иктов и разнородных неприятностей. Наставлять, формировать людей куда труднее, нежели делать что-то самому. Николай Павлович и рад бы не вздыхать лишний раз, не хмуриться, как советовал ему в своих посланиях отец, но, если бы одни политические заботы осаждали его в Турции — можно бы примириться. А то судебная и административная часть, всякого рода дрязги и тому подобное, доезжают вконец. Дело какого-нибудь одесского купца, которого обжулили в Стамбуле при расчёте, стольких нервов стоит, что впору бросить всё к шутам собачьим и сбежать.
Но вместе с тем постоянное общение с людьми и преодоление трудностей полирует характер и даёт запас благоразумия.
Как человек добросовестный, многосторонний, привыкший разрешать массу вопросов и взваливать на свои плечи целую гору забот, Николай Павлович постоянно заботился о подготовке к будущему своих молодых сослуживцев, видя в них первых учеников собственной школы дипломатии.
— Имя, честь, репутация — дороже всякого, самого возвышенного места, — говорил он им нередко. — Лично я готов довольствоваться куском хлеба и в деревне капусту садить, лишь бы сохранить нравственную свою независимость. Я не удобств, а правды ищу в исполнении обязанностей.
Рассуждая о дипломатической службе, Игнатьев всегда подчёркивал, что сама по себе служба не цель, а средство быть полезным обществу, народу, государству.
— Прежде чем выходить на широкое поле самостоятельной деятельности, постарайтесь воспитать в себе чувство Родины, без которого не будет проку от ваших карьерных усилий. Всё пойдёт псу под хвост! Служа Отечеству, ни на какой вершинке власти нельзя пробыть долго без русского, н а р о д н о г о чутья. Качество это природное, от нас независящее. Угодливостью швабской его не приобретёшь. Шушара исчезнет в своё время, — говорил он уверенным тоном. — С нами Русский Бог и великое наше «авось»! Не замай!
При этом Игнатьев не считал себя лучше других, милых его сердцу «русаков», а, следовательно, и незаменимым.
«Жизнь прожить — не поле перейти», — вздыхал Игнатьев, ломая голову над тем, как лучше, безобиднее и правильней произвести обновление штата сотрудников. Он давно собирался переменить состав посольства, но, вместе с тем, ему никак не хотелось и навредить «канцеляристам», как в шутку называла его подчинённых Екатерина Леонидовна. Многое надо было подытожить и хорошо осмыслить. Первый секретарь Стааль и первый драгоман Ону — лучшие сотрудники посольства. Ону — добрый малый, но мнителен, восприимчив и впечатлителен донельзя. То, что ему сказано будет, дойдёт до ушей Жомини. Ону написал из Петербурга, что хочет быть назначенным на место Богуславского, старшего советника посольства. Прочитав его письмо, Николай Павлович нахмурился. Да, он собирался выгнать Богуславского, но не теперь, когда Ону стал родственником Жомини и снюхался со Стремоуховым. Нельзя похвалить его за это. Бросил в тяжёлое время, не предупредив. А всё из-за жены, племянницы барона Жомини. «Ох, эти барыни, кои всякого с пути собьют!», — вздыхал и сетовал Игнатьев. Он выхлопотал Михаилу Константиновичу отпуск с условием скорого возвращения, а тот теперь ставит условия. Странное дело: весьма редко встречал Николай Павлович людей с бескорыстным отношением к государственной службе. Всё больше по расчёту, а не по совести, не жалея «живота своего»! Люди, служащие по долгу, выводятся. Что будет дальше? Беда! Стааль — славный немец, хотя… не прочь иной раз свалить с больной головы на здоровую. Его можно отдать министерству, но в политической переписке он дока, незаменимый помощник. Правая рука Игнатьева. Тем более теперь, когда Николай Павлович был занят тайным устройством свидания государя и персидского шаха на Кавказе. Время трудное, минута важная. К устройству тайного свидания двух самодержцев Игнатьев подключил своего военного агента полковника Зелёного, который в свое время отвечал за добровольное переселение чеченцев в Турцию. Александр Семёнович был опытным в таких делах пособником. Когда он впервые появился в Константинополе, сменив полковника Франкини, турецкая контрразведка покрутилась вокруг него, как лиса вокруг петушиного чучела, принюхалась, чихнула, вдохнув едкий запах табака, и замела хвостом свои следы.
— Жаль, что царства польского не покорили, — сказал как-то полковник Зелёный, помянув недобрым словом поляка Березовского, неудачно покушавшегося на жизнь Александра II в Париже, когда Игнатьев заговорил с ним о росте революционных настроений в России. — Давно пора «с корнем вон» зло, посеянное Александром I.
Николай Павлович кивнул.
— Венценосному соименнику государя надо было сразу, подавляя польское восстание, смыть позорное пятно с царского имени, залечить добровольно раскрытую рану на русском, дотоле здоровом, теле.
Военный атташе сочувствующе улыбнулся.
— С такими мыслями Вы не годитесь в царские советники.
