— Кузьма, ты в пластуны пойдёшь ли? — наклонившись к смуглолицему уряднику, спросил казак с серьгою в левом ухе, полчаса назад сушивший свой рваный чекмень над огнём.
— Это чья команда, — рассудительно сказал Кузьма, задумчиво попыхивая трубкой. Голос сухой, надтреснутый. Вид мрачный.
— Скобелев сзывает, — многозначительно сказал казак и подмигнул.
— Если он, то с нашим удовольствием.
— Тогда пойдём.
— Сейчас?
— А то, когда же?
Урядник поковырял в ухе, докурил табак и выбил трубку о приклад винтовки. Затем, слегка пригнувшись, зашагал на сборный пункт.
— Рожался, не боялся, а помрёшь — дорого не возьмёшь.
— Виноградники бы вырубить, — поглядывали в сторону холмов солдаты. Пули турецких снайперов, умело прятавшихся там, сшибали головы подсолнухам и залетали в траншеи.
— Турки не дадут, — резонно отвечали офицеры, за которыми велась охота.
— Тогда поджечь.
— Так ветер в нашу степь. Не будет толку.
Госпитальные палатки с красными широкими крестами так же становились лакомой приманкой для турецкой артиллерии и дерзких налётов черкесов.
— Наши лазареты — передвижные кладбища, — горько шутили медики, работавшие на передовой.
Наряду с художником Верещагиным в свите великого князя оказался и драгоман Макеев, который после отъезда из Константинополя, в том же звании, был назначен в дипломатическую канцелярию главнокомандующего. Николай Дмитриевич входил в редакцию «Летучего военного листка» и познакомил Игнатьева с ещё одним её членом — Всеволодом Крестовским.
— Это наш будущий Александр Дюма, — охарактеризовал беллетриста Макеев. — Занимательный повествователь!
Александр II посетил перевязочный пункты, на которых в эту минуту было много раненых. У одного из солдат была оторвана нога, и он истекал кровью. Лицо побелело, зрачки затягивало мутью. Его посинелые губы едва шевелились. Врачи сказали, что он при смерти. Лица многих казаков в порубах: кто без уха, а кто и без глаза. Смуглолицый урядник мучился от раны в животе.
— Картечь, робята, не сладкое просо.
Губы искусаны, в струпьях.
Во время артиллерийской дуэли, продолжавшейся несколько дней, был убит наш лучший батарейный командир. Он высунулся из окопа и получил турецкую гранату прямо в грудь. Весьма дурное предзнаменование.
Вечером Николай Николаевич объявил, что на переезды из Раденицы и обратно уходит много времени, и в совершенной темноте отправился на ночёвку в Порадим, где раньше располагалась главная квартира Зотова, а теперь находился штаб «румынской Карлы», как окрестили Гогенцоллерна наши солдаты. В Порадиме, где не было ни света, ни огня, одни глинобитные мазанки, великий князь спал на соломе, под навесом во дворе, привычно укрывшись шинелью, как точно так же, укрывшись обычной солдатской шинелью, спал в своём дворцовом кабинете — на походной кровати — его отец, покойный император Николай I.
В чёрном небе перемигивались звёзды.
Где-то в бурьянных кустах тосковал коростель.
Атака Плевно была назначена на воскресенье двадцать восьмое августа, но из-за прошедшего сильного ливня день штурма перенесли на тридцатое августа. Колеи превратились в канавы, доверху налитые водой.
— Завтра драться, — обходя передовые роты, предупредил солдат Михаил Дмитриевич Скобелев. — Сам император будет наблюдать за боем.
— Драться, так драться, — сипло отвечали пехотинцы, укладываясь спать на мокрый хворост. — Ружья есть, патронов хватит.
Офицеры проверяли караулы, дозорные всю ночь стрелялись с неприятелем, а казаки в обвисших мокрых чекменях усиленно вострили шашки.
Перед решающим днём Левицкий делал рекогносцировку, держась подальше от турецких батарей.
— Я нашёл место для трёхсот орудий, которые разгромят Плевну, — весьма самонадеянно доложил он великому князю.
«Самохвальство всегда прибегает ко лжи», — спрятал усмешку Игнатьев, находившийся рядом с Николаем Николаевичем, и тут же заметил Левицкому, что искренне надеется на то, что уж на этот-то раз штабные умы воздержатся от бесполезных и кровопролитных штурмов.
Казимир Васильевич обиделся.
— Вы вечно недовольны тем, что предлагаю я.
Глядя на него, Игнатьев понимал, что вряд ли в жизни этого «канцеляриста», теоретика военного искусства, начисто лишённого тактической и полководческой смётки, был период молодечества, ничем не омрачённой удали, желания поймать жар-птицу счастья. Николая Павловича так и подмывало сказать генералу Левицкому: «Вам бы в солдатиков играть, а не полками двигать». Он и великому князю выражал своё неудовольствие его решимостью брать Плевно без предварительных минных работ и подкопов.
— Чтобы выбить османов из Плевно, понадобится неизъяснимое количество снарядов, патронов и мин. А более того, пехоты, — говорил Игнатьев, которому хотелось сказать резче: «Брать Плевно в лоб это нахальство! Я допускаю, что можно не уважать противника, но себя-то уважать необходимо!».
