го провинциального ада – пыли и скуки, добавлен высокий мотив детского плача:
Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
Лишь за год до создания «Незнакомки», в стихотворении «Девушка пела в церковном хоре…» (1905), этот мотив был использован Блоком для описания Таинства Причастия:
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
В «Незнакомке» «детский плач» тоже «раздается» «высоко» («Над скукой загородных дач»), но этот мотив оказывается безнадежно сниженным и дискредитированным соседством с пылью и скукой.
Понять, почему Блок в своем стихотворении поместил рядом строки о детском плаче и о кренделе булочной, мы попытаемся, подводя общие итоги разбора.
В третьей строфе «Незнакомки» дискредитируется самое святое слово первой блоковской книги:
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Единственная и Неповторимая Дама подменяется несколькими «дамами», которые гуляют со своими разбитными кавалерами даже не между углублений, наполненных водой и грязью, а «среди» этих углублений. С высокого пьедестала Прекрасная Дама низводится в пародийное подобие адской бездны – в «канаву». Неслучайно в третьей строфе «Незнакомки», в отличие от первой, второй и четвертой, ни разу не употребляется предлог «над» (вот оно, обещанное выше исключение).
И, наконец, в четвертой, последней строфе вступительной подчасти «Незнакомки» дискредитация «дам» продолжена строкой «И раздается женский визг», а луна – один из главных символов горнего мира Прекрасной Дамы и самой Прекрасной Дамы – «бессмысленно кривится» «в небе»:
Над озером скрипят уключины,
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск.
Особо отметим, что уже в зачине «Незнакомки» возникает мотив опьянения, органично вплетающийся в общую картину перевернутого рая (= ада). Пьяные окрики из первой строфы аукнутся криками «пьяниц» в шестой.
Если в «Творчестве» Брюсова несовершенному внешнему миру противопоставляется идеальный внутренний мир лирического героя (и автора), то в первой части «Незнакомки» это противопоставление решительно снимается. Хотя с появлением лирического героя (в пятой строфе) в стихотворение и вводится мотив отражения, а через него – высокий символистский мотив двоемирия, делается это демонстративно иронически: герой находит свой «идеальный» мир, что называется, на дне стакана:
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирен и оглушен.
Правда, в третьей строке пятой строфы, говоря (что важно для нас) о «вине», поэт употребляет сразу три высоких слова подряд («влагой», «терпкой», «таинственной»), но уже в следующей, четвертой строке воздействие вина на героя описывается как низкое «оглушение». Сравним в первой, «адской» строфе «Незнакомки»: «Горячий воздух дик и глух».
Публичное одиночество лирического героя никак не выделяет его из группы пьяниц «с глазами кроликов» и «торчащих» рядом с ними «сонных лакеев», гротескно изображаемых в следующей, шестой строфе:
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
Что меняет в общей картине реальное или воображаемое появление незнакомки? Очень многое. До возникновения героини в окне трактира все стихотворение закономерно воспринималось как злая автопародия Блока на собственные ранние стихи. После ее появления становится понятно, что сводить цели автора «Незнакомки» к дискредитации идеального мира Прекрасной Дамы было бы неправильно.
Конечно, Блок высмеивает свои вчерашние идеалы, но все равно продолжает их воспевать, потому что другого выхода у него просто нет. Поэзия, согласно убеждениям младосимволистов, не может лишь отрицать, она должна и утверждать.
Максимально точно и прямо свою авторскую позицию этого периода Блок изложил в заключительных строках стихотворения «Балаган», которое было написано через семь месяцев после «Незнакомки», в ноябре 1906 года:
В тайник души проникла плесень,
Но надо плакать, петь, идти,
Чтоб в рай моих заморских песен
Открылись торные пути.
