Он засопел, нахмурился, как хмурится обычно жалкий скряга, внезапно обнаружив недочёт в своей скудной карманной наличности, и снова приложился к рюмке, напустив на себя вид сироты, который ото всех терпит обиду и ни от кого доброго слова не слышит.
— Я тоже не желаю этого, — как можно мягче заверил визави Николай Павлович и всё же сказал, что, будучи посланником великой державы, хотя и не в ранге министра, он признаёт, что все его сотрудники имеют особые права в отстаивании чести и достоинства России.
— Даже путём рукоприкладства? — дёрнул плечом француз.
— А почему бы и нет? — вопросом на вопрос откликнулся Игнатьев и хлебосольно предложил маркизу отобедать вместе. Тот вскинул брови, несколько подумал и сказал «с удовольствием».
Это его «с удовольствием» было сказано как нельзя кстати и явно прозвучало для обоих ничуть не глуше золотого луидора, когда его подбрасывают вверх только затем, чтоб вскоре услыхать, как он звенит, упав к ногам — на мраморные плиты пола.
Николай Павлович взял со стола колокольчик и велел секретарю распорядиться, чтобы им с маркизом де Мустье сервировали стол в его рабочем кабинете. Затем продолжил начатую мысль.
— Можно оскорбить дипломата, ничего тут сверхъестественного нет, к тому же, — он радушно улыбнулся, — брань на вороту не виснет, но плевать в лицо державы, которую он представляет на авансцене международной политики, никому не позволительно. — Голос его посуровел. — За это, согласитесь, одной оплеухи мало. И ещё, — видя желание француза возразить, проговорил Игнатьев. — Насколько я знаю, мой вице-консул, принял вызов вашего Дерше, обговорил условия дуэли, но тот позорно смалодушничал: не появился в нужном месте. Как ни крути, проявил трусость. Но трусость, как известно, порождает подлость, а подлость — измену. А коли так, всех малодушных нужно гнать из дипломатии взашей — прочь от себя! Не так ли?
Маркиз де Мустье не нашёлся что ответить. Он был наслышан, что Игнатьев блестящий полемист с неимоверно сильной логикой, прекрасной эрудицией и памятью, граничащей с феноменальной, а теперь имел возможность лично убедиться в том, что новый посланник России отмечен редким даром улавливать особенность «текущего момента». Да и вообще, сам вид Игнатьева, его неторопливая речь, плавные жесты и какая-то особая мягкость в общении, словно подсказывали всякому лицу, имевшему с ним даже краткую беседу, не говоря уже о длительной, что знание светских обычаев и должной вежливости, привитые ему с младых ногтей, по сей день воспринимаются им как что-то новое, возвышенное и весьма полезное, чему должно следовать неукоснительно, испытывая что-то вроде счастья, даже если этого не могут оценить все те, с кем, так или иначе, но он вынужден общаться в силу сложившихся обстоятельств или же по долгу службы.
Во время обеда они коснулись многих тем, проявляя достаточно умения и такта в чисто светском разговоре. Говорили о разном: о рыбалке, об охоте, об осеннем перелёте птиц, о погоде, власти и деньгах, о восхитительном искусстве дипломатии и об искусствах вообще; о театральных постановках, об опере и о балете; затронули тему славянства, восстания греков на Крите, и вновь заговорили о балете.
После обеда, прошедшего в приятной атмосфере, Николай Павлович заверил чрезвычайного и полномочного посла великой Франции в том, что господин Леонтьев будет примерно наказан.
— Каким образом? — поинтересовался французский посол.
— Я был намерен сделать его консулом в Салониках, поскольку он влюблён в культуру Греции…
— … а более всего в юных гречанок, — буркнул маркиз де Мустье, прервав Игнатьева без должного стеснения. — Может быть, я покажусь вам ябедой, но я должен сказать, что ваш Леонтьев мот! Мот и распутник, — с нравоучительной медлительностью в тоне проговорил он, испытывая чувство сытости после прекрасного обеда. — Мало того, что он обожает турецкую музыку, нескромные танцы с девицами и заводит любовные шашни, что, согласитесь, бросает тень на его репутацию, так он ещё, ко всему прочему, совсем запутался в долгах. А это, знаете ли, дурно.
«Понятное дело», — подумал про себя Николай Павлович, лишний раз убеждаясь, что дипломаты знали друг о друге всё и даже больше.
Привычки посланников, закидоны драгоманов, пристрастия советников, консулов и членов их семейств были тщательно отобраны, скрупулёзно обмозгованы и сорок раз процежены сквозь фильтровальную бумагу контрразведки.
— Я это знаю, — сообщил Игнатьев, спускаясь вместе с французским коллегой в просторный вестибюль. — Поэтому попридержу Леонтьева за полу сюртука.
— В карьерном росте? — спросил маркиз, давая возможность швейцару поухаживать за ним.
— Да, — подтвердил Николай Павлович, пристально следя за выражением лица маркиза и с удовлетворением отмечая про себя, что оно заметно подобрело. — Я полагаю, этого будет достаточно, дабы охладить горячность господина Леонтьева и сгладить остроту конфликта. Мы ведь с вами не пампушками торгуем, чтобы толкаться и лаяться, сидя в обжорном ряду; наше дело помогать друг другу и не держать камня за пазухой, — добавил он, когда они вышли на улицу.
