Пожимая ему руку на прощанье, Николай Николаевич грустно посетовал.
— Я не чувствую себя главнокомандующим, но воля царственного брата для меня закон.
Он хотел оставить Игнатьева завтракать, но тот сослался на усталость, добрался до своей квартиры и первым делом принял ванну. Побрившись и переодевшись, он велел Дмитрию вскипятить чай, и в тот момент, когда тот начал расставлять на столе чашки, пришли «константинопольцы», прозевавшие его приезд — Нелидов, Базили, князь Церетелев, князь Мурузи, молодой Аргиропуло, Полуботко, Евангели и прочие. Церетелев выглядел счастливым: его произвели в унтер-офицеры и перевели в казаки к Скобелеву.
— Я состою при его штаба, — сказал Алексей Николаевич. Лицо его загорело, обветрилось, и он стал похож на молодого красивого приказчика из мясной лавки. Было видно, что он хочет походить на бывалого вояку. Саблю он теперь носил на портупее, перекинутой через плечо — должно быть, по-кубански, как принято в полку. Князь сразу же пожаловался, что ему, как волонтёру, не дозволено общаться с офицерами и посещать ресторан, не говоря уже про клубы и театры.
— Есть тут абсолютно нечего. Провиант запаздывает. Хожу, словно бродяга, отщепенец.
— Дороговизна кругом невозможная, — в тон ему сообщил Мурузи. — Со вступлением армии на территорию Румынии, войска берут булки по тридцать копеек! А суточный прокорм лошади вогнали в четыре рубля! — голос его зазвенел, и он возмущённо насупился.
— А я из дипломата снова стал военным. Очередным дежурным генералом при государе, — не без улыбки произнёс Николай Павлович и, приступая к чаепитию, посетовал, что почти сутки ничего не пил: — Мало того, что на румынской дороге — шаром покати, никакого чая не достанешь, так меня ещё так окружали на станциях, что не давали никакой возможности утолить жажду. Ну, да это всё неинтересно, — отмахнулся он от своих слов и пообещал сослуживцам передать их поклоны Екатерине Леонидовне. — Так и напишу, что многие, в особенности, «константинопольцы», кланяются.
Глава IV
Двадцать пятого мая на Барбошскую станцию прибыл императорский поезд. Государь и его свита были приняты русским консулом и городскими властями Галаца. Затем поезд при двух локомотивах направился в Плоешти, с короткой остановкою в Браилове.
Александра II сопровождали сыновья и Горчаков — тень Горчакова. Глядя на него, всем было ясно, что невозможность ехать в Эмс — пить воду и привычно флиртовать — угнетает его больше, чем все неудобства войны. Он всегда предпочитал мужской компании общество юных прелестниц.
Государя на станции встречал Карл Румынский (Гогенцоллерн) с супругой — дамой красивой, но излишне полной. Встреча вышла громкой, шумной, пыльной. Вся пристанционная площадь, равно, как и соседние улицы, были запружены народом.
Император выглядел бодрым, ногу ставил твёрдо, и сам вид его как бы показывал: «Кто не желает уступить России в её законных требованиях, тот будет вечно просыпаться в страхе: не стоит ли её армия прямо под окнами? Не варят ли кулеш «станишники», собравшись в тесный круг возле костра?»
Поговаривали, что царь не только хочет присутствовать на переправе, но и форсирует Дунай в составе войск. Он уже был извещён, что в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая лейтенанты артиллерии Дубасов и Шестаков потопили монитор «Лутфи-Джелиль». Вот их-то государь и расцеловал в первую очередь.
Увидев Игнатьева в толпе, среди «константинопольцев», Александр II и наследник цесаревич приветствовали его пожатием руки и расспрашивали о семействе. Достав платок и отирая пот со лба, государь пожаловался, что в вагоне было жарко.
— Варились в собственном соку.
На следующий день Николай Павлович дежурил: ездил за государем при встрече гвардейского отряда. Встреча императора с гвардейцами вышла громкая и пыльная. Игнатьев должен был возвращаться со станции, зажмурив глаза, чтобы они не воспалились.
Утром к императору приезжал князь Карл: выше среднего роста, худощавый, причёска на прямой пробор, нос тонкий, с небольшой горбинкой; глаза тёмные, надбровья — козырьком. Губы сложены капризно.
— Завтра еду в Бухарест, — сказал император Игнатьеву, как только князь уехал. — Отдам визит и сразу возвращусь. — Он взял со стола спички, закурил и самым подробным образом объяснил всё, что происходило в Петербурге в отсутствие Николая Павловича.
— Домогательство Шувалова связать нас по рукам и ногам в пользу Англии не удалось, слава Богу. Я хочу остаться полным хозяином дела.
Всякий раз, когда Игнатьев бывал в главной квартире, ему делалось не по себе. Страшно было смотреть на массу экипажей, лошадей, повозок и… откровенно ненужных людей. Всего комичнее в этой сумятице выглядели Горчаков и Жомини. Они оба уверяли главнокомандующего в том, что вместе с армией отправятся в Балканы, а канцлер даже прихвастнул, что непременно сядет на коня. Это в его-то восемьдесят лет! Складывалось впечатление, что светлейший воспринимает войну как предлог для конно-верховой прогулки.
