тупить еще не сказавшему своего слова русскому народу»[93]. И он же не без едкости вписывал в эту картину фигуры Николая Клюева и Сергея Есенина: «Среди крестьянских поэтов какой-нибудь скромный И. Белоусов мог еще по инерции потянуться вслед за “суриковцами” и Дрожжиным и пройти по словесности почти незамеченным; притязательные же Клюев и Есенин прежде всего высматривали в модернистской литературе ее представление о поэтах из народа, а потом выступали, старательно вписываясь в ожидаемый образ»[94].
Каким образом ранний Есенин «вписывался» в ожидаемый модернистами образ «поэта из народа»? Он с помощью разнообразных стихотворческих техник создавал у читателя ощущение, что владеет ключом к религиозной Тайне окружающего мира, и владеет этим ключом благодаря своему крестьянскому происхождению. Критик, спрятавшийся под псевдонимом «Ю – н» (это был Н. Вентцель), еще в 1916 году отмечал, что в есенинской лирике «явственно звучат религиозные настроения, по временам сливаясь с простодушными народными верованиями, по временам приобретая оттенок чего-то сродного пантеизму»[95]. Именно такого эффекта добивался Есенин в своих ранних стихотворениях, в совокупности составивших его первую книгу «Радуница».
Попробуем теперь проиллюстрировать и конкретизировать сказанное, разобрав программное стихотворение Есенина 1914 года:
Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.
По меже на переметке
Резеда и риза кашки.
И вызванивают в четки
Ивы, кроткие монашки.
Курит облаком болото,
Гарь в небесном коромысле.
С тихой тайной для кого-то
Затаил я в сердце мысли.
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.
Один из простейших способов юного Есенина предстать перед городским читателем в качестве носителя некого неизвестного знания заключался в частом употреблении им специфически крестьянских словечек. «В первом издании «Радуницы» у меня много местных, рязанских слов. Слушатели часто недоумевали, а мне это сначала нравилось», – в 1920-х гг. признавался поэт И. Н. Розанову[96]. Выразительным примером может послужить фрагмент есенинского стихотворения «У крыльца в худой логушке деготь…» (1915):
Однако в первой строфе стихотворения «Край любимый! Сердцу снятся…» Есенин пользуется этим приемом уже весьма сдержанно, как зрелый мастер. Пожалуй, только существительное «зеленя» (ударение на последнем слоге; молодые всходы хлебов, обычно озимых) могло вызвать чувство легкой неуверенности в себе у городского читателя. Но, во-первых, это не было «местное рязанское слово» – многие горожане его значение понимали[104]. Во-вторых, такое слово на всю строфу Есенин использовал только одно. В-третьих, читатель, которому слово «зеленя» было незнакомо, легко догадывался о его приблизительном значении – группа каких-то зеленых растений. И, наконец, в-четвертых, если городской читатель все же хотел узнать точное значение существительного «зеленя», то он снимал с полки словарь В. И. Даля и там его легко находил. «Едва ли не первый из современных поэтов, начавший читать Даля, был Вячеслав Иванов, – в 1911 году свидетельствовал Максимилиан Волошин. – Во всяком случае современные поэты младшего поколения под его влиянием подписались на новое издание Даля»[105].
Сдержанно и со вкусом в первой строфе стихотворения «Край любимый! Сердцу снятся…» заявлена и одна из основных его тем – пантеистическая тема просвечивания сквозь природные реалии религиозных мотивов. Молодые всходы хлебов уподобляются здесь «стозвонным» церковным колокольням (вспомним еще раз название первой книги стихов Н. Клюева «Сосен перезвон»).
Интересно, что сначала Есенин хотел ввести параллели между сельской природой и храмом в начальную строфу стихотворения куда более прямолинейно. Он пробовал варианты: «Край родной, тропарь из святцев…»; «Край родной! Поля, как святцы, // Рощи в венчиках иконных…»; «Край родной! Туман, как ряса…», но потом ото всех этих строк отказался.
