Мой сопровождающий мощного телосложения, он внимателен и напряжен, словно солдат, готовый к любым неожиданностям. Карие глаза постоянно прощупывают пространство. Мы подходим к другой двери, которая открывается дистанционно, и оказываемся в разогретом дворе. Над нашими головами проносятся, словно спасаясь от подступающей опасности, низкие рваные тучи. В отдалении сверкает молния, слышны раскаты грома, и первые капли дождя, крупные, размером с четвертак, лупят по бетонной дорожке. В воздухе ощущается запах озона и свежескошенной травы; пока мы идем, дождь успевает вымочить насквозь тонкий хлопок моей рубашки.
— Я думал, он еще повременит. — Надзиратель Мейкон смотрит вверх на темное всклокоченное небо, готовое в любую секунду излиться струями дождя прямо на нас. — В это время года такое каждый день. С утра светит солнце, небо голубое, лучше и быть не может. А потом, часа в четыре, налетает буря. Но зато воздух становится свежим. Вечер сегодня будет приятный, нежаркий. Нежаркий для этой поры. В июле или августе сюда лучше не приезжать.
— Я жила когда-то в Чарльстоне.
— Ну тогда вам это знакомо. Если бы я мог взять летний отпуск, то отправился туда, откуда вы сейчас приехали. В Бостоне должно быть градусов на двадцать холоднее, — добавляет он.
Мне не очень нравится, что ему известно, откуда я прибыла.
Впрочем, догадаться нетрудно, напоминаю я себе. Любой проверяющий видит, что я работаю в Кембридже, а ближайший аэропорт — Логан — в Бостоне. Мейкон отпирает внешние ворота и ведет меня по дорожке, обнесенной высоким забором с витками колючей проволоки по обеим сторонам. Блок «Браво» ничем не отличается от других, но, когда входная дверь щелкает, открываясь, и мы входим внутрь, я словно ощущаю коллективное страдание и тяжелую, угнетенную атмосферу, исходящие, кажется, и от серых шлакобетонных блоков, и от гладкого серого бетона, и от тяжелой зеленой стали. Дежурная комната второго уровня находится за односторонним зеркальным стеклом прямо напротив входа. Там же располагаются прачечная, ледогенератор, кухня и ящик для жалоб.
Интересно, этим ли путем проходила Джейми Бергер, когда приезжала сюда. Интересно, о чем она говорила с Лолой Даггет, связано ли это с переводом Кэтлин Лоулер и какое все это может иметь отношение ко мне. Приезжать сюда, чтобы намеренно навредить кому-то, не в характере Джейми. Я не могу поверить, что это она была источником слухов о прошлом Кэтлин Лоулер. Эти слухи спровоцировали враждебность по отношению к ней среди других заключенных. Джейми умна, проницательна и весьма осмотрительна. А еще крайне осторожна. По крайней мере, так было раньше. Я не виделась с ней шесть месяцев и понятия не имею, что происходит в ее жизни сейчас. Моя племянница Люси не вспоминает о ней и о том, то между ними произошло, а я и не спрашиваю.
Надзиратель Мейкон отпирает маленькую комнату с широкими окнами из зеркального стекла по обе стороны от стальной двери. Внутри — белый стол «формика» и два синих пластиковых стула.
— Пожалуйста, подождите здесь, я приведу мисс Лоулер, — говорит он. — Должен предупредить на всякий случай, что она любит поговорить.
— А я умею слушать.
— Заключенные любят, когда к ним проявляют внимание.
— У нее часто бывают посетители?
— Ей бы этого хотелось, уж точно. Чтобы публика с утра до вечера. Да и кто бы из них отказался. — Мой вопрос остается без ответа.
— Есть разница, где мне сесть?
— Нет, мэм.
В комнатах для свиданий обычно есть скрытая камера, ее устанавливают по диагонали от объекта наблюдения, которым в данном случае должна быть заключенная, а не я. Камеры здесь точно нет, так что я сажусь и осматриваюсь, пытаясь отыскать скрытые микрофоны и особенно внимательно вглядываясь в потолок прямо над столом. Рядом с металлическим пожарным спринклером виднеется чуть заметная дырочка, окруженная белым монтировочным кольцом. Моя беседа с Кэтлин Лоулер будет записываться. А потом ее прослушает Тара Гримм и, возможно, кто-то другой.
4
С тех пор как Кэтлин Лоулер переведена в отделение строгого режима, она заперта в своей камере размером с кладовку и видом через зарешеченное окно на траву и стальное ограждение двадцать три часа в сутки. У нее нет больше возможности любоваться бетонными столами для пикников, скамьями или клумбами, которые она описывала мне в электронных письмах. Изредка за окном мелькает кто-то из заключенных или собака.
Тот час, который она проводит вне камеры для восстановления сил, она прогуливается на крохотной замкнутой территории под наблюдением надзирателя, который сидит, устроившись на стуле, рядом с ярко-желтым десятигаллоновым кулером. Если Кэтлин хочет выпить воды, через металлическую сетку ей проталкивают картонный стаканчик на цепочке. Она забыла, что такое человеческое прикосновение, касание чьих-то пальцев или тепло объятий, о чем и говорит с драматическим пафосом, словно пробыла в блоке «Браво» большую часть жизни, а не всего-то две недели. «Отделение строгого режима, по сути, то же, что и камера смертника» — так описывает Кэтлин новую для нее ситуацию.