Да, идеальный внутренний мир героя и автора безнадежно разомкнут. В него «проникла» пошлость внешнего мира, но бросать когда-то начатое не следует ни в коем случае. «Надо плакать, петь и идти», и тогда читателю и автору откроются «торные пути» в утраченный «рай», в высокий мир Прекрасной Дамы. Иными словами, если внешнее (реальное) поглотило внутреннее (идеальное), нужно не отчаиваться, а попытаться во внешнем распознать внутреннее, а затем отвоевывать это внутреннее у внешнего.
Соответственно, в образе незнакомки, порожденном душой, в которую «проникла плесень», и потому – несовершенном и зависимом от внешнего мира (ада), автор и его лирический герой все же силятся различить черты Прекрасной Дамы.
Уже в чрезвычайно эффектном описании появления героини (в седьмой строфе) спрятан оксюморон:
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
С одной стороны, первое, что видит читатель, это вульгарный «стан» незнакомки, «схваченный» «шелками» (как руками) и как бы отрезанный оконной рамой от всего остального облика женщины. Этот «стан» «каждый вечер, в час назначенный» появляется в окне трактира – незнакомка ходит сюда, как на работу.
С другой стороны, слово «стан» сочетается у Блока с эпитетом «девичий».
Облик Девы просвечивает сквозь облик уличной девы и в двух следующих (восьмой и девятой) строфах стихотворения:
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
Целый ряд мотивов здесь знаменательно перекликается с адскими мотивами из первой части стихотворения. «Духи», которыми «дышит» незнакомка, напоминают о «тлетворном духе» из первой строфы, а сама тема тлетворности и смерти подхватывается эпитетом «траурными» при страусовых перьях ее шляпы[24]. Кроме того, в словосочетании «упругие шелка» из девятой строфы варьируется низовой, плотский образ «стана», «схваченного шелками» из седьмой.
Но ведь эти «упругие шелка» «веют древними поверьями». Блок опять ставит три высоких слова подряд.
Какими «поверьями»? Об этом читатель, даже самый внимательный, так и не узнает: Блок органический символист, в любом его стихотворении отыскиваются не только загадки, но и тайны. Дальше в стихотворении герою будут «поручены» «глухие тайны» (какие и кем поручены?), а в его «душе» обнаружится «сокровище» (какое сокровище?).
Но зато читателю сразу же дано узнать, что «поверья» «древние» – автор углубляет перспективу, противопоставляя злободневной современности из первой части стихотворения древность, миф.
И это позволяет ему в следующей, десятой строфе, как через портал, проникнуть сквозь преграду «темной» (тоже траурной?) «вуали» на лице героини и приобщиться к ее высокому внутреннему миру. Этот мир вроде бы и напоминает ад из первой части стихотворения (и там, и там возникают мотивы озера, берега и дали), но предстает совершенно очищенным от низовых коннотаций:
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Более того, причастие «закованный», употребленное в первой строке этой строфы, не прямо, но отчетливо вводит в стихотворение тему служения рыцаря своей Даме. Герой как в латы «закован» «странной» (то есть – не плотской) «близостью» с незнакомкой. В следующей строфе возникнет еще одно слово из рыцарского лексикона: «пронзило».
Хотя в этой, одиннадцатой строфе, как и в десятой, использованы мотивы, перекликающиеся с мотивами из первой части стихотворения («глухие тайны» / «воздух дик и глух»; «глухие тайны» / «влагой <…>таинственной»; «терпкое вино» / «влагой терпкой») в целом одиннадцатая строфа тоже совсем не затронута коррозией пошлости внешнего мира:
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
Вместо луны из первой части в «душе» лирического героя загорается «солнце»[25], «врученное» ему как сердце (внутренний орган).
Начало следующей, двенадцатой строфы блоковского стихотворения значимо перекликается с «Творчеством» Брюсова:
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу…
В обоих стихотворениях описывается усвоение «колыхающейся» (у Блока – «качающейся») детали из внешнего мира (под)сознанием лирического героя. И у Брюсова, и у Блока это в итоге приводит к экспансии внутреннего мира, расширению его территории за счет мира внешнего. В «Незнакомке»: