Нет, не получалось на деле так, как задумал Горчаков, самонадеянно решивший, что стоит мимоходом вручить Карлу I письмо государя об уступке Бессарабии, громко поговорить в Петербурге с румынским послом князем Гикою, и всё образуется само собой. Как бы не так! После перемирия всё сразу же пошло наперекос, деформируя и искажая все намеченные Игнатьевым планы.
«Страшно подумать, — писал ему Николай Карлович Гирс, часто замещавший Горчакова в последнее время, — сколько вам предстоит забот и тревоги. Да поможет вам Бог в этих трудных и столь важных для России обстоятельствах».
«Получить такое письмо всё равно, что глотнуть свежего воздуха в удушливом трюме галеры», — с сердечной благодарностью за столь необходимую ему поддержку подумал Игнатьев и бережно сложил листок на сгибах. Между его решимостью заполучить ключи от Стамбула и реальной возможностью их официальной передачи лично ему в руки или в руки великого князя возникла непреодолимая преграда: оказывается, перемирие уже было подписано. Теперь он надеялся, что для окончательных переговоров о мире в Андрианополь вернётся Сервер-паша, который был в хороших отношениях с ним в бытность свою министром иностранных дел Турции. А Горчаков прислал депешу, из которой следовало, что Россия уступит Румынии дельту Дуная и Добруджу в обмен на земельную часть Бессарабии.
«Один из самых щекотливых вопросов — это всё, что касается исправления границ Бессарабии, — писал из Петербурга канцлер. — В виду противодействия, которое оно, понятно, встретит, полагаем лучше об этом не упоминать в прелиминарном протоколе, который будет заключён с Турцией». Письменная инструкция князя Горчакова выдавала его полную растерянность и не могла служить существенной подсказкой. Да князь и сам признавался в письме: «Ваша разумная сообразительность (tact intelligent) дополнит то, что недостаёт для определительности настоящих инструкций.
Прочитав депешу Горчакова, напоминавшую собою бочку дёгтя, которую пытались сдобрить каплей мёда, Николай Павлович с досадой потёр лоб. Обидно было сознавать, что министерство иностранных дел уже не смело требовать простого возвращения России выхваченной у неё земли. Для России это было столь же унизительно, как если бы она присваивала краденое. Обиды, наносимые Отечеству, он воспринимал как глубоко личные. Скоропалительное перемирие, подписанное великим князем, делало Игнатьева похожим на полководца, который командует армией, лишенной тыла, провианта и боеприпасов, но поставившего себе целью непременно выиграть сражение. Всё больше погружаясь в размышления, подсказанные чувством долга и горячей любви к Родине, он пришёл к выводу, что, коль Румыния, которой отошла часть Бессарабии, на тот момент входила в состав Турции, значит, Турцию и надо будет обязать вернуть России то, что у неё отняли. А вот что делать с заявлением графа Андраши о пересмотре всех договоров России с Турцией, причём, всеми державами, подписавшими Парижский договор, Николай Павлович пока не знал. Как не знал он и о секретной конвенции, принятой Францем-Иосифом I и Александром II третьего января 1877 года о соподчинённости всех своих действий и планов. Получалось, что великая Россия добровольно ставила себя в вассальную зависимость от Австро-Венгрии и от Европы. С этим Игнатьев смириться не мог и решил, действуя в русле высочайших указаний, оградить достоинство и честь России, согласно её интересам. Можно ли было уйти из-под влияния Австро-Венгрии? Ничего не зная о секретной конвенции, заключённой — на словах! — между двумя императорами с подсказки графа Андраши и князя Горчакова, Николай Павлович считал, что можно. Для этого надо было, с русской точки зрения, держаться одного из двух: или связать Австрию более крепкими обязательствами, компрометирующими её перед Европой в случае их огласки, или пригрозить войной, перед которой Вена спасовала бы, учитывая подъём национально-освободительной борьбы славян. Горчаков не сделал ни того, ни другого, чем и усилил позицию Австрии, укрепив мнение Франца-Иосифа I, что он теперь вполне может рассчитывать на сговорчивость России. Но пуще всего Горчаков боялся Англии, её масонской «материнской» ложи. Эта боязнь, раздутая Шуваловым, заставила светлейшего забыть о русских интересах, и 28 января он послал Игнатьеву депешу, предостерегая его относительно проливов: «Вопрос о проходе чрез Босфор и Дарданеллы предоставляется конференции». Хоть стой, хоть падай! хоть иди вприсядку. А ведь вход в проливы служит входной дверью в наш российский дом, считал Николай Павлович, и это было так на самом деле.
Турецких уполномоченных всё ещё не было, и Николай Павлович, тяготясь своим вынужденным бездельем в Андрианополе, а так же сознавая, что потеря времени крайне невыгодна России, заговорил с великим князем о передвижке войск к Босфору, чтобы он снова стал хозяином положения.
— Да и солдаты пусть посмотрят на Царьград, помолятся в виду святой Софии.
Николай Николаевич сказал, что он не может на это решиться.
