[55].
Противопоставление Гумилевым собственного ви´дения работ Фра Беато Анджелико сложившейся традиции объясняется очень просто: в 1912 году поэту-акмеисту было важно оттолкнуться от тех представлений о Фра Беато как о бесплотном небесном художнике, которые сформировались у его поколения читателей (надо думать, и у самогó Гумилева) под влиянием произведений русских символистов. Можно вспомнить здесь о характеристике фресок Фра Беато Анджелико как «райских видений» в «Воскресших богах» Мережковского, или вслед за И. Мартыновым процитировать раннее стихотворение Константина Бальмонта «Фра Беато Анджелико» (1900), в котором доведена до логического предела идея о неземной, небесной основе творчества флорентийского художника:
Если б эта детская душа
Нашим грешным миром овладела,
Мы совсем утратили бы тело,
Мы бы, точно тени, чуть дыша,
Встали у небесного предела.
Там, вверху, сидел бы добрый Бог,
Здесь, внизу, послушными рядами,
Призраки с пресветлыми чертами
Пели бы воздушную, как вздох,
Песню бестелесными устами.
Вечно примиренные с судьбой,
Чуждые навек заботам хмурным,
Были бы мы озером лазурным
В бездне безмятежно-голубой,
В царстве золотистом и безбурно[56].
Пройдет меньше десяти лет, и ранний гумилевский акмеизм с его культом равновесия «бесследно разлетится под колесами» гумилевского же «Заблудившегося трамвая» (используем метафору Марины Цветаевой). В этом стихотворении 1921 года программной строке «И здесь есть свет, и там – иные светы» будут решительно противопоставлены строки о нынешнем предпочтении поэтом-бодлерианцем «иных светов» (курсив в цитате мой. – О. Л.):
Понял теперь я: наша свобода —
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка (Поэтический мир Н. С. Гумилева) // Гумилев Н. Стихи. Письма о русской поэзии. М., 1990.
Богомолов Н. А. Читатель книг // Гумилев Н. С. Соч.: в 3-х тт. Т. 1. М., 1991.
Баскер М. Ранний Гумилев: путь к акмеизму. СПб., 2000.
Тименчик Р. Д. Подземные классики. Иннокентий Анненский. Николай Гумилев. М., 2017.
Осип Мандельштам-Акмеист – космос вместо хаоса(О стихотворении «Notre Dame»)
Notre Dame
Где римский судия судил чужой народ,
Стоит базилика, – и, радостный и первый,
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.
Но выдает себя снаружи тайный план:
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом – дуб и всюду царь – отвес.
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
1912
Это стихотворение удобно разбирать в следующей лекции после «Фра Беато Анджелико» Гумилева, потому что оно тоже очень тесно связано с самоопределением поэта как акмеиста[57]. «Notre Dame» содержит многочисленные лексические и образные переклички с программной статьей Мандельштама «Утро акмеизма», именно им завершается подборка «действительно акмеистических стихов»[58], появившаяся в третьем номере «Аполлона» за 1913 год. Ударно-финальное место занимает стихотворение «Notre Dame» и в первой поэтической и, безусловно, акмеистической книге Мандельштама «Камень» (1913). Здесь оно вместе с «Лютеранином» (1912) и «Айя-София» (1912) помещено после нескольких мандельштамовских стихотворений 1913 года, так что эти три текста совокупно образуют в «Камне» «триптих о религиях Европы – Протестантизме, Православии и Католичестве»[59].
Соответственно, будет правомерно задать этому стихотворению тот же вопрос, что и ранее стихотворению «Фра Беато Анджелико»: в чем суть акмеизма, как понимал и исповедовал его поэт?
