Ну, море не море, да все же расплеснулось и блестит под солнцем по мелколесью такое водополье, что той стороны почти не разглядеть. Торчат только из воды тоненькие березки, кустистые, в желто-зеленой дымке вербы, а меж них по голубому и по синему, как бы перевернутые книзу куполами, белые облака плывут.
Отец вылез, шагнул по уходящей под воду колее к самому зáплеску. Подобрал мокрую, березовую жердинку, потыкал впереди себя.
Забрел по колена в перевернутое небо, в облака, пощупал опять жердочкой, меня подбадривает:
— Айда, Павел! Только дверцы на всякий случай не захлопывай… Ногу на педаль, рукой — включай первую, педаль отпускай помалу… Езжай, как двором езживал. Ну что же ты?
А я не то что «отпускать-нажимать», я взяться за баранку боюсь. Я глядеть через стекло на отца, на воду боюсь. Меня так и колотит.
И в глазах опять будто золотые комарики — они даже явственно гудят. И гудят все громче. И вот сливаются в одно ярко-алое пятно, превращаются в красного, летящего по-над самою водой жука.
Жук все растет — с боков, как две радуги-дуги, сверкающие крылья, — и тут я вижу, что это не крылья, а брызги, и как сумасшедший кричу:
— Катер! Катер!
Отец наверняка подумал, что я в самом деле умом тронулся, мне тоже криком отвечает:
— Какой тебе в лесу катер? Очнись!
Да тут гудение над водой и сам расслышал, голову поднял, пошибче моего завопил:
— Ёжки-ложки! «Урал» к нам шурует! «Уралушка»!
А это и в самом деле «Урал-Уралушка». Да еще и с тем здоровенным водителем! Он, водитель, на всем ходу в брызгах-радугах на наш берег правит, машину свою разворачивает, во всю здоровенную глотку и почем зря кроет нас.
Он ругается, а мы от радости чуть ли не пляшем.
— Какого, — орет он, — лешего, не зная броду, суетесь в воду? Почему подмоги не стали ждать?
Отец весело и в то же время смущенно разводит руками:
— Я думал, вы уехали и — все… Я думал, не до нас вам.
— Как это не до вас! — возмущается шофер. — Как это не до вас, когда ты — водитель и мы — водители. Мы на место приехали, ждем-пождем, домой не уходим, на дорогу глядим: тебя не видно. Раз не видно, значит, Незабудку не одолел… Ну, а если товарищ где-то на дороге в переплет попал, что надо делать?
— То и делать, что ты уже сделал. Спасибо тебе! — смеется отец.
А шофер сам смеется, да, видно, и раньше был не очень-то сердит:
— Спаси-и-бо… Эх ты! Рисковал своим мужичком.
Это он, значит, опять намекает на меня, да не только намекает, а прямо так мне и подмигивает. А у меня у самого — рот до ушей, хоть завязочки пришей!
— Папка мной не рискует ничуть, — улыбаюсь я. — Мы с папкой давным-давно заедино.
— Ну-у, — говорит водитель, — тогда понятно, отчего вы такие герои. Вам, двоим, нипочем все! Цепляйтесь на буксир, храбрецы.
И наш «газончик» зашлепал на стальном поводке за «Уралом», и глядеть мне из кабины на глубоко опрокинутые среди берез под нами облака было теперь не страшно в самом деле.
Ну а потом было вот что.
Потом мы уже сами, своим ходом приехали на стройку в колхоз. Приехали в ночь-располночь, и ничего я там как следует не разглядел. Видел только какие-то огоньки, темные крыши да слышал, как звенят, бухаются торопливо на землю при разгрузке наши трубы и как кто-то в темноте настойчивым голосом все повторяет отцу: «Обратно через Незабудку в одиночку ехать и не думай! Одного не отпустим… Сопроводим с трактором!»
И нас проводили с трактором. Но и тут я всех в пути подробностей не помню. Я все время, мотаясь с боку на бок в кабине, то клевал носом, то засыпал напрочь.
Да дело ведь совсем и не в тех, пропущенных ночью подробностях. Про них, если надо, я мог бы спросить отца, а спросил я его совсем о другом.
Когда я очнулся, когда увидел, что уже рассвело, что впереди нет ни лохматых сосен, ни гремящего трактора, а бегут нам весело навстречу окраинные городские домишки, трамвайные столбы да заводские ограды, то я удивился и сказал:
— Папка, а папка! А зачем ты меня все-таки в рейс-то брал в этот?
А он как бы тоже очнулся.
Он, не упуская руля, провел всею правою ладонью по совсем теперь осунутому лицу, резко мотнул головой, как бы усталость отгоняя, и сам повторил: «Зачем — в рейс?», и пожал плечами.
Пожал, кашлянул да и говорит:
— Чего теперь, Паша, о том толковать? Теперь, я думаю, ты и сам все понял… — И тут этак хитровато покосился: — Ну, разве что какая полоса опять тебя в чем-то и подведет…
Тогда я сам хитренько взглянул на отца:
— А вот и не подведет! Полоса — это когда сидишь, ничего не делаешь. А если — делать, то откуда ей, полосе-то, взяться?
— Вот и я думаю: откуда? Вроде бы неоткуда! — совсем уже легким утренним голосом подтвердил отец.
Подтвердил, даже на гудок нажал, и наш свободный теперь от груза «газончик» резво бибикнул, помчался навстречу первым городским улицам, навстречу первым, самым ранним, самым звонким трамваям еще быстрее.
