Владыка турок слушал его с крайним интересом. Он хорошо помнил слова премьер-министра Франции Гамбетты, в которой той сказал буквально следующее: «Игнатьев представляется человеком будущего в России. Я его считаю самым проницательным и самым активным политиком нашего времени». Характеристика не просто лестная, она исчерпывающая. Может, поэтому Абдул-Азис заговорил с Игнатьевым о кознях европейцев.
— Англия, Австрия и даже итальянцы подбивают меня послать свою эскадру жечь Николаев, где Россия обустраивает порт, но моё сердце их не слышит. Я ни за что на это не пойду. Будь у меня даже три миллиона солдат, то и тогда я не предпринял бы войны с Россией. — Он говорил важные вещи, как бы прислушиваясь к себе после долгих колебаний и мучительных раздумий, избегая характерных для восточных деспотов напыщенно-витиеватых фраз. — Я не против того, чтобы русский флот находился в Чёрном море.
— Оно у нас общее, — счёл нужным заметить Игнатьев, радуясь тому, что зёрнышко его миротворческой идеи пустило крепкий корешок в сознании восточного тирана, вспыльчивого до трясучки, до нервного срыва .
— Общее, — кивнул Абдул-Азис без видимых усилий над собой. — Лишь бы ваш флот не поддерживал врагов моей страны.
Николай Павлович тотчас телеграфировал об этом Горчакову.
После разговора с падишахом Николай Павлович посоветовал великому везиру (садразаму) Махмуду Недиму-паше создать особое подразделение, которое в корне пресекало бы возможность дворцового переворота и покушения на жизнь Абдул-Азиса.
— Члены этого подразделения должны внедриться во все слои, во все ячейки общества, не оставив ни одну группу вольномыслящих людей, будь это софты или улемы, без своей решительной опеки. — Слово «решительной» он выделил голосом.
Махмуд Недим-паша прижал руку к груди, пообещав прислушаться к совету. И в тот момент, когда он произнёс: «Да наградит Вас Аллах за Вашу мудрость и доброе сердце», береговые пушки жахнули из всех своих стволов.
Это — ради пятницы! — подвыпившие канониры принялись палить из пушек почём зря; хорошо, что не ядрами, а холостыми зарядами.
Русский посол и великий везир обменялись понимающими взглядами.
Вернувшись домой, Игнатьев заглянул в детскую. Малыши играли в коршуна.
— Папа! Папа! — закричала Маша, — выручай!
Павлик был за коршуна, а Коля защищал сестёр.
Игнатьев живо опустился на колени, широко расставил руки и безоглядно включился в игру.
Какой был шум, и гам, и визг! — восторг полнейший!
Глава XIII
Время летело быстро, несмотря на однообразие жизни и монотонность времяпрепровождения.
Детей порадовал февральский снег, поскольку весь январь светило солнце. Малышня скакала и лепила с Дмитрием снеговиков. Затем в течение трёх дней пуржило так, будто Стамбул превратился в Иркутск. Улицы занесло снегом, и они сделались непроходимыми. Сообщение между кварталами прервалось. Отдавая визиты коллегам, Игнатьев раза два окунулся в сугробы. В посольском дворе и в саду снега навалило под два метра. Вечер у военного министра, обед у великого везира были отменены: кучера отказывались ехать, опасаясь опрокинуть экипажи:
— Ни за какие деньги!
Конюх Иван, добровольно подменявший лежавшего в простуде дворника, расчищал посольский двор, сгребал и отбрасывал снег, густо валивший всю ночь. Он набирал на совок столько, что черенок слабо попискивал, и, оторвав лопату от земли, долго раздумывал, куда бы направить швырок — на клумбу или же под стену. Его скулы были обожжены ветром и напоминали своей тёмной краснотой цветочные горшки в зимнем саду посольства.
Чёрные дрозды поклёвывали схваченный морозцем виноград, не подпуская к пиршеству синиц и воробьёв, обычно более проворных в таком деле.
Как только снег растаял — солнце в гору, зима на уход! — Николай Павлович приступил к устройству Русского госпиталя, поручив его заботам посольских дам под председательством Екатерины Леонидовны, а поздно ночью начался пожар. В фотолаборатории посольства, расположенной близ деревянного флигеля, в котором проживало семейство Нелидовых, настолько сильно раскалили печи, что междомовая перегородка вспыхнула. К счастью, в это время в доме находились три русских матроса. Николай Павлович тотчас направил их на помощь Дмитрию, который взобрался на крышу и заваливал оставшимся там снегом кухню фотографа. Пожарная помпа добавила воды, и занявшийся было огонь, довольно быстро потушили. В дело пустили топоры и обрубили остатки горевшей пристройки, у которой кровля тотчас провалилась.
Директор страховой компании пришёл благодарить Игнатьева за распорядительность и энергичность.
— Чему я только здесь не научился! — сказал ему Николай Павлович. — Даже пожарному делу.
Приехавший из турецкого адмиралтейства полковник Зелёный сообщил новость: с кровли французского посольства сорвалась огромная сосулька и насмерть убила старика-мацонщика, чьими услугами в Пере пользовались многие жители.
