Ловушка Хаоса... Куда она выбросила остальных, на этот же пустынный берег? Куда-то поблизости? Или совсем в другое место?
Я подняла голову. Бесполезно, ни единой звездочки — и определить по небу, где я и сколько времени прошло, не представляется возможным.
Запереть всех обучающихся магов в стенах Мастерской, подстроить ловушку для сильных волшебников, объявить войну и выдвинуть свою армию к столице... Кто такой этот трижды клятый Ворон, откуда у него подобная мощь? Тут никакие волшебные сундуки из легенд не помогут, он, кажется, уже сильнее всех других в королевстве, а то и вне его.
– Ценнее всего на земле, – прошептала я. Собственный голос показался мне чужим и хриплым. Сейчас, пожалуй, ценнее всего для меня была бы возможность оказаться дома, в Пристани, в комнате общежития, рядом с Поли. Пусть война, пусть что угодно; но там я ощутила бы себя в своей тарелке, в окружении друзей, в мире, который я знаю, люблю и помню. А здесь? Рокочущие волны, песчаный берег, темный обрыв, холодный ветер. Где я? Смогу ли я когда-нибудь вернуться домой?
На глаза навернулись слезы. Я шмыгнула носом, попыталась вытереть его о рукав формы, не преуспела и полезла в карман за носовым платком. Рука наткнулась на что-то острое и металлическое.
Ключ! Серебристый ключ, найденный Рэном!
Я выудила его из кармана, ощупала. Пробежалась подушечками пальцев по головке с вырезанной изящной птицей, по бороздке. Он не светился, не испускал волны энергии, ничего такого. Самый обычный ключ, ну разве что красивый.
– Лиарра? Это же ты? Лиарра, что мне делать?
Нет ответа.
Наверное, единственной стоящей проверкой будет – попробовать то, что мы с Рэном уже однажды – дважды? трижды? – делали. Провести черту на мокром песке, палки нет, но сойдет, наверное, и пальцем, сжать ключ в кулаке, сконцентрировать свои мысли на месте, куда я хочу попасть, шагнуть за нарисованную линию... Только на этот раз в моей руке не будет руки Рэна, и жесткий мех грифки не будет тереться о плечо.
Я спрятала ключ обратно в карман. Ссутулилась, отошла подальше, туда, где песок был сухим, под прикрытие песчаного обрыва. Села и обхватила колени руками.
Да, надо это сделать, тем более, что другого выхода-то, собственно, и нет. Разве что с рассветом подняться наверх и попытаться найти людское жилище... если оно тут вообще есть.
Мне было страшно, вот что. Страшно настолько, что ноги подкашивались и руки дрожали. Когда мы проделывали подобное вместе с рыжим – мы как-то поддерживали друг друга, некогда было бояться, некогда было ныть и плакать. Присутствие Рэна успокаивало – не знаю уж, со всеми воинами так, или рыжий просто выглядел на редкость надежным. Да и ручной грифон не помешает, будь он хоть трижды трусливым, как неоперившийся хагзи.
Прежде об этом я не задумывалась, но факт: с момента поступления в Мастерскую я никогда не была по-настоящему одна. С тех пор, как на вступительных тестах на специализацию меня толкнул локтем в правый бок светловолосый щуплый парнишка и, лучась радостной улыбкой, попросил дать списать. С тех пор, как на том же тесте, нарвавшись на сложный вопрос, я вывернула голову, пытаясь посмотреть, что пишет сосед слева – а тот, мученически вздохнув и поправив очки, подвинул листок, чтобы мне было удобней. С тех пор, как я, неся на плече легкую сумку со скудными пожитками из Вирдо и таща за собой сундук со школьной формой и выданными мне в библиотеке книгами, вошла в отведенную мне комнату, и сначала увидела за ширмой лицо юной девушки, чьи черные волосы были заплетены в сотню маленьких косичек, ее руки и плечи, а потом девушка поднялась, оказавшись выше меня на голову, и легко задвигалась по комнате, готовя чай и словно пританцовывая на ходу.
Я вот уже три года не была одна. За моей спиной всегда незримой громадой стояла башня Мастерской, друзья, товарищи, одноклассники и профессора; и выше, больше – вся Пристань с ее суматошными торговцами и тремя учебными заведениями, знакомые и полузнакомые трактирщики, рыночные зазывалы, рыбаки, стражники. Все это время я практически не выбиралась за пределы городских окрестностей – и чувствовала себя там, как дифин в воде.
А сейчас... сейчас одиночество обступало меня со всех сторон, как мелкие хищники обступают раненого яка. Как тогда, в Вирдо; нет, хуже, намного хуже – я хотя бы знала Вирдо, и какие-то мои знакомые были живы, и чума постепенно угасала: тогда была надежда. Сейчас – никакой. Совсем одна, никого рядом. Мне было страшно; страшно до тошноты, до такой степени, что я не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, только плотнее стискивать зубы и сворачиваться в комок. Какие ключи, какие черты на песке, о чем вы? За чертой меня ждала бы такая же неизвестность, и даже хуже – здесь хотя бы было тепло, и никто не пытался меня убить. Страх держал меня крепче капкана. Незнакомое место, незнакомое время, незнакомое все. Ох, Рэн, наверное, расхохотался бы: такая уверенная в себе волшебница, и вдруг дрожит, как олень перед винго! Ни разу я не уверенная в себе, Рэн. Прости. Все это, наверное, было наносное, оно приросло за три года, будто черепаший панцирь, дав мне ложное ощущение уверенности в себе; а потом разом раскололось от удара об этот мягкий песок, словно он был твердейшим на свете алмазом.
