ополь. За это он пообещал, что команда корвета и всё американское посольство примут участие в праздновании нами тридцатого августа дня тезоименитства государя императора. На следующий день я дал обед в честь Бокера и моряков. Погода стояла хорошая, мы развернули большую палатку и смогли принять в Буюк-Дере сто двадцать человек. Вечером был фейерверк, оркестр играл русскую музыку.
— Отлично! — промолвил Милютин. — Вы вновь дали понять своим коллегам, кто правит бал в Константинополе.
— Турки, англичане и французы были просто взбешены, — Игнатьев скромно улыбнулся. — А коли так, то не видать мне Петербурга, как своих ушей.
— Босфор не отпускает?
— Много дел. Да и нарочно могут не пустить. Интриги против нас в полном ходу. Румыны, поляки враждуют открыто. Австрийские газеты поливают меня грязью. Я уже задал головомойку нашим консулам за то, что за евреев и армян без толку вступаются: за их писак — без совести и чести! — поднимают голос.
— Непорядок, — повёл головой Дмитрий Алексеевич и обратился с вопросом. — Петербургские армяне утверждают, что их католикос превыше всех восточных патриархов, а уж тем более митрополитов и архиереев. Это вздор? Или на самом деле так?
— Конечно, вздор! — сказал Николай Павлович. — Церковь армянская древняя, да. С этим никто не спорит. Но первенство не у неё — у православных греков, римлян и антиохийцев. Так что, пусть они других на свой аршин не меряют.
— А что за статья была в «Голосе», ругающая Вас за «притеснение армян»? — вновь полюбопытствовал Милютин.
Игнатьев криво усмехнулся.
— Статья в «Голосе» мне хорошо известна. Мною преследовались поляки, перевозчики фальшивых ассигнаций, евреи, вывозящие молодых девушек в Константинополь, и подозрительные личности, пробирающиеся в Россию и в особенности в Закавказье. Мне донесли, что автор статьи — один из певчих миссии, сын бывшего Пажеского священника. Этот хлюст уже замечен был в Петербургских студенческих бучах. Я действительно предал суду редактора одной из армянских газет, постоянно поносившего действия русского правительства и осмелившегося утверждать, что по приказанию Николая I и ныне царствующего Государя различные духовные лица армянского вероисповедания и два католикоса, якобы, были отравлены. Чушь несусветная!
— Надо же, свинство какое! — возмутился военный министр.
-Таким людям от меня спуска не будет! — гневно произнёс Николай Павлович. — Кто затронет честь России, пусть пеняет на себя.
Милютин хмыкнул и покачал головой.
— Что происходит с армянами? Они что здесь, белены объелись? Ведь если завтра их возьмутся резать турки, куда они наладятся?
— В Россию! — ответил Игнатьев, — Правда, там их уже больше, чем татар в Москве, — он замолчал, но вскоре вновь заговорил. — В газетах Вы скоро прочтёте рассказ о спасении мною бедной черкесской девушки, принявшей православие, и запроданной было в султанский гарем. Я чуть с Абдул-Азисом не поссорился, но вырвал несчастную из когтей чёрных евнухов, освободив заодно из тюрьмы нескольких христиан, посаженных нарочно, для острастки. А теперь мне предстоит борьба с посланником английской королевы, небезызвестным Генри Эллиотом.
— Опасный противник? — поинтересовался военный министр.
— Маститый. Мне от него придётся плохо, но мысль о предстоящей схватке почти улыбается мне. Задор берёт и кровь играет. Всё равно, что на кулачный бой выходить!
— Мне близко это настроение, — признался Дмитрий Алексеевич, улыбнувшись краем губ.
Игнатьев подкрутил усы.
— Чем больше препятствий, тем яростней задор. Я как боевой конь — на огонь так и пру. Любо становится, когда дело кипит и предстоит борьба.
— Видно, не совсем ещё заездили, — с улыбкой подмигнул Милютин.
— Не совсем, — согласился с ним Николай Павлович. — Поборемся, посмотрим, чья возьмёт. Лишь бы в Петербурге не дурили, не бряцали оружием, а я дело до войны не доведу. В последней депеше моей я прямо заявил, что нам никогда не следует воевать с Турцией и что можно без этого достичь желанной цели.
— Каким образом?
— Я заявил целую программу действий. Государь одобрил, но средств пока не отпускают.
— Война нам не нужна, ни на вот столько, — показал краешек мизинца Дмитрий Алексеевич. — Реформа армии и так идёт с трудом. А я желаю, чтоб она прошла успешно.
— Мне ли этого не знать, — сказал Игнатьев. — Прежде мы что-то, да значили, нас боялись, деньги у нас были и главное, мы сами верили в силу России. А теперь, кажется, я один в МИДе остался непоколебим в этом убеждении. И это при всём том, что задача нашей дипломации и состоит в том, чтобы последовательно и энергически преследовать поставленную цель, стараясь достигнуть её без отечественных потрясений, но опираясь на устойчивость России. Если же МИД существует для того, чтобы в центре дремали и себя подхваливали, и в околичностях воду толкли — то лучше закрыть лавочку и положиться на Промысел Божий!
Какое-то время он шёл молча, заложив руки за спину и глядя, исключительно, под ноги.