— Вы это очень хорошо заметили, — проговорил маркиз, невольно убеждаясь в том, что посланник российской империи ему всё больше начинает нравиться. — А что касается виновника раздора, — застегивая плащ, сказал француз, — давайте переменим разговор. Обидчивость всегда выглядит глупой.
— Как и напускная грубость, — в тон ему сказал Игнатьев.
Садясь в свой экипаж с фамильным гербом на лакированной дверце, маркиз де Мустье не преминул махнуть шляпой в знак особой приязни.
Дело прошлое — чего там!
Возвращаясь к себе, Николай Павлович заглянул в канцелярию и послал студента посольства Кимона Аргиропуло, исправлявшего обязанности третьего драгомана, за вице-консулом Леонтьевым.
Тот приехал через два часа, сославшись на загруженность стамбульских улиц.
— Повозки, фургоны, арбы, — сказал он с заметной усмешкой. — И все торопятся, спешат… столпотворение!
Это был вполне приятный обликом и видом человек с ровной небольшой бородкой и высоким белым лбом, благовоспитанный и умный в разговоре. Не окончив полный курс обучения на медицинском факультете университета, он в Крымскую кампанию стал полевым хирургом; один этот факт говорил о нём, как о человеке стойком, смелом и надёжном. Николай Павлович хорошо знал Леонтьева, так как сам принимал его в прошлом году на службу в Азиатский департамент. Константин Николаевич считался в МИДе прекрасным стилистом, поскольку обладал врождённой грамотностью и наделён был даром беллетриста. Ещё учась на медицинском факультете, Леонтьев написал комедию «Женитьба по любви», одобренную и Тургеневым, и Сухово-Кобылиным, и вот уже десять лет, начиная с тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года, его повести и очерки публиковались в русской периодике, в литературном приложении к «Московским ведомостям» и в уважаемых Николаем Павловичем «Отечественных записках». В том же пятьдесят четвёртом году горячий патриот Леонтьев, прервав своё учение и не закончив полного университетского курса, получил степень лекаря, поступил на военно-медицинскую службу и был командирован в Крым, где проходили боевые действия. Ему хотелось героизма, настоящих схваток с неприятелем, чтоб всей душой, всем существом своим прочувствовать ярую, дикую, неудержимую русскую удаль! Страстное желание Леонтьева лично участвовать в боях, дышать пороховой гарью и степным ветром, пропахшим запахом цветущих трав и вековой полыни, было с понятием встречено в штабе командующего Южной армией, защищавшей Крым и Севастополь, и к великой радости двадцатитрёхлетнего военного медика удовлетворено: он был направлен в 45-й Донской казачий полк. Казаки приняли его радушно: «фершал» на войне он вроде ангела-хранителя. Константин Николаевич вместе с ними отправлялся на рекогносцировки, бывал в пикетах, спал у костра под звёздным небом и участвовал в кавалерийских атаках. «Природа и война! Степь и казацкий конь… Молодость моя! — с непередаваемым восторгом рассказывал он о себе Игнатьеву, когда пришёл устраиваться в МИД. — Молодость и чистое небо!»
Эти слова напомнили Игнатьеву о том, что и у него всё это было: и молодость, и служба в армии, и чистое звёздное небо. И волки выли по ночам, и хор цикад звенел.
Глава VI
После Парижской конференции 1856 года, на которой Игнатьеву удалось отстоять часть российской территории, он подал служебную записку Александру II, в которой вскрыл истинные намерения Англии в азиатском регионе. Заодно обосновал те подготовительные меры, которые должны были быть приняты русским правительством в Турции, Персии и Средней Азии, чтобы поднять значение России на международной арене после проигранной крымской кампании. Поделился он с Александром II и своими мыслями о необходимости отправить в Персию, Герат и Кандахар, а также на Амударью «учёную» экспедицию для изучения края.
По всей видимости, именно тогда окончательно решено было использовать военного агента Генерального штаба полковника Игнатьева в дальнейшем на дипломатической работе. Была даже высказана мысль послать его в Персию в качестве поверенного в делах, но Николай Павлович не рискнул принять на себя новую должность без достаточного опыта и подготовки. Зато в личных беседах с великим князем Константином Николаевичем, во многом определявшим внутреннюю и внешнюю политику своего царствующего брата, он высказывал мысль о необходимости усиления политического и коммерческого влияния в Средней Азии, в противовес Англии, для чего крайне желательно учредить плавание наших военных судов по Амударье.
— Это послужило бы хорошим внушением слишком экспансивной Великобритании и заставило бы её дорожить нашей дружбой, — сказал он великому князю.
— Подайте докладную записку военному министру, — посоветовал Константин Николаевич, — а лучше Горчакову.
Помня о том, что «за царём служба, как за Богом молитва, никогда не пропадёт», Николай Павлович послушался совета великого князя, и вскоре ему поручили возглавить экспедицию в Хиву и Бухару.