Во второй строфе своего стихотворения Есенин закрепляет и развивает успех, достигнутый в первой. За дискомфорт городского читателя тут отвечает куда более экзотическое, чем «зеленя», существительное «на переметке» (кто из вас сходу объяснит, что означает это слово?)[106]. А пантеистическую, религиозную тему воплощают здесь сразу два сравнения: цветов «кашки» со священнической ризой и «ив» – с «монашками», вызванивающими «в четки». Обратим также внимание на изощренную фонетическую игру согласными в сочетании слов «резеда и риза», вполне сопоставимую со звукописью стихотворения Пастернака «Сложа весла».
Третья строфа стихотворения Есенина начинается с еще одного уподобления природы храму: болото «курит облаком», как в церкви курят ладаном. А потом поэт вставляет в свое стихотворение абсолютно «символистские» строки, напоминающие раннего Блока или Андрея Белого[107]:
С тихой тайной для кого-то
Затаил я в сердце мысли.
Можно представить себе, сколь сильным было воздействие этих строк на символистов – вот совсем наш, близкий нам и по духу, и по поэтике автор, но только он знает Тайну подлинной крестьянской религиозности, которую нам, живущим в городе-аде, обрести не удалось.
В финальной строфе своего стихотворения Есенин через образ добровольного самопожертвования («Рад и счастлив душу вынуть») ненавязчиво уподобляет себя Христу (сравните, например, с модернистскими стихотворениями Ахматовой). И одновременно он затрагивает еще одну ключевую модернистскую тему: тему добровольного ухода из жизни, оказавшуюся в его случае пророческой.
Неслучайно именно заключительные строки стихотворения «Край любимый! Сердцу снятся…» процитирует только что упомянутая Анна Ахматова, сама мастерица ударных концовок[108], получив трагическую весть о самоубийстве поэта[109].
Пройдет три с небольшим года после написания стихотворения «Край любимый! Сердцу снятся…», и Есенин с облегчением сбросит с себя маску кроткого религиозного крестьянского поэта и с удовольствием облечется в новую маску – кощунника-скандалиста, принимающего Святое Причастие лишь для того, чтобы тут же выплюнуть его:
Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.
(«Инония», январь 1918)
McVay G. Esenin. A life. New York, 1976.
Субботин С. И. Авторские датировки в «Собрании стихотворений» Сергея Есенина (1926). Невостребованные документальные материалы // De visu. 1993. № 11.
Азадовский К. М. Сергей Есенин: лирика и драма // Есенин С. А. Стихотворения и поэмы. СПб., 2003.
Лекманов О. А., Свердлов М. И. Есенин: биография. М., 2015.
Ранняя Марина Цветаева – из рая в ад(О стихотворении «Мой день беспутен и нелеп…»)
Мир своего детства Цветаева в одном из стихотворений начала 1910-х годов прямо назвала раем. Центром этого рая была цветаевская детская комната, а главной фигурой в раю – мама:
Из рая детского житья
Вы мне привет прощальный шлете,
Неизменившие друзья
В потертом, красном переплете.
Чуть легкий выучен урок,
Бегу тотчас же к вам, бывало.
– «Уж поздно!» – «Мама, десять строк!»…
Но, к счастью, мама забывала.
Дрожат на люстрах огоньки…
Как хорошо за книгой дома!
Под Грига, Шумана и Кюи
Я узнавала судьбы Тома.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
О золотые времена,
Где взор смелей и сердце чище!
О золотые имена:
Гекк Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!
(«Книги в красном переплете», 1910)
В таком отношении к своему детству нет ничего необычного, как и в том, что дети со временем вырастают и выходят из идиллического мира детской во взрослую жизнь. Легкая грусть, которую они при этом испытывают, как правило, компенсируется новыми взрослыми впечатлениями: любовь, студенческая дружба, наслаждение обретенной самостоятельностью…
Однако для Цветаевой с ее сверхмаксимализмом (понимаем, что звучит неуклюже, но не знаем, как точнее определить это доминирующее свойство цветаевской личности) выход из рая мог быть только один – в ад. Поэтому и взрослый мир не во всех, но во многих ее зрелых произведениях описывается не просто как