По самым приблизительным подсчётам, с начала кампании у нас выбыло из строя почти два целых корпуса, то есть, четыре пехотных дивизии, что составляло тридцать пять тысяч, и всё без результата, приближающего нас к почётному и убедительному миру.
Плевненская катастрофа произвела такое впечатление на иностранных наблюдателей, что Веллеслей на другой день стал говорить о необходимости вмешательства держав для прекращения войны и предлагал ограничиться подписанием нелепого Лондонского протокола.
Игнатьев, разумеется, отверг эту затею. По письмам, полученным из Константинополя, ему было известно, что турки сами удивлялись собственным успехам, но не верили в конечный свой успех. Турки дрались до изнеможения лишь потому, что вопрос о существовании империи был поставлен на карту. В общем, не враг силён, а мы слабы.
Вечером тридцать первого августа Александр II объяснился с главнокомандующим, Милютиным и Непокойчицким, предложив им отказаться от Плевны.
— Да, надо отойти в Румынию, — согласился с ним Николай Николаевич, стараясь не перечить брату и зная его умонастроение. Всю жизнь Александр II шёл на поводу у чужих желаний. Сначала он подчинялся воле отца, затем брата Константина.
Милютин был иного мнения.
— Отходить нельзя. Ни в коем случае. Иначе всё коту под хвост! И десятки тысяч русских жизней, и вся эта Дунайская кампания. Надо просто приступить к осаде. Правильной и неотступной.
Между главнокомандующим и военным министром давно «чёрная кошка пробежала», и великий князь не скрывал своего неприязненного отношения к Милютину. Всё началось с того, что Николай Николаевич стал упрекать Дмитрия Алексеевича в отсутствии помощи, когда просил подкрепления. Ещё осенью прошлого года в Ливадии его высочество заявил, что четырёх корпусов для завоевания Турции мало, но не настаивал особо. Затем он ещё не единожды просил усилить Действующую армию, и всякий раз Милютин отвечал отказом. Только после неудачи «второй Плевны», когда сам государь признал необходимым укрепить армию новыми войсками, военный министр не стал возражать, но после разговора с Игнатьевым, указавшим на явные ошибки в проведении кампании, обрушился на главнокомандующего с разгромной критикой военных действий, считая организацию полевого управления и взаимодействие воюющих частей крайне плохими.
Из-за возникших разногласий военный совет перенесли на первое сентября и провели его на «государевом» холме. Погода выдалась великолепная. Ярко светило солнце, небо было синим и бездонным, а от быстро просыхающей земли шёл пар.
На совете присутствовали военный министр Милютин, Карл Румынский, начальник его штаба Зотов и Левицкий. Александр II, одетый в синюю походную «венгерку», вновь повёл речь о том, чтоб бросить Плевну, дать отдохнуть войскам и подождать гвардию. Первым выслушали главнокомандующего. Великий князь настаивал на отступлении. Было видно, что ни о чём другом он и думать уже не хотел. Николай Николаевич боялся контрнаступления турок и не хотел рисковать жизнью брата. Павел Дмитриевич Зотов всецело поддержал его, но Левицкий, знавший точку зрения Милютина, активно запротестовал.
— Идти на попятную, значит, преувеличивать значение нашей третьей неудачи. У турок положение незавидное, в противном случае они бы перешли в контрнаступление. Поэтому, — сказал он, сцепив пальцы и выдавая своё сильное волнение, — нам лучше выждать, чем отойти. Иначе придётся ещё раз брать это место с бою.
— Ну что ж, вполне логично, — взял его сторону царь. — Будем укрепляться на позициях.
Вместе с тем, Александр II объявил, что непосредственное начальство над всеми войсками под Плевной возлагается на генерал-адъютанта Тотлебена, который вызван для этого из Петербурга.
Николай Николаевич даже вспылил.
— Как видно, я не способен быть воеводой, ну и смени меня!
— А ты что будешь делать? — грустно спросил государь.
— Займусь конезаводством! — с лёгким вызовом сказал великий князь.
К сожалению, Александр II, большей частью милостивый к людям, требующим суровой кары, не принял это предложение. Сохранил status guo.
На пути из Раденицы в Горный Студень Игнатьев ехал рядом с императором — конь о конь, и Александр II разговорился.
— Королеву Англии Викторию крестил мой дед император Александр I, а сам я познакомился с ней, когда впервые прибыл в Лондон. Ей было двадцать лет. Мне тоже.
— Прекрасный возраст, — с напускным легкомыслием сказал Николай Павлович, вспомнив себя двадцатилетним и ту гору учебников, которые он проштудировал, будучи курсантом Академии Генерального штаба.
-Замечательный! — живо согласился с ним Александр II и с явным удовольствием продолжил свой рассказ. — 27 мая 1838 года я танцевал с ней в Виндзоре на балу, кружил её в чудесном вихре вальса. — Голос его пресекся, и он невольно встряхнул головой, как бы отгоняя от себя грустные мысли. — Подумать только, сорок лет прошло с тех пор, как мы с ней объяснились, признались во взаимном чувстве.
— Влюбились? — придержал коня Игнатьев.
