В течение дня великий князь не единожды посылал своего адъютанта полковника Орлова поторопить уполномоченных, не понимая важности момента.
Получив очередной ответ, что «дело движется и скоро завершится», главнокомандующий сел на коня и направился в поле за Сан-Стефано в некотором отдалении от войск, построенных фронтом к Стамбулу, в ожидании графа Игнатьева. Здесь же в коляске поджидала мужа Екатерина Леонидовна, не усидевшая в Киеве и нагрянувшая в Сан-Стефано. Сюрпризом. Во-первых, сильно соскучилась, а во-вторых, она хотела побывать в Буюк-Дере, посетить могилку Павлика. Два года назад, спешно уезжая из Царьграда, Николай Павлович и Екатерина Леонидовна дали себе слово, что при первой же возможности, они перевезут тело их первенца в Россию.
День был серенький, ветреный, но тёплый.
Ровно в пять часов тридцать минут к великому князю подъехал Игнатьев и, сняв фуражку, радостно сказал.
— Поздравляю ваше императорское высочество! Мир подписан.
Николай Николаевич расцеловал его, затем обнялся с Непокойчицким и поскакал к войскам. Объехав строй и поздоровавшись с войсками, он выехал на середину, где уже стоял походный аналой, священник и певчие, вызвал к себе офицеров. Выждав, когда все собрались, громко возвестил.
— Поздравляю вас, господа, и вас, молодцы-ребята, со славной победой и миром! Именем государя благодарю вас всех за доблестную службу, которую вы сослужили нашей матушке-России. Вы доказали, что если царь прикажет, вы невозможное сделаете! Спасибо вам, орлы! — Он снял фуражку и склонил голову до шеи своего коня. — Ура!
Солдаты вздели шапки на штыки.
Всех охватил восторг.
Стоя на фоне Стамбула, озарённого лучами заходящего солнца и окутанного лёгкой дымкой, войска пропели гимн «Боже, Царя храни», а после торжественного молебна произвели парад. С каким гордым сознанием своей несокрушимости проходили русские полки мимо своего главнокомандующего! Это надо было видеть.
Екатерина Леонидовна пересела в коляску Игнатьева и вместе с ним, рука в руке, смотрела и сопереживала. Князь Церетелев сказал ей, что Николай Павлович подписал мир, словно рюмку с локтя хлобыстнул, да по-гусарски, об пол! Она звонко рассмеялась: «Что-что, а это он умеет».
— Кажется, всё, — сказал Игнатьев, ни к кому не обращаясь лично, — расхлебали то, что не варили. Осталось ложку облизать.
Сам он радости особой не испытывал. Да и о какой радости могла бы идти речь, если он думал сшить сюртук, а получилась кацавейка. Всё было… кроме ключей от Стамбула и ощущения полной победы. Успех успеху рознь. Иной успех похож на поражение. Удушая инициативу, мы убиваем и военную удачу. А царь, что царь? Он, как в капкане слухов, наветов, интриг, злобных домыслов и ложных донесений. А со стороны, должно быть, кажется, что жизнь царя это фонтан эпикурейских наслаждений. Да и не боец он по натуре. Домосед. Не всякий может сунуть свой кулак под нос обидчику. Апостол Пётр трижды отрёкся от Христа, что уж говорить о государе императоре, отказавшемся от своей исторической миссии? А ведь крест и жезл Константина Великого, венец и скипетр его империи завещаны Руси веками, даны с младых её ногтей. Все упования апостолов, учеников Христовых, все их надежды и чаяния, она впитала с запахом мирра и ладана, с верой святых отцов, молитвенников, страстотерпцев, аскетов и великомучеников. Наследный путь Руси один: путь из варягов в греки, вослед за Олегом, прибывшим к воротам Царьграда свой щит. Не в этом ли судьба России, как настоящей, так и будущей? Царьград, Константинополь… православный крест на куполе Святой Софии — это наша вековечная мечта. Мысли мелькали, ускользали, исчезали, то дополняя, то противореча друг другу, сталкивались и разлетались, как две журавлиные стаи в ясном ли, пасмурном небе; накатывали, будто волны на сан-стефанский берег, перемывали блёсткую от солнечного света гальку, отмечали белой пеной влажный след.
