«Им — что! — думал Володька про седоков-ребятишек, а главное, про сестренок. — Им — что! Они — в компании. Они едут, радуются, словно никого сегодня и не подводили, словно обещаний своих не забывали. Ну что ж, пускай будет так. Лишь бы меня папанька не приметил, а уж потом-то они ахнут, когда я на школьном празднике все-таки окажусь!»
И Володька до села, где находилась школа, вслед за санями добрался, и никто его в самом деле за весь путь не увидел.
Правда, один раз, уже на выезде из леса, отец вдруг словно бы что-то почувствовал. Натянул вожжи, оглянулся быстро, но и Володька присел быстро — накрыл пальтецом красные сапоги, и среди придорожных вешек-елок, наверное, показался отцу всего лишь тоже темной вешкой.
Куда трудней все пошло возле школы.
Рубленная из толстенных бревен, но при этом небольшая, она выглядывала из-под белой крыши веселыми, в крашеных наличниках окошками, смотрела узким крыльцом прямо на сельскую площадь. И отец как подкатил к крыльцу да как высадил всех шумных своих пассажиров, так тут и застрял.
Из саней он вылез, рукавица об рукавицу похлопывает, с валенка на валенок попрыгивает, — никуда не отходит.
А Володька смотрит из-за ближней избы, тоже начинает попрыгивать. «Неужто папанька так и будет на одном месте торчать? Тогда я тут под чужими окошками в сосульку превращусь… Это бежать в резиновиках было ничего, а стоять в них, ждать на морозе — оюшки!»
Но, на Володькине счастье, с другой стороны к школе подъехала еще одна подвода. С нее тоже ссыпались ребятишки. Они тоже с визгом, с хохотом скрылись за дверью школы, а бородатый, в фасонистой шапке пирожком возчик отцу закричал:
— Ты уже тут? Давай поставим лошадей к сватье да и сами глянем, что тут за концерт-представление… Вспомянем и мы, так сказать, свое золотое детство!
И мужики засмеялись, упали в сани, погнали рысцой мимо заиндевелых палисадников к какой-то там сватье, а Володька, так весь и приседая от холода, кинулся к школьному крыльцу.
За обитой войлоком дверью он сразу попал в шумную толчею, в теплынь. Школьники тут — все мал мала меньше — галдели, грудились у вешалок. Все старались раздеться первыми. А толстая, рябая, могучая ростом нянечка шумела пуще всех. Она командовала густым басом:
— Иванов! Шапку свою в карман не запихивай! Положь, как полагается, на полку…
— Сидоров! Опять тебе шубейку вешать не за что? Опять явился без петельки? Клади одежу в угол, петельку будешь потом пришивать со мной!..
— Петрова! Ох, Петро-ова… Ну, умница… Ну, славница… Туфельки с собою привезла! Валенки теперь сымает, туфельки надевает, сама с ноготок, а все она умеет, все у нее честь по чести, — ну, прямо как у большой. Глядите на нее, девчонки, учитеся!
Володька подходить к вешалкам даже близко не стал. Он мигом понял: ему, чужому, на глаза этой нянечке лучше не попадаться. И пока нянечка расхваливала какую-то там «славницу» Петрову, он боком, боком, скинул шапку, проскользнул за толпою в другую дверь.
За той дверью в зале, а вернее, в освобожденной для этого классной комнате сияла елка. Окна все были закрыты шторами, и при уютных огоньках елки ребятишки скакали тут, как хотели. Кто, нацепив петушиные, ежиные и заячьи рожицы-маски, кто просто так, — они пищали, кукарекали, кричали единственной здесь распорядительнице:
— Жанна Олеговна! Попрыгайте с нами еще чуть-чуть!
А она уж, видно, и попрыгала, и поплясала. И теперь — тоненькая, очкастая — вся от волнения, от жары пунцовая, все пыталась ребятишек угомонить:
— Спокойно, дети, спокойно! Пора по местам.
Но все равно не утихал никто.
Только Володька, чтобы не маячить на виду, да еще и потому, что в веселой толпе промелькнули Танюша с Марфушей, стал быстро высматривать себе местечко.
И он его нашел рядом с белеющим широкою скатертью столом. Стол был завален бумажными пакетами. От пакетов, как в магазине, шел конфетный аромат, да Володька принюхиваться, приглядываться к пакетам, конечно, не стал. Он лишь скромно примостился в уголке на стуле, скромно подоткнул под себя пальто и шапку.
А галдеж между тем все ширился. Кроме того, в коридоре куда как радостно забасила опять нянечка:
— Раздевайтесь, гостеньки, проходите! Нет, постойте, я вас сама проведу.
И тут Володька видит: она — в зале, а рядом стоят, одергивают мятые пиджаки, смущенно приглаживают красными от холода ладонями свои встрепанные макушки тот бородатый возчик и его, Володькин, отец.
Они топчутся, не знают куда себя пока что девать, к ним подлетает теперь Жанна Олеговна:
— Конечно, дорогие товарищи, проходите! Конечно, мы вам очень рады! Только просим прощения — у нас тут шум.
Мужики смущаются еще больше: «Ничего, мол! Мы и при шуме постоим…» А нянечка — раз, два! — мигом и тут приняла на себя командование:
— Это ты, Иванов, что ли, шумишь? Это ты, Семенов, петухом кукарекаешь? Это ты, Сидоров, являешься каждый раз без петельки, да еще и не слушаешься? Смо-отрите у меня!
