочим, огромный талант, возможно, гений в своем деле, личный фотограф губера, у которого в подвластной области при его попустительстве почти все было пущено на самотек, а его чиновники-финансисты крали миллиардам… После финансового гения области по финансам Кузнецова, тысячи подпольных миллионеров Корейко, воплотившись в одну эквивалентную фигуру, не стоили подошвы таких, как Кузнецов и иже с ними в подмосковном правительстве воров и прохвостов… Их махинации и тайные пороки были запечатлены на фото Жагина… То была его лебединая песнь вдохновения, когда он получил толчок от вас, получив лист облатки с книги вашего прапрадеда, вместе с початой бутылкой двадцатилетнего коньяка «Наири».
– Вы даже об этом знаете… И как я понял, судя по фото в ваших руках, знаете о карандашных рисунках дядюшки Александра Васильевича, видели облатку, фото от Сергея получили соответствующее, уменьшенное…