— Нет, не гожусь! — бодро ответил Игнатьев. — Со всеми вразрез пойду, ибо кривды не буду терпеть. Русского добра нигде и никому не уступлю. — Он помолчал и сцепил пальцы: — Неужели нам у Турции заимствовать порядок?
Задавшись этим нелёгким вопросом, Николай Павлович вспомнил многомудрого главу турецкого правительства, великого везира Аали-пашу в день примирения Греции с Портой, после подавления критского восстания, который не скрывал своей горделивой, самодовольной ухмылки.
— Не облизав пальцы за праздничным столом, разве поймёшь милость Аллаха?
Игнатьев, помнится, ответил.
— Облизывая пальцы, не угрызайте совести своей!
Глава XI
В начале июня, находясь в Константинополе проездом, Игнатьева посетил военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, проводивший реформу русской армии.
Они вместе позавтракали и прогулялись по Буюк-Дере, любуясь окрестными видами.
— У нас полный ералаш, — сказал огорчённо Дмитрий Алексеевич, шагая рядом с Николаем Павловичем. — Правительство само сознаёт, что последние перемещения наших дипломатов неудачны.
«Тем не менее, никто не помышляет о моём выводе отсюда», — мысленно посетовал Николай Павлович, собиравшийся отметить в августе очередную годовщину своего пребывания в Константинополе.
С Дмитрием Алексеевичем он был предельно откровенен, зная его как человека честного и не болтливого. А что касается его деловых качеств, то всем было известно, что Милютин мог ошибаться, увлекаться, но при этом оставаться умным, работящим, целеустремлённым. В своё время, именно ему, генералу Милютину, начальнику главного штаба кавказской армии под командованием князя Барятинского, русское правительство обязано долгожданным пленением Шамиля и успешным завершением войны. «Дмитрий Алексеевич умеет воевать, — с восторгом говорили о нём сослуживцы. — Зубами в глотку и через хребет! Истинный лев». Вот почему Игнатьев искренне считал, что на посту военного министра Милютин незаменим.
«Шушеру посадят на его место, хуже будет. Милютин человек русский».
Николай Павлович задумался, вздохнул и огорчённо произнёс:
— Зимой здесь был Григорий Иванович Бутаков, кронштадский — не чета покойному брату хивинцу. Судя по его словам, мы пока беспомощны, и порядку финансового у нас нет.
— Это так, — сказал Милютин. — Дефицит госбюджета изрядный, но трёхсоттысячное войско, хорошо обученное и вооружённое, мы уже хоть завтра можем выдвинуть на Запад.
Игнатьев нахмурился.
— Если в нынешнем году без польской смуты и кавказской войны, при всеобщем спокойствии и уменьшении армии не могли свести концы с концами, то, что же будет при малейшем нарушении правильного и мирного хода событий? Иной раз меня такое зло разбирает на наших финансистов, что сил нет никаких! Кажется, что сам бы лучше составил бюджет, несмотря на моё невежество в делах такого рода. — Он помолчал и добавил: — А «Русский Инвалид» хвастает, между тем, что армия вооружена на новый лад и будет готова к апрелю.
Дмитрий Алексеевич грустно усмехнулся.
— Что-что, а забегать наперед, выдавать желаемое за действительное, господа журналисты умеют. Реформы идут, но с трудом. Казна прижимиста донельзя.
— И это в то время, когда вот-вот разразится война! — с возмущением сказал Николай Павлович. — На днях я разговаривал с английским финансистом Редфильдом, здешним банкиром, человеком умным, ловким, как иной глава правительства. Он удивил меня знанием всех наших проблем и слабостей, особенностей нашей администрации и бюрократии, наших несметных богатств и непочатых возможностей. А в заключение беседы прямо заявил:
— Пока ваши финансы будут находиться в руках таких дедов, как барон Штиглиц, и зависеть от таких ослов, как Рейтерн и Грейг, то, поверьте мне, толку не будет. — При этом у него было такое выражение лица, с каким только к покойнику входить.
— А если финансы попадут в руки грамотного и энергического человека, — спросил его я, — что тогда?
— Положение будет исправлено в два года, а в пять вы сделаетесь одним из богатейших государств в Европе по бюджету, — ответил он мне без заминки.
— Редфильд еврей?
— Бе бо еврей, как говорил Нестор про греков.
Миновав загородный дом германского посла, они дошли до гостиницы Лаваля, находившейся на полпути к Константинополю, и повернули назад.
— Я настолько сдружился с султаном, что он посетил меня лично! — не без гордости за свой дипломатический успех продолжил разговор Николай Павлович. — С тех пор, как в Пере выстроен дворец российского посольства, впервые в него вступил турецкий повелитель. А это, смею Вас уверить, невероятный, беспримерный случай! Мои коллеги чуть не лопнули от зависти. Я имею в виду западных послов. С тех пор, как существует Турция, ничего подобного не было. Владыка османской империи, наместник Аллаха на земле, по чужим домам не ходит. Он принимает у себя!
— Это закон?
— Закон. Тем паче, он не должен входить в дом христианина.
— Не может снизойти?
— Не вправе.
— Вот ведь как, — удивился Милютин и взглянул так, словно видел собеседника впервые.