Парад закончился, когда совсем стемнело.
Затем был праздничный обед с шампанским и обилием здравиц. Пили за государя, били фужеры во славу победы и превозносили поэтические тосты в честь графини Игнатьевой, по-прежнему блиставшей красотой.
Через четыре час десять минут — удивительно быстро! — пришёл ответ государя.
«Благодарю Бога за заключение мира. Спасибо от души тебе и всем нашим молодцам за достигнутый славный результат. Лишь бы европейская конференция не испортила того, что мы достигли нашей кровью. Александр».
— Черногория отныне признаётся независимой. Сербия — независимой. Румыния — независимой, — с воодушевлением перечислял Николай Павлович жене статьи подписанного им трактата.
— А твоя любимая Болгария? — поинтересовалась Екатерина Леонидовна, рассматривая расписные потолки двухэтажного особняка, в котором жил Николай Павлович, перебравшись в Сан-Стефано.
— Болгария признаётся вассальным княжеством, но турецких войск в Болгарии не будет — ответил на её вопрос Игнатьев. — Армения, по договору, тоже получила автономию. Обмен пленных должен быть произведён в течение шести месяцев со дня ратификации договора.
— А какую сумму записали в контрибуцию?
— Один миллиард четыреста десять миллионов рублей, — пояснил Николай Павлович и, не без гордости за сделанное им доброе дело, сказал, что русские монахи и паломники в Святой земле уравниваются в правах со всеми прочими, а наши монастыри на Афоне — с греческими.
— Ты молодец! Ведь это просто замечательно, — воскликнула Екатерина Леонидовна и обвила его шею руками. Они снова были вместе.
Отправив телеграммы своим коллегам, Игнатьев послал дружественные телеграммы своим старым знакомым по дипломатической работе, известив их о заключении мирного договора и предупредив князя Рейса, графа Зичи и графа Корти о возможном скором свидании в Пере. Николай Павлович был убеждён, что ему придётся вернуться из Петербурга в Константинополь, чтобы следить за ходом исполнения мирного договора. Этого требовали интересы дела. Получив ответные телеграммы, выдержанные в самом любезном тоне от германского, австрийского и итальянского послов, он обрадовался возобновлению непосредственных отношений с дипломатическим корпусом Константинополя. Вместе с тем он потребовал от Порты немедленного освобождения и возвращения в турецкую столицу всех сосланных и заключённых христиан, всех болгар, преследовавшихся по политическим причинам перед войной и во время войны. Списки этих несчастных были доставлены ему болгарскими уполномоченными. Добился Игнатьев и освобождения престарелого экзарха Анфима, находившегося в заключении в Ангоре, куда его сослали после того, как он отказался по настоянию турецкого правительства поднять болгар на борьбу против России.
А вечером Николай Павлович и Екатерина Леонидовна простились с умирающим князем Черкасским, начальником гражданского управления Болгарии. Владимир Александрович, который ещё вчера был здоров, скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг в день двадцать шестой годовщины освобождения крестьян, в котором он принимал самое активное участие.
На следующий день Игнатьев облачился в свой генеральский мундир, украшенный крупными звёздами российских и турецких орденов, соседствующих с рядом европейских, и отправился в Константинополь на катере. «Обожжённый горшок огня не боится», — прибегнул он к восточной поговорке, когда главнокомандующий и все чины главной квартиры отговаривали его от этой поездки, дескать, русского посла так ненавидят, что тотчас налетят и растерзают, как в своё время растерзали Грибоедова.
— Вы же для стамбульских дикарей persona non grata. Не пришей кобыле хвост, — сказал великий князь.
