«Бог не попустит, свинья не съест», — посмеивался про себя Николай Павлович, выслушивая донесения агентов о дерзких заявлениях Мидхат-паши и возвращаясь к чтению русских газет и журналов. Он восхищался статьями Михаила Каткова, Ивана Аксакова и Юрия Самарина, чья славянофильская позиция ещё больше укрепляла в нём веру в то, что, как после победы Пруссии над Австрией, мелкие немецкие княжества стали дружно присоединяться к ней, так и к России станут присоединяться европейские славяне. А когда в журнале «Заря» начали печатать сочинение «Россия и Европа» социолога и публициста Н.Я. Данилевского, Игнатьев лишний раз понял, что идеи автора, касающиеся славянства, в скором времени не просто расцветут, заколосятся, но дадут живое, полновесное зерно, очищенное временем от плевел. Он прекрасно сознавал, что южных славян разъединили помимо их воли. Сначала их делили греки, затем турки, а там и Габсбургам понравился их опыт. Вместо единого славянского этноса появились мелкие народности: сербов, хорватов, словенцев, босняков, македонцев, черногорцев и прочая, и прочая. Была одна история, одна культура, одна православная вера, но сербы пошли за Христом, босняки за Магомедом, а хорваты прилепились к Ватикану. Болгары пили кислое домашнее вино, сербы гудели в пиварнях, босняки курили наргиле и допоздна играли в нарды. Хорваты учили латиницу и наполняли пазухи камнями — против сербов.
«Главное, что есть с кого начать, — думал Игнатьев, размышляя над статьями Данилевского, Каткова и Аксакова, посвящёнными объединению славянства. — Сначала просто славянский союз, а после Всеславянский».
В октябре ему удалось доставить Кате и Анне Матвеевне большое удовольствие. Воспользовавшись присутствием в Константинополе художника Айвазовского, великолепные пейзажи которого украшали дворцовые залы султана, он заказал ему две живописные картины: «Вид на Золотой Рог» в лучах восходящего солнца и «Вид Буюк-Дере» при угасании дня — с «Таманью» и своим посольским каиком.
Картины удались, как нельзя более!
Накануне Рождества они были вставлены в рамы и подарены жене.
Она была в восторге.
— Это замечательный подарок! Когда мы покинем Стамбул, у нас останется вещественное воспоминание.
Одну картину они повесили у себя в спальне, а вторую — в комнате Анны Матвеевны.
Портрет, на котором Екатерина Леонидовна была изображена в полный рост с маленьким Лёней на руках, висел в большой гостиной.
Глава XVII
День проходил за днём, неделя за неделей и месяц за месяцем. Весна сменила зиму, осень — лето. Канул в небытие, в глубины памяти и сердца, ещё один год с его радостями, нуждами, страстями и непрекращающейся ни на миг упорной, трудоёмкой, целенаправленной работой по усилению влияния России на Востоке. Привыкнув жить на юге, Игнатьев приобрёл имение близ Киева и летом вывозил туда семью. Старший Леонид рос крепким, здоровым парнишкой, боготворившим отца. Уже с пяти лет он ежедневно молился вместе с ним, пребойко, без запинки произнося вслух «Верую», «Отче наш», «Богородицу» и «Пресвятую Троицу». Чего же больше требовать от малыша? После общей молитвы с отцом он бежал к Евангелию, вынимал его из футляра, отыскивал место, где они остановились, и Николай Павлович прочитывал ему вслух очередную главу, а он внимательно следил за буквами. Когда его отвели в школу, он сказал, что классы придумали зря.
— Зачем это устраивают школы? — ворчал он с недовольным видом. — Гораздо лучше, чтобы каждый мальчик учился у своей мамаши.
Когда Леонид бывал с отцом в гостях, чаще всего у падишаха, где приятельски общался с Изеддином, он вёл себя отлично, с большим тактом. Отца он слушался беспрекословно и, провинившись, всегда приходил сам, чтобы покаяться и попросить прощения.
Мария подросла, стала конфузиться при братьях, краснеть при каждом случае. Игнатьев отмечал, что она — прехитрая особа с редкостным воображением. Болтая без умолку, она рассказывала ему самые невероятные вещи самым убедительным образом.
Катя игрива, мила и похожа на мать. Любимица Анны Матвеевны. Любит петь и поёт верно, хотя иной раз путает слова, перемежая французские с русскими.
Павлик — резв, догадлив, шаловлив и похож на своего умершего братца: глаза прекрасны и чудесно выразительны.
Это баловень Екатерины Леонидовны, бабушки и няни. Уже довольно быстро говорит и, кажется, обещает перещеголять умственными способностями старших. У него и крестиков нательных оказалось три: один, подарен дедушкой Павлом Николаевичем; второй тот, с которым его крестили, купленный в Константинополе, и третий, присланный Иерусалимским Патриархом, с частицею святого древа Креста Господня.
Коля — миленький бутуз, похож на бабушку Марию Ивановну — в мальцовскую породу.
Алексей — любимая игрушка старших.
С грустью сознавая, что он мало бывает с детьми, Игнатьев по утрам брал с собою одного из них, поочерёдно, и прогуливался с ним в саду.