— Опасаюсь навредить брату, поссорить его с королевой Викторией, — чистосердечно признался он. — Боюсь новой войны. Войска устали, износились до лохмотьев. Да и то сказать, сначала Плевна пила кровь, затем Балканы. Орудийный состав батарей крайне слаб, нет мощной артиллерии, а парки вообще так поотстали, что прежде трёх недель армию вперёд не двинуть. Да и дороги… совершенно непролазны, — он вздохнул и повёл головой. — Тут не то, что до Царьграда, до демаркационной линии бы дотащиться. Да и к чему это движение сейчас?
Николай Павлович кивнул, мол, да, время ушло. Помолчав, он вновь заговорил.
— Горько сознавать, когда великие державы, подобно мелким отщепенцам, становятся на путь террора. Складывается впечатление, что в заговор против России включились все европейские страны, а если и не все, то большинство. Вот почему я предпочёл бы вести переговоры в Буюк-Дере. Мир, заключённый при нынешней обстановке, не внушает мне никакой уверенности. А расположившись в посольстве, находясь в постоянном общении с Портой и дипломатическим корпусом, я сумел бы взять инициативу в свои руки, показывая туркам на высоты, занятые нашими войсками.
Он даже хотел отказаться от ведения переговоров в Андрианополе, но встретился со своим другом по Пажескому корпусу, генерал-лейтенантом Павлом Шуваловым, командовавшим гвардейским корпусом, и тот убедил, что войска действительно устали.
— Солдаты нуждаются в отдыхе. Рисковать на неудачу под стенами Константинополя сейчас никак нельзя. Пора домой.
Великий князь хотел часть своего войска оправить в Одессу из Буюк-Дере морским путём, но турки не дали согласия на вход наших транспортов в Босфор. Да и командующий черноморскими портами генерал-адъютант Аркас прислал из Николаева неутешительную телеграмму, сообщая, что самые большие наши пароходы находятся в Англии и смогут прибыть в Чёрное море не раньше, чем через три недели после получения приказа. Всё рушилось и ничего не получалось! Мир, заключённый не вовремя и не по воле победителя, сразу подорвал престиж России, омрачил её воинскую славу и лёг тяжким гнётом на плечи русского солдата.
А журналисты заходились от восторга, расписывая «рыцарство» главнокомандующего, его мужество и миролюбие.
Тогда Игнатьев надоумил великого князя известить верховного везира телеграммой о приезде уполномоченного России для начала мирных переговоров и потребовать присылки турецких представителей в Андрианополь.
Порта молчала.
Николай Павлович предложил отправить в Константинополь первого драгомана посольства Михаила Константиновича Ону. Необходимо было решить на месте ряд вопросов, незатронутых в Андрианополе: о снятии блокады с наших черноморских портов, о восстановлении почтовых и телеграфных сообщений между Одессой и Стамбулом. А ещё Михаилу Константиновичу было поручено разъяснить туркам, что единственная цель России «воспрепятствовать иностранным флотам входить в Босфор, служащий входной дверью в наш дом», иначе, если англичане войдут, мы займём Стамбул.
С большим тактом и осторожностью Ону выполнил данное ему поручение, и, послав из Константинополя подробный отчёт о своих переговорах с турками, вернулся в Андрианополь.
— Ну, как там? — приступил к нему с расспросами Игнатьев и крепко сцепил руки в ожидании ответа.
— Судя по отзыву тех, с кем я говорил, наши войска будут приняты в Стамбуле если не с удовольствием, то с хладнокровной покорностью судьбе даже со стороны мусульманского населения города.
— А газеты? Что пишет турецкая пресса?
— Рассуждают о вводе русских войск, как о самом естественном последствии войны. Даже обсуждают, какие казармы будут предоставлены русским войскам.
— И какие же? — осведомился Николай Павлович, очень ценивший подробности.
— Указывают на большие казармы Дауд-паши и Рализ-Чефтлик, — подумав, ответил Ону. Человек умный, добрый, исполнительный.
— Это уже интересно, — бодрым голосом проговорил Игнатьев, — вполне возможно, мы ещё войдём в Царьград. — Он заложил руки за спину, немного походил по комнате, в которой принимал своих гостей и сослуживцев, и велел Михаилу Константиновичу снова отправиться в Константинополь.
— Проследите там за Перой, за англичанами особенно. У меня сложилось впечатление, что её величеству королеве Виктории, как и всякой другой женщине, надо, чтобы с ней играли в поддавки, как играют с малыми детьми, доставляя им радость.
Вместе с Ону был отправлен офицер Генерального штаба князь Михаил Алексеевич Кантакузен, которому приказано было осмотреть казармы и, в случае ввода и размещения наших войск, обеззаразить их.
— Вероломство и коварство турок всем известно, — предупредил военного разведчика Николай Павлович и тут же сделал оговорку: — Но известно так давно, что мы об этом совсем позабыли.
Во время своего пребывания в Пере, Михаил Константинович Ону удостоверился в лихорадочно-враждебной нам деятельности английского посла Лайярда, и, как это ни странно, его изумила открытая неприязнь, и даже ненависть, проявляемая к России, австро-венгерского посла графа Зичи, у которого с Игнатьевым были прежде дружественные отношения. По словам Ону, австро-венгерский посол дошёл до того, что требовал у Порты пропуска через Дарданеллы двух австрийских броненосцев, которые должны были присоединиться к английской эскадре.