— Я размышляю о том, что происходит, когда плоть отходит от костей? Мои врачи-евреи утверждают, что подобный распад человека может наступить при бьющемся сердце в результате мучительных пыток, жестоких побоев и нечеловеческих мук истязаемой жертвы. Меня никто не подвергает истязаниям, но я до жути остро ощущаю, как моя плоть отходит от костей. — Он замолчал и поджал губы, как несчастный, всеми брошенный ребёнок.
— Ваше величество, — обратился к нему Игнатьев, принимая близко к сердцу размышления и жалобы султана, — если я правильно понял, вас никто не истязает, но чувство тления не отпускает. Верно? — Своим никчемным, вроде бы, вопросом, он незаметно приучал султана к мысли, что они хорошо понимают друг друга.
— Оно меня сводит с ума! — почти на крике сообщил Абдул-Азис, охваченный животным страхом смерти. — Я места не могу себе найти.
— Мне очень больно это слышать, — искренне сказал Николай Павлович, не зная, чем утешить падишаха. — Будь вы крещены в Господа Бога нашего Иисуса Христа, вам бы любой священник сказал, что это вас терзают, умерщвляют злосчастные страсти. А страсти это наша боль, наши грехи. Вселяясь в нас, сживаясь с нами, они соскабливают, умерщвляют нашу плоть, нещадно отделяют от костей, но прежде убивают душу, волю к жизни. Происходит её паралич.
— И чем же мне можно помочь? — растерянно спросил Абдул-Азис, как человек без гроша за душой, стоящий перед хлебной лавкой.
Николай Павлович хотел сказать: «Вас вразумит лишь раскаяние», но, посчитав, что это фраза может показаться очень резкой, способной вызвать у султана эгоистический протест и вспышку гнева, сказал намного мягче, благодушнее, и сострадательней: — Чтобы избавиться от чувства тлена, угнетающего Вас, и снова радоваться жизни, Вам в сущности нужно одно: привлечь Всевышнего на свою сторону. — Он знал, с кем говорит, и чувствовал, что мысль о покаянии, об исправлении своей порочной жизни должна родиться в сердце падишаха как бы сама собой, без чьей-либо подсказки.
— Каким же образом я это сделаю? — дрогнувшим голосом спросил Абдул-Азис, как всякий робкий, простодушный человек, не отличающийся здравым благочестием.
Игнатьев ответил не сразу. Зная, что у мусульман своя картина мира, свои понятия об отношениях с Творцом, и тайна исповеди им чужда по вере, но вздорный характер султана, готового в любой момент к какой-нибудь безумной выходке, к припадкам злобного неистовства, он осторожно посоветовал владыке правоверных почаще быть на пятничных молитвах.
— Мне надо заучить все суры? — недовольным тоном произнёс Абдул-Азис, и выражение лица его исполнилось надменного, почти враждебного, величия.
— Вам надо перестать грешить, — самым обычным тоном, с величайшей скромностью и тактом, посоветовал Николай Павлович, впрямую наводя султана на путь благостного исцеления, втайне уповая, что он сам дойдёт до этой трезвой и, должно быть, тягостной для него мысли. Он ждал вспышки протеста и был готов к тому, чтоб долго и упорно объяснять, что в наказание Бог может отнять разум, но никакого возражения со стороны Абдул-Азиса не услышал. Это весьма поразило его. В душе возникло радостное чувство.
— В этом деле нужна твёрдость, — имея в виду желание султана избавиться от мучавших его страстей, уверенно сказал Игнатьев. — Чтоб управлять империей, нужна сильная воля. Воля монарха это крепость нации. Её несокрушимый дух.
Лицо Абдул-Азиса просияло, как будто все его страдания разом исчезли. Было видно, что он едва справляется с желанием по-братски заключить российского посла в свои сердечные объятия. Николая Павловича тоже охватило чувство радости. Уверенность, что он нашёл тайную стёжку к сердцу падишаха, нигде не поступившись собственным достоинством, как бы возвысила его в своих глазах, и он в каких-нибудь сорок минут сумел убедить Абдул-Азиса в том, что они должны держать себя друг с другом как нельзя более дружески, искренно придерживаясь правила ветхозаветных старцев: «Относись к другому так, как бы ты хотел, чтобы относились к тебе».
— В основе мира лежит слово «взаимность», — вспомнил Игнатьев китайскую мудрость и проявил достаточно умения и воли, чтобы втолковать её султану.
Уже в карете, сидя рядом с драгоманом и устало размышляя о душевных муках падишаха, Николай Павлович подумал, что, если процесс распада личности перенести на османскую империю с её абсолютизмом правления, можно считать, что падишах в данном случае выполняет роль скелета, костяка общественного организма, а само общество является ничем иным, как плотью.
Вечером он составил секретную депешу на имя Наместника Кавказа Великого Князя Михаила Николаевича, с которым они вместе играли детьми, и предупредил его о том, что Порта намерена переселить в Абхазию тридцать тысяч горцев для диверсионных операций и возможной будущей войны.
