«Венский кабинет столько же, сколько и лондонский, — сообщал Михаил Константинович в своём шифрованном послании, — убеждает турок не вступать с нами ни в какие непосредственные соглашения и не принимать наших условий. На что турки, по словам верховного везира Ахмет-Вефика-паши, отвечают графу Зичи и его секретарям открытым текстом: «Мы уже не в состоянии вести войну. Если вы имеете счёты с Россией, сводите их с нею непосредственно, а от нас отстаньте! Отвяжитесь».
Игнатьев читал донесения своего первого драгомана и невольно говорил себе: « Всё так, по-другому и быть не могло; дипломатия Австрии сходна с бабьей хитростью: «Мужу всей жо… не показывай! Ему и половинки хватит»». С самого начала герцеговинского восстания Николай Павлович не переставал доказывать лживость и двуличие венского кабинета. Он постоянно выявлял признаки его враждебности на Балканском полуострове, указывал на них неоднократно, но в Петербурге не вняли предостережениям Игнатьева, и предпочли собственными руками разрушить созданное им положение на берегах Босфора. Александр II отмахнулся от Абдул-Азиса с его сердечным отношением к России, как от назойливой мухи, променяв добрососедство с Турцией на иллюзию союза с Австро-Венгрией. Исходя из всего этого, Николай Павлович прекрасно понимал, что, как бы турки ни отбрыкивались от англичан и швабов, интриги политиков заставят Порту всеми силами противиться нашим условиям мира. Франц-Иосиф I вставал рано, но он никуда не спешил. Время покапризничать у него было. Империя Габсбургов, компаньонка и опекунша России по Тройственному союзу, трогательно заботившаяся о её благополучии, и громогласно объявившая себя единственной опорой, преданной подругой в их «сестринском» альянсе, «верная до гроба» Австро-Венгрия вдруг повела себя с такой ужасною холодностью, будто двуглавый российский орёл взял да и капнул извёсткой на горностаевую мантию Франца-Иосифа I, и без того довольно ветхую, поеденную молью.
Женщина может прожить в доме без мебели и даже без мужчины, но она не сможет проснуться в доме, где нет зеркала. Для Вены зеркалом служил Берлин, обрамлённый новой границей Германии.
Двадцать девятого января от Сервера-паши из Стамбула пришла телеграмма, извещавшая о начале английского вмешательства в дела России: «Британское посольство в Константинополе и комендант Дарданелл уведомили нас вчера вечером (то есть, двадцать восьмого января), что шесть судов английского флота получили приказание пройти пролив».
— А будь мы сейчас на высотах Галлиполи, этого бы не произошло, — уверенно сказал Николай Павлович.
Великий князь поморщился.
— Назад не отыграешь.
«Колодец надежды исчерпан до дна и прочно завален камнями», — кружа вдоль стен и меряя шагами комнату, повторял то вслух, то про себя Николай Павлович незнамо кем написанные строки. И, чем больше он представлял себе заброшенный в степи источник влаги, окружённый черепами тех, кто умер, проклиная жуткий зной и раскалённую солнцем пустыню, тем тоскливей становилось на душе, мучительней и безотрадней. Многим не ведомо, а рыбаки знают: чем крупнее улов, тем чаще рвутся сети. Вот и Стамбул, словно рыба-меч, порвал невод — ушёл из него. Игнатьеву стало жаль себя, своих утраченных иллюзий: думать о полной и безоговорочной капитуляции Порты отныне было глупо.
На следующий день от Александра II пришла телеграмма, в которой сообщалось, что «Вчера утром, при приёме посетителей, одна нигилистка выстрелила почти в упор в бедного Трепова и причинила ему весьма серьёзную рану». В общем, одна новость хуже другой. А тут ещё Греция вознамерилась пристроиться к России по окончании войны, пытаясь ввести свои войска на территорию Турции, якобы для защиты греческого населения, напоминая собой того басенного зайца, который взялся делить шкуру убитого медведя. Александр II объяснил греческому королю, что ему негоже вмешиваться в историю, когда начались переговоры о мире. Греческий монарх внял голосу совести и разума, но в Андрианополь приехало несколько богатых греков и от лица всех константинопольских христиан Турции, без различия национальности, выразили радость по поводу блестящей победы русских войск и высказали сожаление, что греческое правительство упустило прекрасный случай действовать вместе с нами против турок. Заодно греки высказались за установление нормальных отношений с Россией в надежде, что последняя не станет наказывать их за неблагодарность и предательство (многие греки служили в армии султана, желая «побить русских»), и позволит им стабилизировать положение на Балканском полуострове. Один из архиереев высказал надежду греков на восстановление святого креста на куполе св. Софии и изгнание турок в Азию. Игнатьев получил несколько писем от греческих священников и мирян с настоятельной просьбой способствовать образованию автономии греческого населения, проживавшего на островах архипелага и части Македонии, очевидно с тайной мыслью впоследствии присоединить их к греческому королевству. Николай Павлович ответил, что греки должны сами воспользоваться победой русского оружия, основываясь на решениях константинопольской конференции по проведению Портой административных реформ. Труднее было вразумить армян, которые досаждали Игнатьева мольбой об открытом покровительстве России. Нуриан-эфенди, член государственного совета, и Степан-паша, главный медик военного ведомства, с двумя сопредседателями знаменитого армянского совета, приехали в Андрианополь и стали просить Николая Павловича включить в основания мира автономию Армении. Они подробно рассказали о бедствиях армян в Малой Азии и в Анатолии. Игнатьев уже был предупреждён своими турецкими агентами о том, что грегорианское духовенство обратилось к султану Абдул-Хамиду II, умоляя его дать автономию армянским областям Сивас, Ван, Муш и Эрзерум, которые были заняты русскими войсками. Припомнив Нуриану и Степану-паше их недавнее участие в западноевропейской интриге, когда армяне действовали против России, Игнатьев выразил искренне удивление их полной и довольно неожиданной переориентацией.