— Больно сознавать, но в верхах никак не реагируют на беспечность управления нашей политикой. Единство, разумность и последовательность в деятельности министерств легко водворить при твёрдой воле свыше. Но ничего подобного пока в России нет. В итоге я здесь нахожусь не между двух, как то порой бывает, а между четырёх огней. В общем, дел невпроворот. Более, чем когда-либо. Если бы не мой помощник Стааль, то совсем карачун с громадной перепиской. Тёща моя, Анна Матвеевна, в ужас приходит оттого, что целый день напролёт занимаюсь, и что у меня нет ни минуты, чтобы побыть с семьёй и отдохнуть. Ей ранее не доводилось видеть людей, обречённых на труд, подобно как мы с вами. — Милютин понимающе кивнул и поблагодарил взглядом. — Втянулись, как почтовые лошади! Но подчас чувствую усталость, особенно в те дни, когда дело не клеится.
Военный министр вздохнул.
— Честно сказать, я сам такой; а вывезет кривая — готов петь.
Радуясь доверительному тону разговора и полнейшему взаимопониманию, Игнатьев с огорчением сказал: — Я здесь похож на солдата у бреши. Рассчитываешь на поддержку товарищей, а они раздают подзатыльники. И при этом велят сидеть смирно! А начни я исполнять, что мне твердят, сейчас же заплюют и в грязь затопчут. Каждую минуту приходится своих остерегаться. Из всех посланников наших вижу, что один Бруннов отдаёт мне справедливость, сознаёт трудность моего положения и, можно сказать, исключительность.
Вот в какое положение ставят меня добрые люди, решающие за Отечество. Губят совершенно значение России на Востоке, выдвигают Францию вперёд. Чего они хотят, о чём думают, к чему стремятся? Непонятно. Горько сознавать наше будущее здесь унижение.
Дмитрий Алексеевич сочувственно вздохнул.
— Утомились?
— Умотался. Хочу отдохнуть, подзаняться хозяйством, пожить с родителями и приготовиться к новым трудам, которых, чувствую, немало выпадет на мою долю в скором будущем. Почва шатается, а крепких людей мало. — Слово «крепких» он выделил голосом. — Черняеву Ташкентскому было бы со мной служить.
— Он Вам писал?
— Писал, — кивнул Николай Павлович. — Просит взять его к себе.
— Военным атташе? — предположил Милютин.
— Он и сам толком не знает. Хочет в Черногорию.
— Вояка, — с ноткой лёгкой неприязни отозвался о своём строптивом генерале Дмитрий Алексеевич. — Мне кажется, ни с кем он не поладит: сильно предприимчив.
— Что есть, то есть, — с улыбкой произнёс Игнатьев. — Но я таких люблю, а тряпок — не терплю. С ним вдвоём, без спору, мы и в Индию зашли бы. Как волка ни корми, он всё в лес смотрит; так и я. Мечтаю в степь сбежать, живое дело делать. Всё хочется предпринять и за всё разом взяться. Такая, видимо, натура. А тут ещё великий князь Михаил Николаевич доставляет мне хлопот и неприятностей. Всё валит на меня, а помощи не жди.
— У них в Закавказье неладно, — заметил военный министр. Поляки и местные взяточники довели народ до крайности. Грабят казну безнаказанно и мутят всех против нас.
— Мне об этом доносил Франкини, занявший пост начальника штаба в Тифлисе, — сказал Николай Павлович. — Как этого не видят в Петербурге? Теперь опять высылают пятьдесят тысяч абхазцев, с которыми не могут справиться и которых сами удержали, отказав туркам в своё время. О-хо-хо! — произнёс он с явным огорчением, — даровитых людей в России много, способностей у них более, нежели у всех других народов вместе взятых, но устойчивости, постоянства мало. — Он помолчал и вновь заговорил. Обдуманно, исповедально, смело: — Хотелось бы мне образовать шайку крепких людей, пока время ещё есть, и стать клином, чтобы, хотя несколько направить поток, уносящий нас неизвестно куда. Не дать ему размыть основы государства. Все мои тайные агенты утверждают, что после неудачного покушения на жизнь государя в Париже, у нас затевается что-то недоброе и что до весны ещё произойдут такие события, которые ослабят нас, и совершенно отвлекут от Востока. Боже, храни царя! — с жаром воскликнул Игнатьев, и они оба осенили себя крестным знамением. — Сердце замирает при мысли о беспрестанных кознях, нам грозящих.
Глава XII
Вернувшись в дом, они заговорили о разведке. К ним присоединился военный атташе посольства полковник Александр Семёнович Зелёный, который был занят составлением полного и подробного описания турецкой армии, дислокации частей, складов и арсеналов. Собранные им сведения должны были ответить на главный вопрос Генерального штаба: что можно ожидать от турок в военное время? Каким образом повлияла на её мобильность и боеспособность прусская система всеобщей воинской повинности, принятая Портой за образец с лёгкой руки Мольтке, бывшего здесь инструктором?
Чтение этого труда, предоставленного Николаю Павловичу на предварительный просмотр, привело его в раздумье: что как в ведомстве Милютина впадут в ту же ошибку, которую сделали турки? Вводя у себя лагидьер — институт резервистов (редиф), они приспособили систему 1814 года, негодность которой была признана германским императором Вильгельмом I и радикально изменена в последнее десятилетие.