Это ещё больше раззадорило Игнатьева и он, желая доказать Николаю Николаевичу, что турок он изучил досконально, и что никакой опасности нет, отправился в столицу Порты; правда, один, без жены.
Стамбул сразу оглушил его воплями нищих, криками ослов и грохотом бесчисленных повозок. Цирюльники устроились прямо на улице. Пекари от них не отставали: трудились на свежем воздухе, сбрызгивая пирожки сладким сиропом, расхваливали свой товар.
— Съешь один, десять попросишь.
Огромный купол Святой Софии сверкал чудесной белизной на фоне небесной лазури.
«Vae victis!» — говорили древние, — горе побеждённым! но никакого особенного горя турки не испытывали. Стамбул остался в их руках, да и сама империя не рухнула, не развалилась; может, малость пошатнулась: потеряла Болгарию, да Боснию с Герцеговиной, но, опять же, разве это горе? Нет, конечно! Никто туркам животы не вспарывал, кишки не выпускал, как предвещали газеты. У русских Бог в душе, они имеют сострадание. Замирились и ладно. Бывайте.
В своей военной форме Николай Павлович объехал многие улицы в открытой коляске, и никто в его пальцем не тронул, слова худого не сказал. Подписание Сан-Стефанского договора, согласно которому Болгария получала автономию и тем самым сбрасывала с себя многовековое иго османов, сделало имя Игнатьева известным всему миру. Русские газеты отмечали, что период, во время которого Николай Павлович был подписан знаменитый Пекинский договор и сенсационный Сан-Стефанский, можно смело назвать «новой эпохой» в русской дипломатии: эпохой графа Николая Павловича Игнатьева.
Он отдал визит верховному везиру Ахмеду-Вевфику-паше, и министру иностранных дел Порты, и везде был принят с необычайным почтением. Турки даже рады были видеть русского посла, своего старого знакомца. Николай Павлович условился с верховным везиром, что ратификация договора султаном будет ускорена и что великий князь посетит Абдул-Хамида II в Ильдиз-киоске, а султан приедет в Сан-Стефано, куда отправится на пароходе, и где будет принят с воинскими почестями. Затем Игнатьев заехал к германскому послу и поблагодарил его за дипломатическую помощь. Британцу и французу визитов не нанёс. Сказались их интриги, направленные против России. К тому же, он был в военной форме. Это, во-первых, а во-вторых, и третьих, пусть не думают, что он заискивает перед ними. Графа Зичи и Луиджи Корти он не застал на месте и, встретившись с Ону в нашем посольстве, с фронтона которого при разрыве отношений были приспущен русский триколор, съездил в Буюк-Дере, где побывал на могиле сынишки. Вся жизнь, проведённая Игнатьевым в Константинополе, мигом пронеслась перед его внутренним взором. Здесь он был молод, здоров и силён, здесь рождались его дети, здесь он замыслил освобождение болгар от османского многовекового ига, здесь он находился в центре политических интриг, хитросплетений и противоречий, касавшихся восточного вопроса. Пусть он увлёкся мыслью о полной и безоговорочной капитуляции Порты, оторвался от земли и здорово ушибся, сбитый влёт внезапным перемирием с османами, которое, по сути, отрубило голову русской победе, но всё же, у него была мечта — высокая, красивая, заветная, в небесном ореоле идеала. А то, что не исполнилась она, так разве он повинен в этом? Нет, конечно. Главное, что он служил ей преданно и верно, и не изменял ей до конца. Не в том исток мучений человека, что идеал недостижим, а в том, когда он начисто отсутствует. Здесь, в Царьграде, он впервые ощутил, как плотно спрессована жизнь человека! и нет в ней ничего случайного. Говоря языком музыкантов, жизнь это скопление чудных, невыразимо сладостных и мучительно грустных мелодий; и каждый из пришедших в этот мир, выбирае