– С той лишь разницей, – возразил Джарри, – что мы даем им время привыкнуть к новым условиям
– И все же я чувствую, как все снаружи превращается вот в это. – Санза махнула рукой в сторону окна. – В Бесплодные Пески.
– Бесплодные Пески здесь были прежде. Мы не создаем новых пустынь.
– Деревья умирают. Животные уходят на юг. Но когда дальше идти будет некуда, а температура будет продолжать падать и воздух будет гореть в легких, тогда для них все будет кончено.
– Но они могут и приспособиться. У деревьев появляются новые корни, наращивается кора. Жизнь устоит.
– Сомневаюсь…
– Быть может, тебе лучше спать, пока все не окажется позади?
– Нет. Я хочу быть рядом с тобой, всегда.
– Тогда ты должна свыкнуться с фактом, что от любых перемен всегда что-нибудь страдает. Если ты это поймешь, не будешь страдать сама.
И они стали слушать поднимающийся ветер.
Тремя днями позднее, на закате, между ветрами дня и ветрами ночи, Санза подозвала Джерри к окну. Он поднялся на третий этаж и встал рядом с ней. На ее грудь падали розовые блики, тени отливали сере ром; ее лицо было бесстрастно, большие зеленые глаза неотрывно смотрели в окно.
Шел крупный снег, синий на фоне розового неба. Снежинки падали на скалу, напоминающую угловатую фигуру человека, и на толстое кварцевое стекло, пни покрывали голую пустыню лепестками цианида, закручивались в вихре с первыми порывами злого ветра. Небо затянули тяжелые тучи, ткущие синие сети. Теперь снежинки неслись мимо окна, словно голубые бабочки, и затуманивали очертания земли. Розовое исчезло; осталось только голубое; оно сгущалось и темнело. Донесся первый вздох вечера, и снежные волны вдруг покатили вбок, а не вниз, становясь густо-синими…
Джарри писал в дневнике:
«Машина никогда не молчит. Порой мне чудится, будто в ее неустанном рокоте я различаю голоса. Пять
столетий прошло с нашего прибытия, я сейчас один на
Станции – решил не будить Санзу на это дежурство, ес-
ли только не станет совсем невмоготу (а здесь очень тя-
гостно).
Она, несомненно, будет сердиться. Сегодня утром в
полудреме мне показалось, будто я слышу голоса родите-
лей; не слова – просто звуки, к которым я привык по те-
лефону. Их наверняка уже нет в живых, несмотря на все
чудеса геронтологии.
Интересно, часто ли они думали обо мне?
Я ведь никогда не мог пожать руку отцу или поцело-
вать мать. Странное это чувство – находиться один на
один с гигантским механизмом, перекраивающим молеку-
лы атмосферы, охлаждающим планету, здесь, посреди
синей пустыни… Бесплодных Песков. А ведь, казалось бы, мне не следовало удивляться – я вырос в стальной пеще-
ре… Каждый день выхожу на связь с остальными Стан-
циями. Боюсь, что порядком им надоел. Завтра надо воз-
держаться. Или послезавтра…
Утром выскочил на миг наружу без скафандра. Все
еще смертельно жарко. Я набрал в грудь воздуха и задох-
нулся. Наш день еще далеко, хотя по сравнению с послед-
ним разом – двести пятьдесят лет назад – уже заметна
разница.
Любопытно, на что все это будет похоже, когда кон-
чится? И что буду делать в новом Алайонэле я, эконо-
мист? Впрочем, пока Санза счастлива…
Машина стонет. Все вокруг, насколько видно, голубое.
Камни все такие же безжизненные, но поддались ветрам
и приняли другие очертания. Небо розовое, на восходе и по
вечерам – почти багряное. Так и тянет сказать, что оно
цвета вина, но я никогда не видел вина, только читал, и не
могу быть уверен. Деревья выстояли. Их корни и стволы
укрепились, кора стала толще, листья больше и темнее.
Так говорят. В Бесплодных Песках нет деревьев…
Гусеницы тоже живы. На глаз они кажутся даже
крупнее, но это оттого, что они стали более мохнатыми.
У большинства животных шкура теперь толще, некото-
рые впадают в спячку.
Странно: Станция 7 сообщает, что, по их мнению, мех у двуногих стал гуще! Двуногих, похоже, там доволь-
но много, их частенько видят вдалеке. С виду они косма-
тые, однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что некоторые одеты в шкуры мертвых зверей! Неужели
они разумнее, чем мы считали? Это едва ли возможно –
их предварительно долго и тщательно изучали биологи. И
все же странно.
Ветры ужасные. Порой они застилают небо черным
пеплом. К юго-востоку наблюдается сильная вулканиче-
ская деятельность. Из-за этого пришлось перевести
Станцию 4 в другое место.
Теперь в шуме машин мне чудится пение Санзы. В сле-
дующий раз непременно ее разбужу. Думаю, к тому вре-
мени кое-что образуется.
