— Не может быть! — удивился Игнатьев, и Дмитрий Иванович упёрся в него взглядом, как бы пытаясь уяснить, не шутят ли над ним, затем с обидой в голосе промолвил: «Государем решено брать Плевну, значит, надо брать её», — таков был ответ на предложение, сделанное Михаилом. То есть, государю виднее, что брать сначала.
— Аномалия какая-то! — воскликнул Николай Павлович и с болезненной гримасой на лице грустно добавил: — Впрочем, аномалия у нас во многом, если не во всём. Издали манифест к болгарам — Бог весть зачем за подписью государя. Мусульмане на основании царского указа начинают возвращаться из лесов со своим скарбом и скотом. Их берут под караул, кормят, в дома не пускают и отправляют в Россию! Провоза не стоят, и против обещания царского!
— Говорят, спокойнее будет в крае и Черкасскому легче управлять, — ответил Скобелев с такой глухой досадой, как если бы ему подсунули фальшивую банкноту. — Та же бюрократия, что и на Кавказе, когда черкесов выпроваживали.
— Во всяком случае, не следовало компрометировать царского слова в глазах населения, — откликнулся Игнатьев и возмущённо предрёк: — Если такая безалаберщина, как теперь, будет продолжаться, то не мудрено, что лет через десять Болгария окрысится на нас.
С австрийским военным агентом Бертолсгеймом Николаю Павловичу пришлось серьёзно объясниться. Флигель-адъютант Франца-Иосифа I был недоволен тем, что в ставке русского царя стал часто появляться Катарджи — посол сербского князя Милана.
— Ваше сиятельство, — обратился Бертолсгейм к Игнатьеву с дикой претензией, — я настаиваю, чтобы вы давали мне отчёт о ваших разговорах с Катарджи. Мой император должен знать, что происходит между вами и Белградом.
— Сербы хотят начать войну, а мы их слушаем и только, — как о чём-то само собою разумеющемся и не подлежащем обсуждению, проговорил Николай Павлович. При этом он улыбнулся так, чтобы не в меру подозрительный австриец смог поскорее увериться в ошибочности своих вздорных домыслов: между Россией и Белградом нет тех особых отношений, что принято считать любовными. Во всяком случае, со стороны Петербурга не было ни малейшего следа какого-либо интереса к Сербии. Скорее, чувствовалась неприязнь, вызванная бесстыдством и наглостью Милана, берущего деньги взаймы лишь затем, чтобы оставить кредитора с носом.
Бертолсгейм, очень довольный своим положением и оттого излишне настороженный ко всем, кто проявлял, на его взгляд, неуважение к законным интересам Австрии, напротив, был уверен в том, что у России с Сербией наметился альянс.
— Вы должны сделать всё, чтобы не дать сербам возобновить войну с Турцией, поскольку это беспокоит Австрию!
«Вот избаловали как!» — воскликнул про себя Игнатьев и резко осадил австрийца.
— Я не привык подчиняться никаким иностранным агентам, а тем более, их требованиям. С Австро-Венгрии довольно и того, что мы таскаем для неё каштаны из огня! Лучшим доказательством того, что мы бережём сверх всякой меры интересы Вены, служит то, что мы пренебрегли румынскими и сербскими диверсиями, которые могли бы оттянуть от нас хотя бы часть турецких войск.
— Но вы ведь переправились через Дунай без их диверсий, — напористо заметил Бертолсгейм.
— Зато мы имеем теперь семьдесят тысяч турок в Плевне и остановлены в движении, — сказал Николай Павлович австрийцу, чувствуя, что покривит душой, если не пошлёт того, хотя бы про себя, ко всем чертям. «Нет, в самом деле, — думал он, — нельзя же вечно злоупотреблять рыцарством государя, на которое любят ссылаться австрийцы, и детским великодушием России, чтобы заставлять нас проливать кровь и тратиться, пренебрегая в угоду иностранцам, ничего для нас не делающим, всеми естественными нашими союзниками, всеми изломами нашей истории, топографией и географией. Иными словами, всем тем, чем наделил Россию Господь Бог с тех пор, как русский люд крестился, и чем она до сих пор не научилась владеть!
Бертолсгейм цинично усмехнулся, как бы говоря тем самым, что, кроме собственных радостей, на свете есть ещё чужие незадачи.
— Императору Францу-Иосифу I будет приятно, если сербы и румыны останутся в эту кампанию без дела. Вместо них Россия может привести ещё сто тысяч человек, ей это ничего не стоит!
«А вот хрен вам в сумку»! — припомнил слова Дмитрия Игнатьев, но въевшаяся в кровь привычка смягчать и округлять грубые фразы, заставила сказать нечто иное: — Покорнейше благодарю! Русский солдат — не пушечное мясо. У нас с вами положение неравное. Вы принимаете нас за наивных людей, которые привыкли быть обманутыми. Это — злоупотребление нашей доброй волей. Мы будем честно выполнять невыгодные для нас обязательства, которые заключили с вами в Рейхштадте и Вене, но не требуйте от нас ничего сверх этого. Во всяком случае, — добавил он сурово, — я не тот, кто поможет вам добиться чего-либо большего. Я говорил графу Андраши, что он чересчур ловок. Удовлетворитесь полученным.