— Влюбился! — энергично подтвердил государь и глаза его заметно поюнели. — Какая это была страсть! Нас просто бросило друг к другу. Я написал отцу письмо, решил быть просто мужем королевы, отказаться от российского престола, но отец велел ехать в Дармшадт, жениться на Марии, — грустно вздохнул Александр II, припомнивший своё былое сумасбродство и, кажется, ошеломлённый той грандиознейшей ошибкой, которую он чуть не совершил. — Отец мне так и отписал: «Назад в Дармштадт, юный глупец! России нужен Наследник Престола, а не жалкий муж английской королевы».
— Я представляю Ваше состояние, — сочувственно проговорил Игнатьев, уловив перемену в лице императора, который, как бы снова — в мгновение ока! — пережил порыв любовной страсти.
— Я уезжал с разбитым сердцем, — честно признался государь. — На прощание я подарил королеве любимого пса по кличке Казбек.
— Пёс её величеству понравился? — полюбопытствовал Николай Павлович, вспомнив о том, что матери королевы Виктории в 1860 году английским офицером был подарен пекинес, найденный им в одном из дворцов богдыхана. Королева-мать была в восторге.
— Виктория не расставалась с Казбеком до его собачьей смерти, — ответил Александр II и на какое-то время задумался, как задумывается всякий человек, погружаясь в давние свои переживания. Затем, не имея возможности, а, может быть, не собираясь уходить в них целиком, со вздохом заключил: — Теперь мы с ней почти враги, а всё её парламент!
В Горном Студне Игнатьев новь разместился в палатке, в которую тотчас налетели мухи — злые и кусучие, как черти! А по-другому и быть не могло, ведь рядом хлев, телятник, коновязь — кучи навоза.
Самым неприятным, по мнению Игнатьева, было то, что после крупного сражения, когда, казалось бы, работать и работать над выявлением просчётов, начальство складывало руки. Дескать, турки примолкли, и мы отдохнём. Пожив в Горном Студне, в непосредственной близости с главной квартирой главнокомандующего, Николай Павлович понял, что его так сильно раздражало в ней: избыточность праздношатающихся личностей. По сути дела, дармоедов. Своеобразной «саранчи». У одного только Непокойчицкого ординарцев, порученцев, адъютантов, как у гоголевского Хлестакова, видимо-невидимо! И все считают это нормой, мол, так оно и должно быть. Кто-то делал вид, что занят — переносил кипу бумаг с места на место, кого-то не могли найти, как ни искали, а многие нагло отлынивали от службы, манкировали своими обязанностями напропалую. Полковник Газенкампф жаловался Игнатьеву, что некоторые новоиспечённые генералы, которых тоже было пруд пруди, искали должности позаметней, не соглашаясь командовать бригадой или возглавить штаб корпуса.
— И это притом, — возмущался Михаил Александрович, крутившийся, как белка в колесе и работавший за семерых в главной квартире, — что многие вакансии в полках, батальонах и эскадронах пустовали.
— Этих господ можно понять, — с сарказмом в голосе отвечал Николай Павлович, — куда выгоднее ездить из главной квартиры на позиции, как на гастроли, чем принимать ответственное, самостоятельное назначение.
— Ну да, ну да, — согласно кивал Газенкампф, — кто ближе к штабу армии, у того и наград больше. Адъютанты, ординарцы, порученцы по возвращении их из действующих частей, куда их посылали в качестве обычных наблюдателей, сразу же получали боевые награды. Некоторые имеют уже по нескольку.
— Сколько наездов, столько орденов? — усмехнулся Игнатьев, не столько ставя, сколько утверждая свой вопрос.
— Именно так, — отозвался Михаил Александрович, а в промежутках между поручениями — никаких забот.
— Заслуженный отдых, — резюмировал Николай Павлович и сказал, что ставка государя мало чем отличается от великокняжеской: — Свита просто изнывает от безделья. И я первый еду на запятках у войны.
Полковник Газенкампф кивнул и озадаченно потёр висок.
— Хорошо ещё, что мы воюем с турками. Будь на их месте немцы, они сумели бы воспользоваться нашими промахами, и перешли в наступление.
— Вы правы, — с похвалой в тоне поддержал его Игнатьев, — тогда не пришлось бы сидеть, сложа руки. Успехи турок на нашей совести. Они обусловлены лишь нашей распущенностью и безалаберностью руководства, а уж никак не военным искусством османов, — он помолчал и добавил: — Одна надежда на Николая-чудотворца, который не один раз помогал нам.
Игнатьев опасался, что Осман-паша, пытаясь вырваться из осаждённой Плевны, бросит своё войско на прорыв и улизнёт от расправы. Взятый в плен турецкий офицер был допрошен переводчиком Макеевым в присутствии главнокомандующего. На замечание великого князя, что турецкие войска довольно славно дрались, офицер незамедлительно ответил: « Войска, которые введены умеючи и хорошо в дело, всегда дерутся хорошо», — а на вопрос: «Много ли английских и венгерских офицеров в гарнизоне?» турок ответил уклончиво: «Есть ли иностранные офицеры и сколько их, не знаю, но войска знают и верят одному Осман-паше».