Потеряла я колечко,
Потеряла я любовь,
Как поэтому колечку,
Буду плакать день и ночь.
Пропел даже целую былину про Соловья Будимировича, и надолго остался в памяти былинный «зачин»:
Высота ли – высота поднебесная!
Глубота – глубота океан-море!
Широко раздолье – по всей земле!
Глубоки-темны омуты днепровские!
Пел и лицом играл так, что видел я, как выбегали-выгребали тридцать кораблей, и как хорошо корабли изукрашены, хорошо корабли изнаряжены, и как на беседочке сидельной сидит купав молодец, молодой Соловей, сын Будимирович, со своей государыней Ульяной Васильевной…
Когда нечего было рассказывать и петь, то дедушка Гуляй вынул из-под койки зеленый солдатский сундучок, многообещающе подмигнул мне гулевым глазом и поднял крышку. Внутренняя сторона ее была заклеена ярмарочной картиной: «Эй, ямщик Гаврилка, где моя бутылка». На ней изображен усатый барин в кибитке, а на облучке пьяный Гаврилка, правящий тройкой коней, пышущих огнем и дымом.
В сундуке много было всяких вещей. Дедушка показал мне двадцатипятирублевую бумажку с обожженными краями.
– Это они, – кивнул на мертвенно лежащего Дениса Петровича, – сигару когда-то прикуривали… А это мои манжетки и манишка… Будучи главным приказчиком, я носил их… Щеголем был!.. Пачка счетов хозяина моего… Гляди, какие большие тыщи сжигал он в «Яре» и «Славянском базаре»… А это вот визитная карточка: «Коммерции советник Денис Петрович Овсянников»… Гляди, с золотыми обрезами!.. – Долго смотрел на эту карточку и сказал: – Время пролетело, слава прожита! – что-то еще хотел он показать, но на него прикрикнул Денис Петрович.
– Опять за свою переборку? Закрой сундук, старый дурак! Никакого вскреса от тебя не вижу. Днем и ночью только и ворошишь свое барахло.
– Эх, хозяин, хозяин, – жалостливо прошептал дедушка Гуляй, – вся Москва наша в этом сундучке… Вспомнить хочется…
Гуляй поднялся с пола, утер рукавом слезу, подбоченился, щелкнул пальцами, по-молодецки ухнул и неожиданно пустился в пляс, запев песню с деревенским завизгом:
Ох, пойду я да в зеленый тот лесок,
Вырву, выломлю кленовый там листок,
Напишу я на нем грамотку,
Пошлю ее к отцу старому.
И вдруг в середину песни ворвался такой страшный взрыд, которого я никогда еще не слышал:
– Помираю!
На койке метался Денис Петрович. Дедушка Гуляй почему-то не бросился к нему на помощь, а продолжал стоять в позе плясуна, только рот его раскрылся и красное лицо словно инеем покрылось…
– Священника… – подземным, уходящим в глубину голосом охнул Денис Петрович, разрывая руками рубашку на груди, – показался медный крестьянский крест.
Дедушка Гуляй упал на пол. Он ползком задвигался к постели умирающего. Я побежал за священником. Когда мы пришли, то бывший московский миллионер уже отходил, не дождавшись причастия. Дедушка Гуляй вынимал из сундука смертную одежду.
Священник запел канон «на исход души»: «Яко по суху пешешествовав Израиль по бездне стопами…» Читались смертные слова: «нощь смертная мя постиже неготоваго…»
Я смотрел на глиняную кружку, из которой Денис Петрович прихлебывал чай.
Священник сложил крестом руки умирающего и перекрестил его. По завечеревшей крыше ходили воробьи. Один из них заглянул в окно и чирикнул.
… Похоронили Дениса Петровича на кладбище бедняков и бездомников, под еловым крестом. Руками дедушки Гуляя была прибита к кресту оправленная в стекло визитная карточка с золотым обрезом: «Коммерции советник Денис Петрович Овсянников».
Максим Каменев
Большой двор густо и цепко прорастал крапивой и чертополохом. От каменного двухэтажного дома, сложенного из серого и угрюмого плитняка, на двор всегда падала тяжелая и сырая тень. Солнце сюда не заглядывало. В этом доме чаще всего умирали от чахотки. Дом был переполнен детьми, но их почти не слышно. У большинства из них кривые ноги, бледные лица, не улыбающийся голос. Здесь жили беднейшие ремесленники и спившиеся люди.
Дом принадлежал богатейшему человеку в городе, Максиму Ивановичу Каменеву, и славился на всю округу чудачеством хозяина. От своих жильцов он никогда не требовал квартирной платы, но зато должны они были подчиняться причудам его и называть «вашим степенством». Любимая причуда Максима Ивановича во время его загулов была такая: придет на свой двор, встанет посредине крепким дубом, сложит руки рупором и рявкает соборным колоколом:
– Эй! Голытьба! Господа на босу ногу! Пожалуйте на расправу! Суд идет!
Из всех квартир выбегают сапожники, трубочисты, слесаря, портные, коновалы, тряпишники, скорняки, маляры и спившийся адвокат Голубев. Все они окружают хозяина горячим и душным кольцом.
Максим Иванович окинет их свирепым взглядом и густо спросит:
– Все налицо? Вста-а-ть смирно! На первый-второй расчитайсь!
– Первый, второй, первый, второй! – защелкают жильцы, стараясь держаться по-солдатски.