Попытку ответа на этот вопрос начнем с очевидного и многократно уже сделанного наблюдения: стихотворение Мандельштама «Notre Dame» было сознательно построено как словесный аналог архитектурного сооружения – Собора Парижской Богоматери. Это прямо проговорено в финальной строфе стихотворения, в которой Мандельштам вспоминает о своем намерении «когда-нибудь» «из тяжести недоброй» (из слов, как из камней) построить «прекрасное» – вот его «Notre Dame» и стал такой постройкой. Чуть менее прямо это сделано на композиционном (то есть в буквальном смысле – «строительном») уровне стихотворения. М. Л. Гаспаров отметил, что, как и готический храм, мандельштамовское стихотворение построено на соотношении форсов и контрфорсов:
1-я строфа – храм показан изнутри;
2-я строфа – противительный союз «но» – храм показан снаружи;
3-я строфа – храм показан изнутри;
4-я строфа противительный союз «но» – храм показан снаружи
Сделаем промежуточный и не претендующий на оригинальность вывод: акмеизм понимался Мандельштамом как словесный аналог архитектурного строительства. Архитектурное же строительство привлекало поэта как торжество упорядоченности, позволявшее Мандельштаму справиться с восприятием окружающего мира не как организованного космоса, а как страшного в своей непонятности и непознаваемости хаоса. О таком восприятии свидетельствуют многие доакмеистические стихотворения поэта: «В кустах игрушечные волки // Глазами страшными глядят» (1908); «И высокие темные ели // Вспоминаю в туманном бреду» (1908); «Твой мир, болезненный и странный, // Я принимаю, пустота!» (1910); «Я участвую в сумрачной жизни» (1911); «Быть может, я тебе не нужен, // Ночь; из пучины мировой, // Как раковина без жемчужин, // Я выброшен на берег твой» (1911) и т. д.
Возвращаясь к стихотворению «Notre Dame», отметим, что его третья строфа густо насыщена не только архитектурными, но и природными мотивами. Тут упоминаются «непостижимый лес», «тростинка» и «дуб». Противопоставлена природа архитектуре в мандельштамовском стихотворении или нет? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим чуть более пристально образ «стихийного лабиринта» из этой же, третьей строфы «Notre Dame». Для кого лабиринт непостижим и стихиен? Для того, кто в нем блуждает и пытается найти из него выход. Однако создатель лабиринта обустраивает его по определенному плану, то есть для него лабиринт, напротив, устроен очень четко и логически безупречно.
Устроителем «лабиринта»-храма является его архитектор, отсюда еще во второй строфе стихотворения возникает строка: «Но выдает себя снаружи тайный план». Устроителем «лабиринта»-стихотворения является его автор. Вспомнив о том, что в стихотворении «Notre Dame», как и в парном к нему стихотворении «Айя-София», изображается собор, рискнем предложить еще одну параллель к образу создателя лабиринта: устроителем «лабиринта»-природного мира является его Создатель, то есть Бог. Окружающий мир, который людям кажется непостижимым и стихийным, на самом деле устроен по «тайному» для нас, но четкому «плану» Создателя. В этом, как представляется, и заключается самая суть оптимистического мандельштамовского понимания «акмеизма» окружающего мира в 1912–1914 гг.
Сложно выявленная нами в «Notre Dame» параллель между устройством архитектурного и природного миров, как их воспринимал поэт, будет прямо продекларирована в первой строфе мандельштамовского акмеистического стихотворения 1914 года:
Природа – тот же Рим и отразилась в нем.
Мы видим образы его гражданской мощи
В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
На форуме полей и в колоннаде рощи.
В природе, как и в архитектурном строении, согласно концепции Мандельштама, ничто не устроено «как попало», но все подчинено «тайному плану» Архитектора-Создателя. Природа есть отражение, продолжение культуры. Позитивисты говорили, что природа не храм, а мастерская. Символисты утверждали, что «Природа – храм» (заглавие стихотворения Вячеслава Иванова). Мандельштам-акмеист полагал, что каждому надлежит заниматься своим делом: природа – это мастерская Создателя; храм – это мастерская архитектора; стихотворение и стихотворная книга – это мастерская поэта. Недаром в одном из мандельштамовских стихотворений 1914 года параллель «природа – архитектура» легко подменяется параллелью «природа – поэзия». При этом Мандельштам вновь прибегает к «профессиональной» терминологии, подчеркивая структурную организованность поэзии, ее подчинение «тайному плану» (отметим в скобках, что в этом стихотворении, как и в «Notre Dame», возникает тютчевско-паскалевский мотив тростника)[60]:
Есть иволги в лесах, и гласных долгота
В тонических стихах единственная мера.
Но только раз в году бывает разлита
В природе длительность, как в метрике Гомера.
Как бы цезурою зияет этот день:
Уже с утра покой и трудные длинноты;
Волы на пастбище, и золотая лень
Из тростника извлечь богатство целой ноты.
Поэтому не должно удивлять, что Мандельштам дал своей дебютной книге стихов «архитектурное» заглавие «Камень», сменившее первоначальный, «природный» вариант заглавия – «Раковина».