Доступа к электронной почте больше нет, объясняет она, как и общения с другими заключенными. Остается только перекрикиваться да передавать тайком, подбрасывая под дверь, «кайты», как здесь называют записки, — этот трюк требует поразительной ловкости и сноровки. Ей дозволяется писать определенное количество писем каждый день, но она не может позволить себе марки и бывает очень благодарна, если «занятые люди, вроде вас, озаботят себя мыслями о тех, кто подобен мне, и уделят им частицу своего внимания». Когда она не занята чтением или письмом, то смотрит тринадцатидюймовый, встроенный в прозрачный пластик телевизор, прикрученный заклепанными винтами. В нем нет внутренних динамиков, а слабый сигнал плохо принимается в камере. Кэтлин связывает это с тем, что «в блоке „Браво“ сильные электромагнитные помехи».
— Подглядывают, — заявляет она. — Все надзиратели — мужчины, и они не упускают возможности увидеть меня без одежды. Заперта здесь в полном одиночестве… И кто знает, что на самом деле происходит? Мне необходимо вернуться туда, где я была раньше.
Беспокоит ее вопрос гигиены, так как душ разрешается посещать лишь трижды в неделю. И когда наконец будет разрешено привести в порядок волосы и ногти, пусть даже заключенные и не лучшие стилисты, — она раздраженно указывает, что ее короткие осветленные волосы уж слишком отросли. Горько жалуется на тягость тюремной жизни, не лучшим образом сказывающейся на ее внешности. «Вас здесь унижают, как они говорят, ради вашей же пользы». Полированное стальное зеркало над стальной раковиной в камере — это постоянное напоминание о реальном наказании за те законы, что она преступила, говорит Кэтлин, словно эти самые законы и есть ее жертвы, а не те люди, которых она изнасиловала или убила.
— Я изо всех сил стараюсь заставить себя сохранять присутствие духа, думаю, ну же, Кэтлин, это ведь не настоящее стеклянное зеркало, — рассуждает она, сидя по другую сторону белого стола. — Все, что оно отражает, искажается умышленно, разве не так? Примерно так же, как искажает изображение телесигнал. Вполне возможно, что, глядя на свое отражение в зеркале, я вижу искаженный образ. Может быть, в реальности я выгляжу иначе.
Кэтлин ждет от меня подтверждения того, что на самом деле она все еще хороша и это стальное зеркало виновно в обмане. Вместо этого я замечаю, что все описываемое ею ужасно тяжело, и окажись я в подобной ситуации, то, наверное, разделила бы ее заботы и горести. Мне бы недоставало ощущения свежего ветерка на лице и возможности увидеть закат и океан. Я бы тосковала по горячей ванне и хорошему парикмахеру, и я бы особенно посочувствовала ей в том, что касается еды, потому что еда для меня не просто средство к существованию, мне комфортно только тогда, когда я могу свободно выбирать, что мне есть. Еда — это своего рода ритуал, награда, способ успокоить нервы и поднять настроение после всего того, что мне приходится видеть.
И действительно, пока Кэтлин Лоулер рассказывает, жалуется и обвиняет других в своей тяжелой жизни, я думаю об обеде и уже с нетерпением его ожидаю. Я не стану обедать в номере отеля. После всех выпавших на мою долю испытаний, поездки в грязном и вонючем фургоне, а теперь еще и пребывания в тюрьме с проштампованным на руке невидимым кодом, обедать в комнате — последнее дело. Сначала зарегистрируюсь в отеле, который находится в историческом квартале Саванны, потом пройдусь по Ривер-стрит и найду какой-нибудь французский или греческий ресторанчик. А еще лучше итальянский.
Да, итальянский. Выпью несколько бокалов густого красного вина — «брунелло ди монтальчино» было бы в самый раз или «барбареско» — и почитаю новости или просмотрю почту на своем айпаде — тогда никому и не вздумается со мной заговаривать. Никому и в голову не придет попытаться подцепить меня, что периодически происходит, когда я путешествую, ем и пью в одиночку. Я устроюсь за столиком у окна, отправлю сообщение Бентону, выпью вина и расскажу ему о том, как он оказался прав — здесь что-то не так. Меня подставили или мной манипулировали, мое присутствие здесь совсем нежелательно, но я принимаю вызов и перчатка брошена. Вот о чем я расскажу своему мужу. Я настроена весьма серьезно.
— Вы только представьте, каково это — даже не видеть, как ты на самом деле выглядишь, — произносит сидящая напротив меня женщина с цепями на ногах, и на сегодняшний день состояние ее внешности — самое большое для нее несчастье, а вовсе не смерть Джека Филдинга или мальчика, которого она убила, потому что села за руль пьяная. — У меня были великолепные возможности. Я упустила реальный шанс стать значительной персоной, — говорит она. — Актрисой, моделью. У меня чертовски хороший голос. Может, я могла бы сочинять песни, как Келли Кларксон.[4] Когда я этим занималась, конечно, не было «Американского Идола».