Вскоре Александр II собрал совет, участвовать в котором пригласил Игнатьева. Исполняя желание главнокомандующего, Николай Павлович твёрдо заявил, что раз уж война начата, то он не считает возможным подчинять военные действия дипломатическим соображениям чуждых нам держав; особенно тех, кто имеет наглость заранее определять размеры театра войны.
— Прежде всего, я говорю об Англии, о той неслыханной дерзости британского правительства, которое осмелилось предложить нам «не переходить Балканы», — с мужественной простотой сказал Николай Павлович. — Я считаю, что Южная Болгария, где началось восстание против мусульман, должна быть поставлена в равные условия с той, что граф Шувалов и лорд Дерби называют Северной. Да и вообще, Россия не обязана плясать по щелчку английской королевы.
Уловив камешек в свой огород, Горчаков сверкнул глазами. Его верхняя губа поползла вбок, а нижняя задёргалась, словно канцлера страшно обидели и он вот-вот заплачет. — «Сдаёт старик, сдаёт», — отметил про себя Николай Павлович, и сам не понял, отчего ему вдруг стало жаль светлейшего. Быть может, оттого, что все примолкли и старались не смотреть на князя, столь неожиданно лишившегося дара речи. Не услыхав привычных колкостей в свой адрес, Игнатьев крайне удивился, но, чтоб не длить паузу, решительно продолжил: — Я от сердца желаю, чтобы мы не стали на стезю незавершённых начинаний. Оставить истерзанную Южную Болгарию на произвол туркам, в угоду Англии и Австрии, это значит нанести России непоправимый моральный урон, если хотите, поражение! К тому же, нельзя забывать, что политика Англии это катушка, на которую сколько ни мотай, всё мало! — Николай Павлович был глубоко взволнован. Мысль об уступке Англии, о возможном поражении российской дипломатии, бросала его в дрожь, внушала ужас, и он сурово заявил, что безволие нашей политики усилит недовольство в обществе. — Без уяснения цели войны победы не бывает. Главным поводом для очередного совещания стало прибытие князя Милана Обреновича с его первым министром Ристичем в Плоешти. Оказывается, правитель Сербии всю жизнь мечтал «помочь России» и ничего так страстно не желал, как возобновить войну с османами, но поскольку у его солдат, к несчастью, кончились патроны, то он нижайше просит помощи. Понятно, безвозмездно.
Иными словами, князь Милан беспардонно врал и лицемерно заискивал. То есть, привычно клянчил деньги.
Известный мот, плохой игрок, он не стеснялся брать кредиты и никогда не погашал долги. По примеру турецких султанов, незадачливый сербский правитель все средства государственной казны бесстыдно тратил на себя, нисколько не заботясь о народе.
Глава V
Когда князь Милан и его премьер обратились к Игнатьеву с просьбой поддержать их ходатайство перед императором, Николай Павлович сказал, что Сербии, прежде всего, необходимо загладить вину за свою прошлогоднюю кампанию, начатую так некстати и совершенно не вовремя.
— Да чем же мы не угодили вам? — поглядывая друг на друга, как нашкодившие обалдуи, театрально возопили сербы.
— Вы начали войну не только против наших планов, но и против интересов собственного народа, дав тем самым возможность Австро-Венгрии проявить свои претензии на Боснию, а Турции — подготовиться к войне с Россией, — возмущённо ответил Игнатьев. — Вашу милицию вооружала Вена! Вашим суфлёром стал мадьяр! Да, да! Он самый! Дьюла Андраши!
Будь его обвинения звонкой монетой, князь Милан и его премьер-министр до гроба не знали б нужды.
Князь Карл, узнав о намерении своего соседа возобновить войну с османами, почувствовал ужасную неловкость. Гордому немцу никак не хотелось оставаться безучастным зрителем при переправе русских войск через Дунай, и он решил, что после провозглашения независимости Румыния вполне может участвовать в войне.
— Я переправлюсь на тот берег западнее Видина! — заверил он Игнатьева. — Мои солдаты хотят драться.
Князь Горчаков, боявшийся обидеть Вену, высказался грубо, но понятно, — против того и другого.
— Пусть оба катятся ко всем чертям!
Осознавая превосходство своего государственного положения, он позволял себе развязность и нередко бравировал ею.
— Мне так и передать? — спросил Николай Павлович, примерно зная, что ему скажет светлейший.
— Ну, что вы, право, как ребёнок! — рассерженно воскликнул канцлер. — Скажите этим доброхотам, что нам их помощь не нужна — ни в коей мере. Белградская милиция нам только помешает, точно также и румыны ограничат наше наступление.
Он не желал никаких осложнений.
Ожидая, что турки скоро будут просить мира (одна из иллюзий Александра II, внушённая ему светлейшим князем Горчаковым), граф Адлерберг предполагал, что Игнатьева отправят в авангард для переговоров, не прерывая военных действий — пока наши условия не будут приняты.
Князь Церетелев, состоявший при штабе Дмитрия Ивановича Скобелева, уверенно сказал, что вода в Дунае высока и до второго июня ничего нового не будет.