Глава XVII
Кроме дипломатических споров о румынских княжествах, в которых Игнатьев принимал самое горячее участие, на повестке дня снова встал Болгарский церковный вопрос. Несмотря на то, что приёмным днём российского посла считался четверг, греческие иерархи ездили к Игнатьеву, можно сказать, ежедневно. Сплетничали, кляузничали, поливали грязью болгарский народ и его церковь, подчинённую Константинопольскому Патриарху Григорию VI. Надоели они ему хуже горькой редьки. Благо бы пастыри церковные и депутаты болгарские ходили к нему одному, но они ходили в другие посольства, выметали сор из избы, перебивали дорогу друг другу и откровенно являли срам и позор Православия перед иноверцами и мусульманами. Николай Павлович не один раз бывал в греческой церкви на службе и ему показалось, что внутренний порядок церковный, даже догматы, отдают магометанством. Особенно их песнопение.
Быстро освоившись при константинопольском дворе, он всем сердцем принял нужды и чаяния болгарского народа. Уж ему-то хорошо было известно, как турки опасались возрождения Болгарского царства, с которым им впоследствии придётся так или иначе считаться. Оттоманская Порта боялась самого имени «Болгария» и упорно не желала давать этой области политического суверенитета, не говоря уже о границах. К тому же османская власть опасалась, что независимая болгарская церковь станет серьёзным орудием в руках России. Этим и объясняется покровительство, которое Турция совместно с Францией и Австрией оказывала малочисленной группе болгар, стоявших за папскую унию. Все они: и греки, и турки, и сочувствующие католики европейских государств надеялись, что, как только болгары перейдут в лоно униатской церкви с её латинским богослужением, сочувствие к ним со стороны православной России постепенно сойдёт на нет и навсегда заглохнет. Да и влиянию самой России на Востоке, с отпадением огромной части здешних христиан от Православия, будет нанесён чувствительный удар. Но тут болгары проявили истинную сущность жизнестойкого народа, не изменив священной вере отцов. Разгоревшаяся борьба с унией, с греко-латинской, фанариотской, чуждо-тиранической церковной иерархией начала приобретать общенародный характер. А из Фанара, греческого предместья Стамбула, привычно являлись «местечковые пастыри», «духовные наставники болгар» и покупали свои епископские места у Порты, высокопоставленные чиновники которой, лишённые совести, прекрасно понимали свою выгоду: как материальную, так и политическую. От «новоиспечённого епископа» не требовалось ни образования, ни благочестия. Епископом становился тот, кто принадлежал к фанариотской общине и кто готов был раскошелиться. Купив епископское место, фанариот открыто продавал приходы своей болгарской епархии любому проходимцу. При этом какой-нибудь богатый грек, разжившийся звонкой монетой и пожелавший стать попом, мог купить десять, двадцать, тридцать — сколько душенька захочет! — церковных приходов и тотчас начать перепродавать их по своей, во много раз завышенной цене. Спекуляция на вере и народных чувствах приобрела чудовищные формы. Жадная, корыстолюбивая инородческая церковная братия наживалась за счёт совершенно бесправных болгар. Держать их в чёрном теле и нищете — вот в чём заключалась нехитрая мудрость «местечковых» пастырей.
Не находя сочувствия в своих иерархиях, болгарский народ начал по-своему сопротивляться чужой церкви: дети оставались некрещёными, свадьбы справлялись без священников, умершие погребались без напутствия.
Лучше ком земли на крышку гроба из рук сородича, чем слова о благодати из уст нечестивца.
Народ выходил из повиновения.
Стараясь потушить вспыхнувшее пламя недовольства, всевозможные церкви и партии стали предлагать свои проекты примирения. Болгары их не принимали. Камнем преткновения оставался вопрос о разделении епархий: болгарской и греческой. Ни искренние старания Патриарха Софрония, ни миролюбиво настроенная партия «умеренных» болгар, ни деятельное вмешательство Игнатьева, желаемых результатов не дали. Оставалось крайнее средство, давно уже предвиденное Николаем Павловичем: решительное вмешательство Порты и рассечение ею этого узла противоречий. Но великий везир Аали-паша сразу становился глухим и немым, как только речь заходила о самостоятельности болгарской церкви. Обсуждая церковную распрю у себя дома, Игнатьев откровенно сокрушался.
— Епископы болгарские и за ними весь народ уже грозятся перейти в унию. Греки их гонят, народ не пускает. Распадение ожидается с часу на час. Едва успеваю драки в церкви отвращать.
Екатерина Леонидовна держала на руках свою собачку, умильно-крохотную Юзьку с алым бантиком на голове, поглаживала её шёрстку и сочувственно кивала. Со слов мужа она знала, что, когда было время потушить возникавший скандал, тогда в России только страсти разжигали.
— А ведь все эти драки, — вступала в разговор Анна Матвеевна, огорчённая церковным «раскардашем» и связанным с ним беспокойством, — могут иметь влияние на общее духовное настроение всех православных мирян.
— В том-то и дело! — восклицал Николай Павлович, искренне считавший, что не следует смешивать внешнюю сторону церкви, личности и церковную администрацию с внутренней стороной, с основанием веры. — Ярко выраженный дух соперничества, страстное желание быть первыми, и, разумеется, лучшими, столь ярко и наглядно демонстрируется греками, что меня порою оторопь берёт: они совсем забыли заповедь Христову.