После двух-трёх тёплых дней опять повалил снег, но почту доставили вовремя. Отец писал, что в МИДе лада нет. Узнав от государя о его намерении перевести Игнатьева в Лондон, Горчаков поджал губы, а своим подхалимам сказал, что пока он жив, этого не будет: «Ни за что!»
Игнатьев был расстроен, лёг довольно поздно и не успел закрыть глаза — тревога! Снова начался пожар. На этот раз поджог был явный. В двух шагах от посольского дома горела пустая торговая лавка. Позже выяснилось, что застрахована она была на девятьсот лир.
Квартиры и посольство отстояли.
Ровно через две недели, двадцать первого марта, в воскресенье заложили Русский госпиталь, чтоб лишний раз не обращаться к англичанам или же французам. Заложили и церковь св. Николая при нём.
Церемония прошла отлично. На месте работ наши матросы разбили палатку, в которой архимандрит Смарагд освятил воду и камни. Чиновники посольства вместе с морскими офицерами яхты «Ливадия», идущей в Голландию за государем и бросившей якорь на рейде Царьграда, составили церковный хор и пели лучше всяких певчих.
Вот что значит истинная радость, благостная слитность душ и голосов, пронизанных глубокой православной верой!
Тогда же Николай Павлович получил мидовское предписание соблюдать величайшую осторожность и не вмешиваться в ссору между Черногорией и Турцией. Но Игнатьев всё-таки вмешался.
— Если бы я вовремя всё не уладил, да следовал бы горчаковским указаниям, мы уже не знали бы куда деваться, — приучал старшего советника Нелидова к своей разумно-независимой политике Николай Павлович. — Так как борьба между турками и черногорцами, в союзе последних с албанцами и сербами, была бы неизбежна. А война здесь не нужна ни в коей мере. В итоге, и Абдул-Азис, и черногорский князь Николай от всей души благодарили меня за столь удачное посредничество.
Александр Иванович, имевший большой лоб и вздёрнутый ноздрястый нос, который придавал ему вид кузнеца или торговца сеном, разгладил свои пышные усы и промолчал. Человек прекрасно образованный, честолюбивый, скрытный, как говорится, себе на уме, он был очень толковым сотрудником и, отличаясь изрядным усердием, вскоре стал правой рукой Игнатьева.
Нелидов держал в своей памяти сотни, если не тысячи, мидовских постановлений, уложений, циркуляров, без которых разобраться иной раз в круговороте политических коллизий и дипломатических тонкостей было просто невозможно. А ещё он прекрасно составлял отчёты — в духе стремоуховских наказов и горчаковских требований. Принадлежавший к роду дипломатов Нелидовых, Александр Иванович наследственно мечтал о должности посла, хотя бы в той же Турции… со временем.
Вечером у Игнатьева был греческий патриарх Иоаким II, а третьего дня Анфим — экзарх болгарский. Николай Павлович с обоими находился в приятельских отношениях, лавируя и радуясь тому, что это пока удаётся.
Вскоре посольство переехало на дачу.
— В этом году лета нет, — зябко кутаясь в платок, произнесла Екатерина Леонидовна, глядя на тёмные низкие тучи, поливавшие землю дождём. — Придётся топить печи.
— Совсем, как в Петербурге, — стоя рядом с нею у окна, вздохнул Игнатьев.
— Это всё твоё влияние! — в шутку сказала жена. — Даже погода в Турции переменилась.
Игнатьев засмеялся.
— Зимой не намёрзнешься, летом не нагреешься. Но я согласен на холодную погоду, лишь бы Константинополь стал нашим. По крайности, турецкие проливы.
— Я видела, вернулся Церетелев? — Переменив тему разговора, Екатерина Леонидовна присела на диван и взяла в руки роман графа Толстого «Князь Серебряный». — Он передал твоё письмо царю?
— Да, передал, — сказал Игнатьев, созерцая мрачные воды Босфора с покачивающимся у пристани посольским катером и уныло-мокрую, почти пустую, набережную, стоя на которой, прямо напротив посольских ворот, переминались с ноги на ногу двое турецких полицейских, нахохлившихся, словно воробьи на ветках. — Государь окончательно убедился в дряхлости Бруннова.
— Это ведь из-за него граф Киселёв когда-то распекал тебя в Париже? — неспешно раскрывая книгу, поинтересовалась жена и вопросительно взглянула на Игнатьева.
— Из-за него. Вернее, из-за дружбы с ним, — сказал Николай Павлович. — А теперь канцлер понял — наконец-то! — что Филипп Иванович на ходу спит, себя от старости не помнит, и послал на его место князя Орлова.
— А тебе он что предложит? Может быть, Париж? — с тайной надеждой оказаться в высшем свете французской столицы, осведомилась Екатерина Леонидовна, когда Игнатьев заговорил об очередной перетасовке послов.
— Меня эта замена вполне удовлетворит, — ответил он после короткого раздумья, — ибо по семейным и климатическим соображениям предпочитаю проживать во Франции, чем киснуть в лондонском тумане.
— Ты говорил, что Эллиот так и не уехал в отпуск?
— Нет, остался здесь, будь он неладен! Опять шельмует против нас.
— А разве он нам страшен? — подняла глаза Екатерина Леонидовна, словно не могла никак усвоить трудную для неё мысль. — Ты говорил, Абдул-Азис преисполнен самых добрых намерений в отношении России?