— Вы делаете только то, что обещает вам выгоду. Имея влияние в Турции, вы призывали к единению с Портой, надеясь, что она осуществит задуманные преобразование, а когда империя османов стала разваливаться на куски, проигрывая нам войну, вам стало выгодно домогаться возрождения Армении под покровительством России. Прямо скажу: такое двоедушие постыдно. Среди людей, настроенных на выгоду, самое выгодное поступать по-христиански, иначе вас будут дробить и толочь в ступе международных распрей. Вы рассеетесь по всему миру, как евреи. — Он упрекал армян в своекорыстии, в их недостойном себялюбии, но делал это с редкостной учтивостью, явно подчёркивая своё уважение к сединам Нуриана-паши и его сотоварища, который сидел, молча, не пытаясь возражать.
Нуриан-паша слабо оправдывался и, ссылаясь на кровожадность турок, просил не держать зла на тех, кто проявил малодушие. При этом он намекнул на армянские деньги и возможность подкупа ряда турецких министров.
— Не о том думаете, — сказал Николай Павлович и, уверяя своих собеседников в том, что строгость тона в разговоре с ними совершенно необходима для уяснения его мысли, преисполненной благожелательности к идее возрождения Армении. — Первое, что вы должны сделать, это добиться от Порты признания верховенства эчмиадзинского патриарха над всем армянским духовенством и гражданским населением. Тогда вы сможете просить султана от имени всего армянского народа об автономии той области в европейской Турции, какую он выделит вам.
Игнатьев знал, что говорил. Он первым раскопал в международных трактатах право армян на самоопределение, хотя многие считали, что они давно сошли с исторической сцены и обречены на вымирание.
— Что вы армянам дорогу мостите? — спрашивал Игнатьева молодой дипломат Щербачёв, недовольно прищурив глаза. — У армян и вера хитрая: ни вашим, ни нашим, сама по себе. Русского в упор не видят, а как только турок ятаган к горлу приставит, во всю глотку «караул» кричат, дескать, выручайте, христиане, мы ведь тоже к вам касательство имеем.
— Молитесь за обижающих вас, — словами из Евангелия ответил на его скрытый упрёк Николай Павлович и сменил тему разговора на более, как он считал, существенную. — Горчаков, Жомини и иже с ними никакие не политики. Это жуки-плавунцы, забавные в своей хаотичной подвижности, — говорил он Щербачёву, почувствовав в нём душу патриота. — Им даже невдомёк, что с точки зрения мадьяра Андраши, славяне — это индейцы Европы, которых нужно загнать в резервации, сгноить и доконать. Трудно сказать, кто станет новым канцлером России, приверженцем каких доктрин проявит он себя, но вы всё время должны помнить: как только европейцу не удаётся обмишурить русского, он тотчас брызжет слюной и орёт, что тот раб, жалкий раб! и что Россия — «империя зла». И ещё, — наставлял он своего усердного помощника, — не смущайтесь, если вас будут ругать коллеги. Способных людей всегда костерят, а их успехи умаляют. И не страшитесь служебных невзгод. Редкий дипломат минует их, выходя на политический простор. Лично я давно не страшусь мелких пакостников, опасаюсь крупных, — имея в виду лорда Биконсфилда и его клику, чистосердечно признался Игнатьев. — Самомнение английского парламента становится невыносимым.
— А в наши дни так и опасным для России, — отозвался Юрий Николаевич.
— Политика Англии, напоминает избалованную мужским вниманием женщину, — стал развивать свою мысль Николай Павлович.
— В каком роде? — спросил Щербачёв.
— А в таком, что у женщины, в которую часто влюбляются и добиваются её расположения, вырабатывается понукающий тон, частенько довольно вульгарный.
Оскорбительная наглость английского правительства, пославшего свою эскадру в Мраморное море, поражала Игнатьева так же, как в своё время выводило его из себя зловоние Стамбула, когда в Босфоре начинала пребывать вода. В такую пору городские нечистоты готовы были выплеснуться наружу, а зачастую и выплёскивались, растекаясь по улицам, как это случалось, когда задувал противный азиатский ветер. Да и на головы прохожих выливалось содержимое помойных вёдер и ночных горшков, чаще всего по утрам, как раз перед намазом. Особенно этим грешили азиатские кварталы, соревнуясь с греческими и отставая от еврейских, в которых, правда, оседало много беспардонной голи. И всё это свершалось под выкрики разносчиков воды, возгласы муэдзинов и благозвучное молитвенное пение иудейского кантора в древней стамбульской синагоге с высеченным на её фронтоне семисвечником.