Вряд ли Николай Николаевич его понял, а если что-то и царапнуло его сознание, то это «что-то» вызвало в нём чувство неприятия. Вместо того, чтобы смотреть на Плевно, как на крепость, проверять систему обороны турок постепенным выдвиганием батарей и рытьём траншей (скорой сапы), главнокомандующий решил поднести Плевно своему царственному брату тридцатого августа — в день тезоименитства — в виде необычного презента.
Штурм был назначен в три часа пополудни.
Одновременно должны были атаковать: Скобелев 2-й семь редутов, отделяющих его от гребня, с которого он мог бы командовать турецким лагерем и Плевной; 4-й корпус — редут, находящийся против «государева холма», и турецкую позицию, довольно сильно укреплённую и охраняющую подступы к Плевне с этой стороны. 1-я бригада 5-й дивизии, в состав которой входили многострадальные полки Архангелогородский и Вологодский, нацелилась на большой редут со стороны Гривицы, о который в своё время разбились усилия генерала Криденера. Румыны двумя колоннами собирались атаковать Гривицкий редут с северной и северо-западной сторон.
Укрепив лобовые редуты, Осман-паша тем самым показал, что не боится за свои фланги и, откровенно говоря, рассчитывает на то, что очередная наша атака ничем существенным не будет отличаться от второй и первой. Он как бы наперёд отказывал русским в полководческой хитрости, не испытывая никакого страха.
Игнатьев прибыл с государем на позицию в одиннадцать часов, когда пушечная и ружейная стрельба уже кипела по всей линии. Диспозиция не была выполнена в точности, потому что турки с самого утра пытались сбить Скобелева с тех высот, которыми он овладел накануне. Осман-паша сосредоточил самый ожесточённый огонь на нашем левом фланге, что, в сущности, было понятно: войска Михаила Дмитриевича приближались к самому чувствительному месту, к пути отхода плевненского гарнизона. Его отец, Дмитрий Иванович или, как его именовали в армии, Скобелев 1-й, выбрал удобное место на передовом взлобке «государева холма» и пытался разглядеть в бинокль белую лошадь сына, но день был пасмурным, неласково-холодным. С утра моросил дождь. Стоял такой густой туман, что в нескольких шагах ничего не было видно. Завязался жаркий бой, и только по дымкам ружейных выстрелов можно было судить, кто наступает, а кто обороняется. Бой этот увлёк бригаду 4-го корпуса, которая тоже не дождалась условленного часа. Огненный ветер сражения мигом подпалил все укрепления турок, словно скирды посохлой соломы.
Вскоре после прибытия Александра II на позицию о. Ксенофонтом (Никольским) отслужен был молебен в разбитой за холмом палатке. Николай Павлович вместе со всеми усердно молился о «Богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея». Впечатление, производимое церковным пением под аккомпанемент закипевшего боя — неумолчного грохота пушек и ружейной перепалки, а особенно молитва с коленопреклонением, прочитанная духовником государя, было столь глубокое, что на всех лицах отразилось сознание трагической серьёзности настоящего дня. Упоминая о тяжких испытаниях, выпавших на долю венценосного вождя русской земли, и о том, что испытаниям этим не предвидится конца, Ксенофонт молил Бога дать государю императору силы выпить чашу страданий до дна с верою, надеждою и покорностью воле Божией, ибо только претерпевший до конца спасётся. Игнатьев никогда ещё не слышал, чтобы молитва священника до такой степени исходила из глубины взволнованной души, чтобы голос звучал такою скорбью, искренней мольбой и верой. Государь молился особенно горячо. Слёзы так и текли по его лицу. Глядя на него, Николай Павлович понял, что царь действительно не может уехать из армии. Ему жизненно необходимо видеть и слышать всё самому. Иначе нет, и не может быть покоя его измученной душе. После перенесенной болезни Александр II очень сдал физически, да и душевно был надломлен: обманут в лучших своих ожиданиях. Только слепой не видел, что государь разочарован и огорчён неудачами своих усилий во благо своего народа и балканских христиан. И всё же, несмотря на это, какая величавая кротость и какое глубочайшее смирение! Русское общество ропщет, все ищут козлов отпущения за все беды и невзгоды, один он ни на что не жалуется, никого не упрекает и никого не винит, а только молится и плачет. Игнатьев наблюдал за ним все эти дни и видел, что у царя напряжён каждый нерв, каждая жилка. Государь весь обратился в одно сплошное ожидание. И никто не слышал от него ни одного резкого слова, даже недовольного взгляда — никто. Предстояло великое кровопролитие, и в голове царя, как и у всех, молившихся в этот момент, конечно же, звучал один вопрос: «Возьмём мы Плевну или нет?»
После молебна на холме накрыли стол, откупорили шампанское.
Великий князь поздравил его величество с днём тезоименитства и сказал: «От всей души поздравляю с днём Ангела, и да поможет нам Господь обрадовать тебя сегодня чем-нибудь хорошим».
На провозглашённый за его здоровье тост Александр II возвысил свой фужер.
— Выпьем за здоровье тех, которые теперь дерутся — ура!