И пошла распоряжаться, пошла. И, странное дело, ребятишки начали утихать, рассаживаться по местам.
Жанна Олеговна развела руками:
— Милая Дуся, что бы мы делали без вас! Усадите тогда, пожалуйста, и гостей, а я побегу готовить артистов.
— Счас, мужики, определю и вам местечко… — заулыбалась довольная похвалою нянечка.
И вот она этакой башней стоит, поверх ребячьих голов глядит, медленно поворачивается в ту сторону, где Володька.
Тот полного ее разворота дожидаться не стал. Мигом вместе с пальто, с шапкой съехал под столешницу, нырнул за свешенную скатерть, а нянечка ведет мужиков именно сюда.
— Вот здесь будет спокойней… Вот тут присяду и я с вами.
И начинает с грохотом передвигать стулья, устанавливать их перед самым Володькиным укрытием.
«Все! — охнул про себя Володька. Теперь ничего не увидеть, вот влип так влип!»
И — верно. Как бы ни пригибался Володька к единственной светлой полоске меж полом и краем скатерти, а все равно, кроме ножек стульев, кроме мокрых от обтаявшего снега валенок отца, да меховых бурок возчика, да нянечкиных толстых пяток в широченных шлепанцах, ничего разглядеть теперь уже не мог.
Разглядеть не мог, но — слышал. Грузная нянечка скрипела хлипким стулом и, все еще гордясь тем, что ее недавно похвалили, мужикам разъясняла:
— Вы, мужики, не сомневайтесь… Жанна Олеговна хотя в учителях первую зиму, а тоже на школьную работу шибко способная. Сам Иван Иваныч говорит: «Способная!» Только вот ребятишки что-то нисколь ее не боятся, а так она у нас — ку-уда там! Весь концерт нынче поведет. Да вы и сами скажете: «Молодец!», как только на все глянете.
Возчик с отцом весело поддакивали, а Володька приуныл пуще. «Глянешь у тебя… Кто глянет, а кто нет!» — думал он про нянечку, но та уже забухала в ладоши:
— Артисты идут! Артисты идут!
Захлопал, зашумел весь зал. И там от дверей к елке началось, по всей вероятности, какое-то очень интересное шествие. Бух! Бух! — плескалось в зале, и Володька опять пригнулся к бесполезной щели: «Вдруг да это Иван Иваныч с трубой?»
Но заслышался голос Жанны Олеговны:
— Выступает праздничный хор мальчиков и девочек нашей школы!
И хор под управлением Жанны Олеговны грянул: «Бусы повесили, встали в хоровод!»
Отец, нянечка, возчик принялись рядом с Володькой натопывать, принялись подпевать, потом, конечно, зазвучали и другие песенки. И все они тоже были праздничными. То про Снегурочку, то про Деда Мороза. Да Володьке и самые лучшие из них показались не слишком-то. Он ведь сидел тут в полутьме, в духоте, под этим несчастным столом снова один-разъедин. А кроме того, почти каждую песенку он знал, дома с сестренками певал; и раз теперь на хор глянуть сам не мог, долгожданную трубу услышать не мог, то и концерт ему стал казаться совсем не интересным.
Его сморила усталость после дороги. Под знакомый мотив про лесную елочку он клюнул разок-другой носом. Он даже увидел и самого себя опять в сугробном бору, да тут словно бы ветер налетел.
Володька поднял голову, а Жанна Олеговна под новые аплодисменты заканчивала говорить про какую-то грозу.
«При чем тут гроза?» — удивился Володька, но вслед за учительницей прямо-таки вскудахтала нянечка:
— Ох, Петрова! Ох, Петрова! Ох, слушайте, мужики, слушайте! Наша Петрова будет стишок читать!
«Ну-у… Опять эта ее Петрова. Лучше бы Иван Иваныч…» — нахохлился Володька, и все же когда «эта» Петрова нежданно звонким, нежданно чистым голосом повторила название стихотворения: «Весенняя гроза!», то Володька очнулся окончательно, навострил уши.
Навострил, а в зале свободно, громко раздалось:
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.
У Володьки мурашки побежали от таких сразу простых и таких сразу удивительно светлых слов. Он таких радостных слов никогда не слыхивал. Он даже не поверил, что читает их, произносит самая обыкновенная девочка с обыкновенной фамилией Петрова. Он шагнул на коленях вдоль обвисшей скатерти, пополз в обход возчика, отца, нянечки.
А стихи звучали все светлей да светлей:
Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые,
И солнце нити золотит.
С горы бежит поток проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И гам лесной, и шум нагорный —
Все вторит весело громам.
И тут стряслось чудо.
С каких-то неведомых высей как бы рухнул, по всем закоулкам школы раскатился настоящий весенний гром!
Он раскатился, опять взлетел, он обернулся ликующим голосом-песней и вот теперь без слов, но как на крыльях, поплыл над елками, поплыл над ребятами. И, боясь, что этот голос, этот торжествующий звук так же мигом пропадет, как мигом родился, Володька, забыв про отца, про нянечку, приподнял край скатерти, выглянул из-под стола.