– А почему я не вижу живейного Ишашку Жукова и профессора кислых щей Сеньку Ларионова? – спрашивает он про извозчика и повара из трактира «Плевна». – Начальства не признавать? Хозяина? Максима Ивановича Каменева?
Вопрос этот повторяется часто, и на него всегда отвечает коновал Федор:
– Так что, ваше степенство, означенные вышепоименованные лица по долгу своих служебных обязательств находятся извне дома!
– Хватит! Без тебя знаем. А ты, Федька, – погрозил коновалу крутым пальцем, – не имеешь права так красно говорить. Образованнее меня хочешь быть, садовая твоя башка? Мо-о-лчать!
Максим Иванович отходит на три шага назад, выпячивает грудь, как генерал на параде, и орет на весь широкий двор:
– Смм-и-и-рр-но! Слушать мою команду!
Насладившись покорством своих людей, он грузно садится на бревна.
– Скорняк Иван Дылда, – выкликает он, – Подойди!
– Так точно-с, подошел, – тоненько отзывается чахоточный скорняк.
– Имя и фамиль?
– Иван Семенович Харламов, по прозванью Дылда!
– Можешь и без отчества, – бурчит хозяин, – не такая уж ты шишка, чтоб тебя по имени-отчеству величать!
– Ваша правда, Максим Иванович!
– Я тебе не Максим Иванович, а ваше степенство! Понял? Артикула не знаешь, кот драповый!.. А скажи мне… милейший Дылда… за квартиру хозяину платишь?
– Виноват-с, ваше степенство, не плачу.
– Сколько времени не платишь?
– Два года.
– Почему?
– По причине житейских бедствий, как то: отсутствие заказов и болезни супруги моей, вызванной сыростью…
– Ты чувствуешь, какой я есть человек?
– От души сочувствую и вообще ежемесячно… виноват-с… еженощно за вас Бога молю!
– А ты не врешь? Онамеднись я слышал, что ты меня греческим пузом назвал и вообще гадом маринованным? Я все знаю!
Скорняк прижимает к сердцу тоненькую шафранную ручку и мелко лепечет:
– Напраслину возводите на меня, ваше степенство, я вас завсегда в глаза и под глаза святым человеком называю.
– Ежели не врешь, – гудит Максим Иванович отзвонившим колоколом, – то пой мне «многая лета…»
Скорняк высоко поднимает сизую от бритья голову, зажмуривает глаза и тонкой прерывистой нотой поет многолетие.
– Хватит! За такие голосья дерут за волосья! Уходи с глаз долой! Следующий! Григорий Пузов!
– Тут-с! – встает поджарая замученная фигурка сапожника в опорках и в грязно-зеленом переднике.
– Имя и фамилия?
– Григорий Пузов!
– Ладно, ладно. Без тебя знаю. Сколько времени за квартиру не платишь?
– Четыре года.
– Ну и ну! А я-то не знал. Че-е-ты-ре года! Ска-а-жи на милость… И не совестно тебе?
– Совестно, ваше степенство, но по причине деторождения матерьяльно ослабши…
– Сам рожаешь? – ухмыльнулся в сивую бороду Максим Иванович, и все за ним захихикали кто в кулак, а кто в рукав.
– Не я-с, ваше степенство, а супруга моя Марья Федоровна.
– Какая это Марья Федоровна, – притворяется он не понимающим, – это не принцесса ли Датская, супруга его императорского величества?
– Никак нет. Она из Псковской губернии, Опочецкого уезда, погоста Никольского.
– Так что ж ты, мозги твои всмятку, ее по отчеству величаешь, когда она скопская? Ты смотри, леворуцию на моем дворе не устраивай, а то!.. Так, говоришь, четыре года за квартиру не платишь? Гм… да-с… Ну, ладно, благодари хозяина.
Целуй руку! Через год мы тебе пятилетний юбилей устроим.
Взволнованный сапожник, перед тем как приложиться к руке хозяина, от непонятной одури, схватившей его, мелко перекрестился. Максим Иванович дико расхохотался и дал сапожнику полтинник.
– Люблю пугливых! – крякнул он. – Следующий! Адвокат Плевако!
Адвокат Голубев степенно подошел в стареньком своем сюртучишке и в калошах на босу ногу.
– Признаете себя виновным? – спросил Максим Иванович.
– Признаю. Пять лет за квартиру не плачу!
Максим Иванович неожиданно рассвирепел и ударил себя кулаком по колену:
– Разве я тебя спрашивал, сколько лет ты мне не платишь? Это во-первых, а во-вторых, говори речь! Защитительную.
– Кого защищать прикажете?
– Меня, – шепотом сказал Каменев и неожиданно всхлипнул, опустив голову на грудь. – Я есть скот, а не человек. Докажи обратное!
И адвокат Голубев стал доказывать, что Максим Иванович не скот, а человек. И говорил до того вдохновенно и хорошо, что Каменев взвыл. Он поднялся с бревен и стал обнимать адвоката.
– Эх! – сказал только одним дыханьем. Поцеловал Голубева троекратным лобзанием и опять сказал, скрипнув зубами: – Эх!
Выпрямился Максим Иванович во весь саженный свой рост, взмахнул тяжелыми руками и дико гаркнул:
– Ребята! Тащите сюда три ящика пива, две четвертных и закусок! Всех угощаю!
И зачиналось на дворе Каменева широкое и многоголосное пьянство. До рассвета на весь тихий город гремели крики, ругань и песн