— Ничего толком не узнал. — Он рассказывает о своей беседе со спецагентом Дуглас Берк, который оказался женщиной. — Но если читать между строк, то да, ответ скорее положительный. В камере Доны Кинкейд обнаружены соответствующие нашему описанию пятнадцатицентовые почтовые марки. Блок из десяти штук. Три из них наклеены на конверт с письмом, которое она так и не отправила. Письмо адресовано одному из ее адвокатов.
— Вопрос в том, откуда она получила эти марки? — спрашиваю я.
— Вчера, во второй половине дня, Дона получила почту от Кэтлин Лоулер, — отвечает Бентон. — Дуглас, естественно, не подтвердила наличие в почте этих марок, однако сообщила мне о самом письме.
— Написанном на цветном бланке? — спрашиваю я.
— Ничего об этом не сказала.
— А она упоминала что-нибудь о PNG и о взятке? Об уничижительных комментариях в мой адрес?
— В такие детали Дуглас не вдавалась.
— Это те фрагменты, которые я смогла разобрать на листке в камере Кэтлин. Мне они показались саркастическими, и это понятно, если учесть, что Кэтлин думала, будто марки и почтовую бумагу прислала ей я. Прислала какую-то завалявшуюся дешевку, — задумчиво говорю я, вспоминая язвительный комментарий Кэтлин о людях, посылающих заключенным всякий хлам, старую одежду и продукты с истекшим сроком годности — в общем все, что им самим больше не нужно. — Что я пытаюсь умаслить ее или даже подкупить такими скаредными подачками. Только все это было не от меня. Поддельное письмо, вероятно приложенное к этим вещам, было отправлено по почте из Саванны 26 июня. То есть у Кэтлин было достаточно времени, чтобы отослать Доне листок с этими марками.
— Похоже, так и было, но Дуглас никакими подробностями не поделилась, и на тебя она, кстати, не ссылалась, — отвечает Бентон. — Хотя я, конечно, дал понять, что и поддельные документы, и вся кампания, направленная на то, чтобы бросить тень на тебя, не выдерживают никакой критики.
— Это просто несчастный случай, — решаю я. — Заключенная в тюрьму мать посылает почтовые марки своей дочери, тоже заключенной, с надеждой на переписку, при этом понятия не имеет о том, что в клей на обратной стороне марок добавлен яд. Кэтлин была слишком эгоистична, чтобы посылать хорошие марки.
— Что значит «хорошие»? — хмурится Марино.
— У нее в камере были марки подороже, по сорок четыре цента, но ими она делиться не пожелала. Рассталась только с теми, которые никому не нужны. С теми, которые, как она думала, были от PNG. То есть от меня.
— Вот к чему приводит жадность. Она отказывается от дочери, а тридцать два года спустя награждает ее ботулизмом, — говорит Марино.
Бентон выворачивает в корзину слипшуюся пасту, и она падает тяжелым комком.
— Очень жаль, — говорит мой муж, уже доказавший всем свою кулинарную несостоятельность. — Ополоснуть салат горячей водой было тоже не самой лучшей идеей.
— Надо было прокипятить хотя бы минут десять, чтобы разрушить ботулотоксин, который весьма устойчив к теплу, — говорю я ему.
— Только зря испортил салат, — усмехается Марино.
— Если Дона не была запланированной жертвой, это уже кое-что нам дает, — говорит Бентон.
— Кэтлин отравилась не марками. По-видимому, она даже не прикасалась к ним, и это тоже дает нам кое-что, — замечает Марино, когда мы возвращаемся к обеденному столу.
Люси по-прежнему сидит за компьютером, совершив единственный акт, который, по ее представлениям, попадает под определение преступления. Бумага. Она не доверяет распечаткам, но сейчас слишком много информации, которую нужно отсортировать, просмотреть и связать между собой. Изображения, платежные документы и журналы регистрации охранной компании, деревья решений, наборы данных… и поиск продолжается. Из уважения к остальным Люси отправляет файлы на принтер в другой комнате.
— Похоже, она умерла, что-то съев, так? Может быть, ту же курицу, пасту и сырный спред, а марки тут совсем ни при чем. — Марино берет себе стул и садится. — Это уже действительно кое-что. Может, ей даже повезло, ведь она так и не узнала, что ее дочь облизала те марки, которые наклеила на письмо адвокату. Сколько этого токсина можно нанести на три марки?
— Чтобы уничтожить все население планеты, достаточно всего трехсот пятидесяти граммов ботулотоксина, — отвечаю я. — То есть приблизительно двенадцать унций.
— Ничего себе!
— Значит, на марки нужно нанести совсем ничтожное количество ботулотоксина, чтобы получить сильнейший яд, способный вызвать быстрое проявление симптомов, — добавляю я. — Думаю, несколько часов Дона Кинкейд изрядно помучилась. Если бы Кэтлин использовала марки сама, когда получила их, то я не смогла бы побеседовать с ней, потому что к тому времени она была бы уже мертва.
— Возможно, задумка была именно такая, — говорит Бентон.
— Не знаю, — отвечаю я. — Но есть о чем подумать.