Нет, неправда. Это эгоизм. Просто я хочу чувство-
вать ее возле себя. Иногда мне приходит в голову мысль, что я – единственное живое существо в целом мире. Го-
лоса по радио призрачны.
Громко тикают часы, а паузы заполнены машинным
гулом, то есть тоже своего рода тишиной, потому что
он постоянен. Временами у меня возникает чувство, что
его нет, он пропал. Я напрягаю слух. Я проверяю индика-
торы, и они говорят, что машины работают. Но, воз-
можно, что-то не в порядке с индикаторами… Нет. Со
мной…
А голубизна Песков – это зрительная тишина. По
утрам даже скалы покрыты голубой изморозью. Что
это: красота или уродство? Не могу сказать.
По мне – это лишь часть великого безмолвия, вот и
все. Кто знает, может, я стану мистиком, овладею ок-
культными силами, достигну Яркого и Освобождающего, сидя здесь, в окружении тишины.
Возможно, у меня появятся видения.
Голоса я уже слышу. Есть ли в Бесплодных Песках
призраки? Кого? Разве что того двуногого…
Интересно, зачем оно пересекало пустыню? Почему
направлялось к очагу разрушения, а не прочь, подобно дру-
гим своим сородичам?
Мне никогда этого не узнать.
Если, конечно, не будет видения…
Пожалуй, пора надеть костюм и выйти на прогулку.
Полярные шапки стали массивнее: началось оледене-
ние. Скоро, скоро все образуется. Скоро, надеюсь, молча-
ние кончится. Однако я порой задумываюсь; что, если
тишина – нормальное состояние Вселенной, а наши жал-
кие звуки лишь подчеркивают ее, словно черные крапинки
на голубом фоне? Все когда-то было тишиной и в тишину
обратится – или, быть может, уже обратилось. Услышу
ли я когда-нибудь настоящие звуки?.. Снова чудится, что
поет Санза.
Как бы я хотел сейчас разбудить ее, чтобы она была
со мной и мы походили бы вместе там, снаружи… Пошел
снег».
Джарри проснулся накануне первого тысячелетия.
Санза улыбалась и гладила его руки, пока он, извиняясь, объяснял, почему не разбудил ее.
– Конечно, я не сержусь, – сказала она. – Ведь в прошлый раз я поступила так же.
Он смотрел на нее и радовался тому, что они понимают друг друга.
– Никогда больше так не сделаю, – продолжала Санза.
– И ты тоже не сможешь. Одиночество невыносимо.
– Да, – отозвался он.
– В прошлый раз они разбудили нас обоих. Я очнулась первая и не велела тебя будить. Разумеется, я разозлилась, когда узнала, что ты сделал. Но злость быстро прошла, и я часто желала, чтобы мы были вместе.
– Мы будем вместе.
– Всегда.
Они взяли флайер и из пещеры сна перелетели к Планетоизменителю в Бесплодных Песках, где сменили прежнюю пару и придвинули к окну на третьем этаже новую кушетку.
Воздух был по-прежнему душный, но уже годился для дыхания на короткое время, хотя после подобных экспериментов долго болела голова. Жара все еще была невыносимой. Очертания скалы, некогда напоминавшей человека, расплылись. Ветры потеряли былую свирепость.
На четвертый день они нашли следы, принадлежавшие, вероятно, какому-то крупному хищнику. Это порадовало Санзу. Зато другой эпизод вызвал только изумление.
Менее чем в сотне шагов от Станции они наткнулись на трех высохших гигантских гусениц. Снег вокруг был испещрен знаками. К гусеницам ее, ли неясные следы.
– Что бы это значило? – спросила Санза.
– Не знаю. Но, думаю, лучше это сфотографировать, –
отозвался Джарри.
Так они и сделали. Поговорив со Станцией 11, Джарри узнал, что подобная картина периодически отмечалась наблюдателями и на других станциях, правда редко.
– Не понимаю, – сказала Санза.
– А я не хочу понимать, – сказал Джарри.
За время их дежурства такого больше не случалось.
Джарри сделал подробную запись в дневнике, после чего они продолжили наблюдения, иногда прерывая их, чтобы попробовать возбуждающие напитки. Два столетия назад один биохимик посвятил свое дежурство поискам веществ, которые вызывали бы у Измененных такие же реакции, как в свое время алкогольные напитки у нормальных людей. Опыты завершились успехом. Четыре недели счастливый биохимик беспробудно пил и, естественно, забросил свои обязанности, за что был снят с поста и отправлен спать до конца Срока. Однако его в общем-то немудреный рецепт разошелся по другим Станциям.
Джарри и Санза обнаружили в кладовой настоящий бар и рукописную инструкцию по составлению напитков. Автор выражал надежду, что каждое дежурство будет завершаться открытием нового рецепта. Джарри и Санза работали на совесть и обогатили список пуншем «Снежный цветок», который согревал желудок и превращал мурлыканье в хихиканье, – так был открыт смех. Наступление тысячелетия они отпраздновали целым кубком пунша. По настоянию