Под Новый тысяча восемьсот семьдесят пятый год все иностранные посольства объявили о своих рождественских балах и разослали приглашения. Русская миссия тоже готовилась к тому, чтобы устроить грандиозный танцевальный вечер. Игнатьев слегка нервничал, и трудно сказать отчего. Положение его в Турции было настолько прочным, мощным и влиятельным, что западные дипломаты скрипели зубами от зависти. Николай Павлович знал, что турки его любят и хвалят за доброе сердце. Даже его патриотизм вызывает восхищение в их душах. Неутомимая энергия, весёлость и обширные познания снискали ему славу редкостного по своим задаткам человека, равно способного и к руководству большим количеством людей, и к самостоятельному исполнению стоящей перед ним задачи. Всем в Турции было известно, что русский посол в большой дружбе с падишахом, за что его зовут «вице-султаном». Тридцатого августа, в день тезоименитства, Игнатьев организовал внушительную демонстрацию: турецкие христиане торжественно молились за русского царя. Фески летели вверх, народ восторженно скандировал.
— Да здравствует император Александр!
Всё это происходило в трёх шагах от английского посольства и в двадцати — от французского.
— Ништо им, — посмеивался Дмитрий Скачков, не отходя от Николая Павловича ни на шаг.
Константинопольский патриарх отличился: слово, сказанное им, произвело сильное впечатление на присутствующих. Молебен прошёл на «ура»!
Европейские и местные газеты почти каждый день упоминали имя русского посла на своих первых страницах. И вот теперь, в преддверии Нового года, Игнатьев собрал у себя в кабинете основных своих помощников. Это были старший советник Нелидов Александр Иванович, второй секретарь князь Церетелев Алексей Николаевич и Генеральный консул Михаил Александрович Хитрово.
Стааля у Николая Павловича всё же забрали. Министерство направило его консулом в Штутгарт, а полковник Франкини ещё раньше был переведён в штаб кавказской армии на генеральскую должность. Константин Николаевич Леонтьев вышел в отставку, записался в беллетристы, жил неподалёку от Стамбула, на острове Халки, и время от времени наведывался в посольство, скучая по общению с Игнатьевым, Хитрово и князем Церетелевым. В последнем Константин Николаевич видел не просто умного и способного юношу, служившего при русской миссии в Турции, а именно героя… Героя веселого, счастливого и в высшей степени практического.
— В большом романе Церетелев вышел бы больше самим собою, — говорил Леонтьев, размышляя над характером нового сотрудника посольства, в которого почти влюбился при первых же встречах и беседах с ним. Екатерина Леонидовна считала, что такая красота, какой отмечен был Алексей Николаевич, для молодого человека ни к чему.
— Ему бы барышней родиться, — сказала она Леонтьеву, видя, что красота молодого грузина, мужественная и тонкая одновременно, его весёлость и неутомимая энергия, его отважный патриотизм, близкий сотрудникам посольства, оригинальные шутки, серьёзно-образованный ум и даже злость его языка, и некоторых его действий, совершенно пленили писателя.
— Не браните при нём Церетелева, — предупреждала Екатерина Леонидовна всех, забавно прыская от смеха.
Константин Николаевич хмурился. Он уже старел, часто хворал, думал о Страшном Суде. По его собственным словам, в нём прорезались черты одряхлевшего зверя, которому впору свернуться где-нибудь в углу и умереть безболезненно и мирно. А князь Церетелев был так молод, здоров и силён, хитёр и ловок до цинизма, любезен до неотразимости! А ещё он был по-печорински зол и язвителен. Ох, и натерпелся бы от него Кимон Эммануилович Аргиропуло, доведись ему служить под началом нового секретаря! Но бывший студент посольства, пройдя игнатьевскую школу дипломатии, выказал себя дельным сотрудником и стал министром-резидентом в Черногории.
Обсудив в кругу своих помощников подробный план торжественных мероприятий, Игнатьев утвердил составленную смету всех затрат и, в очередной раз, поручил Дмитрию взять на себя обязанности метрдотеля.
Знакомый журналист из Будапешта сообщил, что австрийский император Франц Иосиф, его наследник и министры, люди мирные, но посланник венского правительства граф Зичи будет проводить иную «личную» политику.
«Вот результат поездки графа Дьюлы Андраши в Петербург и разговора его с князем Горчаковым! — воскликнул про себя Игнатьев и тут же усмехнулся, — у нас всегда была политика одна — государева! И другой быть не может. И никогда русская политика не была двойственной, в отличие от той, что по сей день проводит Австрия».
По мнению Николая Павловича, если с кем и можно было сравнить политику Вены, так это с миловидной дамой, лукавой и любвеобильной, спешно отвечающей восторженным согласием потешить свою похоть, как в королевском будуаре с его потайными дверями, так и на задворках царского двора. В той же, положим, конюшне. Тут она любой сестре своей могла дать фору, уподобясь крепкой разбитной бабёнке, которая — уж это точно! — не упустит случая закинуть на спину подол холщовой юбки, уступая натиску мужского естества. Иными словами, ничего нового или, тем более, странного, в таком поведении не было. Любой мало-мальски опытный ценитель женской красоты мог легко себе представить, что кроме жажды любви и несказанной доброты, выр