— Но убило ее что-то другое, и это странно. — Люси передает свежие распечатки. — Кто-то отправляет ей обработанные ботулотоксином марки, но при этом не ждет, когда она их использует. Почему? Мне кажется, рано или поздно она все равно использовала бы эти марки… и умерла.
— Это наводит на мысль, что тот, кто послал эти марки, не связан с тюрьмой. Он там не работает, — замечает Бентон. — Если у тебя нет доступа к Кэтлин или к содержимому ее камеры и ты не отслеживаешь входящую и исходящую почту, то приходишь к выводу, что марки неэффективны, не зная при этом, что их у нее просто нет. И тогда ты решаешь повторить попытку.
— Марки неэффективны? Черта с два, — комментирует Марино.
— А откуда вообще отравителю знать, что сработало, а что нет? — говорит Бентон. — На ком ты проверишь свой яд, чтобы удостовериться, что он действует? Не на себе же!
Зато можно тестировать яды на заключенных — такую возможность я анализировала в течение вечера, — и начальник тюрьмы, может быть, склонна допустить это в определенных случаях, особенно если ею движет потребность все контролировать и карать. Как раз такой я и представляю себе Тару Гримм. Мне запомнился ее жесткий взгляд, который не могло скрыть даже южное очарование, ее явное недовольство тем, что незаконно осужденная женщина, дата казни которой уже назначена, может выйти на свободу, что предпринимаются усилия по досрочному освобождению Кэтлин Лоулер. Тара, несомненно, негодовала по поводу вмешательства Джейми Бергер в жизнь заключенных, возмущалась тем, что та не считается с мнением и пожеланиями уважаемого начальника тюрьмы, дочери другого известного тюремного начальника, в свое время самолично разрабатывавшего проект заведения, которое Тара Гримм по праву считает теперь своей вотчиной.
Едва ли возможно, чтобы Тара Гримм не знала о «кайте», подброшенном мне Кэтлин. Определенно знала, однако не только не встревожилась, но и сочла мою встречу с Джейми своего рода приятным сюрпризом, идеальной возможностью перехватить меня с помощью «разносчика» с пакетом продуктов, который, как я подозреваю, содержал мощную дозу ботулотоксина серотипа А, введенного в салат из морских водорослей или суши. Тара заранее, за две недели до случившегося, знала, что я собираюсь явиться в ее заведение, а «разносчица» была уверена в том, что я направляюсь в квартиру к Джейми. Возможно, как предположила Люси, она поджидала неподалеку, скрываясь в темноте. Не исключено, что она так прождала всю ночь, наблюдая за жертвой, чей силуэт мелькал за окном, ожидая, когда погаснет, а потом снова вспыхнет свет.
Ожидая смерти.
Людей скрытно преследовали, за ними следили и шпионили, ими манипулировали, как марионетками, и это все делал отравитель — хитрый и дотошный, терпеливый и пунктуальный, расчетливый и холодный как лед. Трудно представить себе более уязвимую часть общества, чем заключенные тюрем. Им можно уготовить участь лабораторных крыс, особенно если сотрудник исправительного учреждения в сговоре с тем, кто тайно руководит таким зловещим исследованием, проверяет опытным путем, что эффективно, а что нет, и подготавливает намного более серьезную атаку, дожидаясь своего часа месяцами и даже годами.
Барри Лу Риверс умерла внезапно, ожидая казни. Рею Абернати обнаружили мертвой в камере, над унитазом, а Шанья Плеймс, по всей видимости, покончила с собой, удушившись тюремными штанами. Потом настала очередь Кэтлин Лоулер и Доны Кинкейд, а теперь — еще и Джейми Бергер; причем все эти смерти ужасающе походили одна на другую. При вскрытии ничего не обнаружено, диагноз ставился методом исключения. И никаких оснований, по крайней мере в более ранних случаях, подозревать отравление, не обнаруживающееся обычными токсикологическими методиками.
Почти два часа ночи. Я и не помню, когда в последний раз так поздно звонила генералу Джону Бриггсу. Всякий раз, когда случалось причинять ему такое неудобство, я всегда могла предъявить очень вескую причину. У меня были доказательства. Люси вручает мне кучу распечаток, и я беру их с собой. Возвращаюсь в спальню и закрываю дверь, представляя себе, как Бриггс хватает сотовый — спит он или работает, не важно. Он может сейчас быть на базе ВВС в Довере, штат Делавэр, в штаб-квартире АФМЕ или в морге, куда доставляют тела погибших в различных военных конфликтах и где их ждут сложные судебно-медицинские экспертизы, включая трехмерную компьютерную томографию и сканирование на предмет выявления взрывчатых веществ. Он может быть сейчас в Пакистане, Афганистане или в Африке, но вряд ли на космической орбитальной станции «Мир», хотя мы вполне допускаем и такую возможность, потому что военный судмедэксперт такого уровня может оказаться в любом месте, где смерть подпадает под юрисдикцию федерального правительства. Что Бриггсу сейчас точно не нужно, так это еще один повод для беспокойства. Ему не нужны ни я, ни моя интуиция.
— Джон Бриггс, — слышу я глубокий голос в беспроводном наушнике.
— Это Кей, — отвечаю я и быстро сообщаю о причине звонка.
— На чем основаны твои предположения? — спрашивает он.
Я знала, что именно так он и спросит.