Я зажмурилась. И очень сильно постаралась не заплакать. Получилось плохо. Слизнула соленую дорожку на губе. Прислонилась спиной к обрыву, попыталась расслабиться. Страх стоял рядом, не сжимая челюсти на моей глотке – но и не отпуская.
Кажется, я все-таки заснула. По крайней мере, мерный шум воды убаюкивал, а ветер сушил слезы на моих щеках. Ррум, говорили волны. Шшшуух. Вечный ритм, где бы ты ни был, в каком бы ни был времени и месте – вода и ветер остаются все теми же.
Я спала.
Между строк
Говорят, что пива на свете мало, а историй много, не разберешься. Жил портняжка Джон, что всего боялся, на краю деревни, у самой рощи. Чуть гроза — он сразу в подвал, где тише, раз змею увидел — бежал с полмили; ни дрова рубить, ни залезть на крышу, ни в кабацкой драке проверить силу. Вроде крепкий парень, не слаб, не хворый, а поди ж ты — вечно бледнее мела...
Раз потопал Джонни в леса по хворост, не успел заметить — вокруг стемнело.
Наступала осень на переломе, время трав вороньих и молний рыжих. Вдалеке рычали раскаты грома, в общем, веришь, паря — как будто в книжке. Что? Откуда знаю? Башкой подумай. Может, кто из наших пошел за парнем, разыграть немножко, из чащи ухнуть: пусть рванет в деревню, как от удара!
Только ветер стих вдруг, ножом обрублен, и сгустился сумрак, как на болоте. Занемели руки, засохли губы... А по небу Дикая шла Охота.
Говорят, охотничий рог играет — и стоишь примерзшей к земле колодой. Говорят, что чудища мчались в стае — сентипеды, циклопы, антиподы. Говорят, что были и просто кони — только каждый всадник ужасен ликом...
И один загонщик спустился к Джонни (тот ни жив, ни мертв, и почти заика). И о чем-то все говорил, смеялся, голос был — как горы, как град, как голод. Подхлестнул коня и во тьму умчался, закричали птицы ему вдогонку. Джон, шатаясь, встал, да и прочь поплелся, от деревни, дальше к лесным тропинкам. На пеньках в тот год развернулись кольца, у ручья в бору покраснела глина.
Да, каким бы ни был ты, паря, гордым, для девиц красавцем, в пути свободным — догони свой страх и схвати за горло, погляди в глаза его цвета меда. Удержи... не сможешь? Трясутся руки? Страх смеется, жаркую пасть разинув? Не возьмут его ни мечи, ни луки, не подкупят яства, монеты, вина. Будь купцом, солдатом, бродягой, вором, на душе — не важно, беда, тоска ли, — догони свой страх и возьми на сворку, и пойди с ним рядом, не отпуская. Дорога дорога, тропа спокойна, долог путь до Дублина в непогоду.
Все про Джона думали — он покойник. А гляди ж, вернулся, спустя три года. Не признали Джонни: совсем не бледный, стал открытым взгляд, не дрожит всем телом. Черный пес идет у его коленей, черный пес с глазами — луны желтее.
Кто боится злого ночного стука, кто боится Духа-во-Тьме-Скитальца. Страх нельзя убить; но протянешь руку — иглы жесткой шерсти уколют пальцы. Я боюсь тебя (зря смеешься — правда); я боюсь подъема, толпы и боли. Ты боишься смерти и слова «завтра»; ужас мой — со мною, твой страх — с тобою. Протяни ладонь, здесь не важно, кто ты, только взгляд янтарный, протяжный, долгий.
В эту осень снова придет Охота, вороной без всадника встанет в поле. Джон верхом усядется, свистнет тихо, черный пес рванется в тумане сером.
Вот, гляди, промчался, как будто вихрь.
А на сворке — страх.
Прирученный.Верный.
Не знаю, что меня разбудило. Может быть, занимавшийся рассвет. Стало заметно светлее, я смогла разглядеть, что песок подо мной – не обычный, желтоватый, а странного пурпурного оттенка. Ветер стих, вода мягко облизывала узкую полоску пляжа.
Не море и не озеро — река. Неширокая, на том берегу темнел лес. А обрыв, к которому я прислонялась спиной, был не таким уж и высоким, три моих роста, не больше.
Сон. Опять странный сон. Кто я такая, дурацкая избранная из дурацкой легенды «пойди туда, не знаю куда, принеси воды в умирающую деревню»? Г-гоблин, точно — вода! Как же пить хочется!
Кое-как напившись из ладоней, я запрокинула голову в надежде все-таки рассмотреть звезды – но они уже померкли в свете начинавшегося дня. Впрочем, одну я успела разглядеть. Тайхо-Ри, крохотная звездочка, появляющаяся перед самым рассветом в противоположной выкатывающемуся солнцу части неба. Нам говорили, что Тайхо-Ри учитывается в любом гадании и предсказании по небесным телам; ее имя означает «надежда на». На что? На что-то разное, для каждой ситуации – свое. Может быть, это просто придуманное давным-давно суеверие, чтобы астрономы и астрологи, глядя ввысь и видя в расположении звезд что-то вроде «скоро придет конец всему миру, ха-ха!» не теряли веры в лучшее и не отчаивались. Хотя такая легенда скорее не для астрономов, а для простого народа. Народу нужно надеяться, хоть на что-то.