ГРУСТНАЯ ЭЛИЗАБЕТ
етр Петрович Иванов был хорошим детским врачом. Сначала он работал в небольшой амбулатории, в пригородном селе, а потом его пригласили в областную больницу, в сам город.
С Петром Петровичем на новое место переехали, конечно, и его сын Вася и Васина мама.
В городе Вася опять стал ходить в школу, а Петр Петрович и тут лечил ребятишек, и лечил по-прежнему замечательно.
Маленьких пациентов на приеме у Петра Петровича было всегда полно. Он их выстукивал и выслушивал с утра до вечера, а когда приходил в поздних сумерках домой, то, случалось, и дома, не успевал он снять шляпу, не успевал протереть нахолодавшие на морозе очки, как тут же в прихожей начинал названивать телефон.
И Петр Петрович, опережая Васю и Васину маму, хватался за трубку, отвечал в нее: «Алло… Я слышу! Я сейчас!» — и снова нахлобучивал шляпу.
Но вот как-то по весне уж, в одно из воскресений, когда Петр Петрович был все же дома и вся семья Ивановых была дома, в квартире у них затренькал не телефон, а дверной электрический звонок. Петр Петрович отворил, и в прихожую прямо-таки влетел кругленький прыткий гражданин в лохматом полупальто и в барашковом картузике.
Весь красный от великой поспешности, он сначала привалился к дверному косяку, отпыхнулся, а потом сдернул картузик, быстро, но вежливо отвесил поклон маме, отвесил поклон Васе и, запрокинув круглое лицо, уставился на высоченного и сухопарого Петра Петровича:
— Доктор, я к вам! Вы самый авторитетный медик в городе!
Петр Петрович от смущения тоже весь покраснел, тоже быстро ответил:
— Не самый, не самый… Я рядовой детский врач.
Но гостя было уже не остановить. То и дело взмахивая короткими ручками, он сбивчиво и заполошно затараторил:
— Вот и славно, вот и расчудесно! А я — Чашкин… А я заведую здешним зоопарком. Но речь идет сейчас, доктор, не о наших с вами должностях-званиях, речь идет о жизни или смерти одного прекрасного существа. Крошка Элизабет вчера вечером и сегодня утром окончательно и бесповоротно отказалась от всякой еды!
Петр Петрович, конечно, сразу насторожился весь и даже, как всегда в экстренных случаях, сразу потянулся к вешалке за своим пальто и за шляпой.
— Говорите толковей, быстрей!
Говорить еще быстрей Чашкин не мог, но толковее объяснился:
— Элизабет — наша единственная во всем зоопарке лошадка-пони, и с нею творится что-то неладное. Овса, сена не ест, воды не пьет, сегодня утром отказалась даже от пареных отрубей, хотя очень их всегда любила.
— Что не ест? — замер от удивления Петр Петрович. — Кто не ест? Какая такая пони? Какие такие сено, овес, и при чем тут я, детский врач?
У него и брови поднялись торчком, и лицо вытянулось, а потом он вдруг рассмеялся, закинул пальто обратно на крючок, на вешалку:
— А я-то сначала подумал, Элизабет — это ребенок… Ну и приходит же кое-кому в голову такая вот несуразица: давать лошадям человеческие имена, да еще — заграничные.
— А она и есть заграничная! Чистейшая шотландская! Она и есть как ребенок! — взмолился Чашкин. — Все животные, когда болеют, становятся ну прямо совершеннейшими детьми! Хоть слон, хоть бегемот, хоть такая крохотуля-невеличка, как наша Элизабет… Рассказать о своей болезни она не может ничего, а глядит на вас, моргает глазами так, что вам и самим хоть впору зарыдать!
И Чашкин, действительно едва-едва не плача, принялся объяснять уже не криком, а быстрым, тревожным полушепотом, что вот именно из-за этой-то схожести его четвероногих питомцев с ребятишками ему и пришла в голову этакая невероятная, этакая, можно сказать, сумасшедшая мысль: позвать к Элизабет детского врача! А прямой специалист по лошажьим болезням — ветеринарный фельдшер — у нее уже был… Был, ничего не нашел, сказал, что у лошадки просто такой временный каприз и что скоро все это пройдет. Но он, Чашкин, фельдшеру не верит! Слишком Элизабет грустна для капризов, и если тут еще и Петр Петрович откажет, то неизвестно что и случится, то неизвестно что и делать.
— А ничего пока и не надо делать, — совсем теперь спокойно, даже безо всякой усмешки ответил Петр Петрович. — Советую день-другой обождать. Послушаться вашего, как вы сказали, прямого специалиста. А сейчас, милости прошу, к нам на горячие пирожки, на кофеек!
Но расстроенный Чашкин лишь расстроенно посмотрел на Петра Петровича, сказал: «Эх-х…» и пошел не туда, откуда у Ивановых так аппетитно потягивало горячим кофейком, а медленно и понуро шагнул к входной двери.
И тут неведомо что и стряслось бы дальше, если бы не Вася и не его мама.
Вася чуть ли не крикнул:
— Эх, папка! А сам говорил: «Кто бы где бы ни просил о подмоге, отворачиваться не честно!»
Мама тоже подхватила:
— Не честно! Пускай это не твоя обязанность, пускай это не ребенок, а лошадка, но раз мы про эту лошадку узнали, то и отказать ей в помощи нельзя никак.
— Конечно, нельзя… — сразу остановился у порога и вздохнул Чашкин.