После разговора с Бертолсгеймом, лицо которого от злости стало белым, и он ушёл, буквально стиснув зубы, Николай Павлович предупредил государя о своём отзыве.
Александр II нашёл его ответ вполне уместным.
— Я нахожу, что так оно и есть: претензии австрийцев превышают меру.
Глава XIII
Второй штурм Плевны начался в девять часов утра восемнадцатого июля. Батарейные орудия жахнули огнём и окутались дымом. Над полем битвы прокатился гром. Первыми заговорили гаубицы и осадные орудия. Им вторили орудия помельче — горные и полевые, но противник отвечал таким плотным огнём, что очень скоро стало ясно: артподготовка результата не дала. Вместо того, чтобы сосредоточить огонь на правом фланге и проломить несколько брешей в Гривицком редуте, куда нацелен был главный удар и где боем управлял генерал-лейтенант Криденер, наши канониры увлеклись стрельбой на точность, внешне, может, и эффектной, но для штурма не больно-то важной. И это при всём том, что у Криденера было девяносто два орудия, не считая сорока восьми орудий князя Шаховского, атаковавшего редуты турок с юга. Двадцать четыре батальона Криденера и двенадцать батальонов Шаховского были разделены широким оврагом, исключавшим всякое взаимодействие. Несмотря на дружное «ура!» и яростную силу наступающих, отчаянно бросавшихся в штыки, турки не дали отряду князя Шаховского занять господствующую высоту, хотя четыре орудия Михаила Дмитриевича Скобелева, занявшие высоту рядом, сумели выиграть артиллерийскую дуэль с турецкой батареей. Плотный огонь стелил пехоту. Отряду Криденера и отряду Шаховского пришлось отступиться от Плевны.
Начальник армейской разведки полковник Паренсов, участвовавший в действиях отряда молодого Скобелева, позже рассказывал Игнатьеву: «Заслуга генерал-майора Скобелева в деле велика: он своим верным быстрым глазомером сразу оценивал положение дел и выбирал надлежащий образ действий, затем своим блистательным спокойствием и распорядительностью, в адском огне, своим геройским личным примером воодушевлял войска и сделал их способными на чудеса храбрости. Одна лошадь под ним убита, другая ранена. Когда пришло время отступать, Михаил Дмитриевич слез с коня и, вложив саблю в ножны, лично замыкал отступление».
Осман-паша не решился на преследование наших войск, боясь попасть в засаду. Да и сумерки уже сгущались.
После второго поражения русские войска отошли к Болгарскому Карагачу и Порадиму, заняв оборону и ожидая подкреплений. Солдаты стали спешно рыть окопы.
Во второй атаке мы потеряли семь тысяч человек, а турки — лишь тысячу двести, причём более половины турецких потерь произошла там, где действовал фланговый отряд Скобелева 2-го.
Английские газеты издевались: «Россия настолько бедна кладбищами, что решила хоронить своих солдат на турецкой земле». Им вторила французская печать: «Военный престиж громадной России изорван в клочья столь пренебрегаемыми турками».
Восемнадцатого июля из отряда наследника прибыли сто шестьдесят девять раненых. Везли их по палящему солнцу без навесов шестьдесят вёрст на арбах, запряжённых волами. Были среди них тяжело раненные и ампутированные.
— Чиво ж я стану делать, как теперя жить? — тянул, гнусавил, насморочно-слёзно повторял один из тех, кому хирурги только что отняли ногу.
Особенно много было молодых солдат, впервые бывших в деле и сразу навек искалеченных.
«Ужасно, что война, — мелькнуло в голове Игнатьева, когда он представил себе страдания несчастных мучеников. — Война это фурия с горящими глазами, которая не может жить без крови. А русского солдата беречь надо: ему ещё землю пахать, хлеб сеять и детей растить. Где крестьянин, там Россия. Недаром в феврале прошлого года на Афоне икона Божьей Матери, называемая Тихвинской, начала источать слёзы».
Александр II, которому Игнатьев сообщил о чудодейственном свойстве иконы, взял её список на фронт.
Тотчас по приходе транспорта, раненых осмотрел Боткин и сказал Николаю Павловичу, что нельзя не преклоняться пред доблестным духом русского воина.
— Их главнейшая забота — скорее вылечиться, вернуться в полк и «дать сдачи туркам», — проговорил Сергей Петрович, удивляясь стойкости и мужеству солдат.
Игнатьев спросил у одного, раненного пулей в руку: «Ну, что турки?» И тот, почти не думая, ответил.
— Турок — ён паскудник. Ранитых наших кромсает. А солдаты они дюжие и рожи у них зверские. Собою молодцы, хоть пиши в гвардию. Палят много и скоро, точно на балалайке играют!»
Его товарищ с окровавленной повязкой на глазу мрачно добавил.
— Ну, попадись какой мне! Из глотки кишки выну.
Ничего примечательного в его внешности не было, разве что нос был чуточку великоват, да усы торчали, словно пики. Но во всём его облике было неизъяснимое, просто разительное обаяние. Сразу видно: редкий смельчак, ухарь, проныра — геройская личность!
— Ружья у них больно хороши, да и патронов втрое больше, чем у нас, — прохрипел рыжеусый казак с рассечённым саблею погоном и забинтованным плечом. — Хорошо, что стреляют, не целясь, — он с трудом приподнялся на локте, — а то ни один бы из нас уже не кукарекал.