А тут старший сын вырос, женить пора пришла. Момент — не момент, черт его знает — не момент, конечно, но женить парня надо. А то начнет шататься: ни к делу, ни ко двору.
Тут и заговорил Семен Игнатов. «Есть деньги, верно. Однако не держу их взаперти, сами видите: три сына у меня, им отдаю все. Дочь подрастает».
Три сына — три свадьбы одна за другой чуть не подряд. Собирал-копил всю жизнь, а лишился за дни какие- то. Пусть помнят сыны, каков у них отец-молодец!
Погуляла деревня, до сих нор вспоминает. Каждому сыну избу новую. Не покупал, новую заказывал плотникам. Сам место выбирал, над рекой чтоб. За работой досматривал. Корову, поросенка, двух овец, десяток кур с петухом. Это на жизнь. Свадьба — само собой. Никто таких свадеб не справлял своим детям. По три дня свадьбы. Ох и пьян же он был тогда! Плясал пьяный с бабами, и пел с ними, целовался с мужиками, плакал, прощения просил у них и у Фроси просил. И все кричал:
— Вот весь я перед вами, Семен Игнатов, кулак, зверь! Вся душа перед вами! Все вам отдал Семен Игнатов! Гуляйте! Кто еще вас так угостит? Никто!..
Гуляли. Можно было гулять. Что выпить, что закусить. В тарелках — с огорода, из тайги, в бутылках — из магазина. Не какая-нибудь домашняя косорыловка, от которой поделю голова трещит, — водка. Все три свадьбы. Но три дня каждая. День-ночь, день-ночь. На берегу. Перед домом. Май, деревья цветут, теплынь. Гармошки, балалайки, голоса, подголоски, молодежь, старики, пляс, песни — и-и-а-ах!
А люди, смотрели на Семена, переговаривались...
— Вот ведь хмель до чего человека довел! Или вправду стал отходить душой? Вишь, плачет! А то, бывало, годами глаз на людей не подымал. Старость, видно. Старость, да. И его взяла-скрутила...
Погуляли, разошлись. Пока бродил в Семене хмель, все казалось ему, вот это и есть праздник, которого он так долго ждал. А праздник оказался не его — сыновей. Отрезвел, и обидно и горько стало от всего, стыдно за вскрики, слезы свои. И денег было жалко. А тут еще младший сын!
Купил ему Семен, кроме всего прочего, мотоцикл. Ах, какой мотоцикл! С коляской. Пять мешков в коляску ту с картошкой, клюквой ли положить можно. Сколько денег! Добрый хозяин всю жизнь бы на нем ездил. А у этого полгода не продержался. Разлетелся, пьяный, из соседней деревни — да об столб. Самого выбросило на пахоту, а мотоцикл рассадил вдребезги.
— Не мог голову свернуть об столб тот! — крыл его матом Семен. Замахнулся сгоряча. А старшие — за брата. Подумал, уходя: сволочи, зачем и свадьбы затевал? Теперь дочь — не лучше.
Узнав обо всем, Семен попер ее из дому. Фроська — на колени: кричать, просить: «Уйду. К сынам уйду, так и знай». Остыл, она опять упрашивать: пусть у нас живут.
Ну, этого допустить Семен никак не мог. Оставь у себя, и ты уже не хозяин. Порядки станут свои наводить, дети пойдут, визг, пеленки. И попробуй скажи что — он, зять, из твоей же избы тебя в шею вытолкает. А что сделаешь? Ему не сорок лет, с молодыми схватываться. И сыновья не помогут, они на Веркиной стороне. Нет уж, не пошли в отца, не поняли его — живите сами. Ему теперь ничего, кроме покоя, не надо. Хватит. Отделить последнюю и стеной отгородиться, развязать руки. Сколько можно говорить-объяснять?
Согласился Семен на все: свадьбу играть, как сыновьям, избу покупать, в избу. А не затей — опять разговоры по деревне: вот, мол, одна дочь, и ту выгнал на улицу. И не поверят, что лишних денег нет. Для деревенских он все еще Семен Игнатов, который все умеет и все имеет, который сам но себе. И ничего ты им не объяснишь. Да и не хотелось, даже в старости, ронять себя перед деревней, появилась охота еще раз показать силу свою, а там — хоть что.
Будь достаточно денег, откупился бы сразу от жены с дочерью, но денег недоставало. И надо было как-то добыть их. А как? Один выход — клюква. Весь расчет на нее. И хоть порешил он так, но желания большого ползать по болотам не имел. Не ведро и не десять нужно. А потом вытаскивай по трясине да думай, как выгоднее продать. В город — далеко, заготовителю — труда не оправдаешь. Придется в город. А кто поедет продавать? Опять же он, Семен. Верка, что ли? Визг подымет. Ну их.
— Черт бы вас побрал всех, — клял Семен, — и деток и матушку! Нарожала. Им свадьба, веселье, а я хлюпайся.
Но смирился-успокоился. Собрался и пошел в тайгу,..
Подвернув ногу, он расстроился совсем и твердо решил оставить затею с клюквой. Лежал, поминая бога. А гут пришел брат. Когда Семен увидел его, первой мыслью было — зачем он сюда? Кто дорогу показал? Он редко вспоминал Михаила, а если и вспоминал, так не добром. Не ждал и не знал, придет ли тот нынче в Юргу. В тайгу вместе они не ходили, Лоскут обычно брал ягоду вблизи деревни. Собирал несколько ведер — на семирублевые штаны, на выпивку с мужиками. Не всерьез как-то.
Брата Семен давно считал свихнувшимся, бродягою и никогда с ним: не разговаривал по душам.
Сначала Семен думал, что брат, оставив мешки и продукты, повернет на Ближние. Но тот не уходил. Мало того, сознался, что клюквы на сей раз надо много, а зачем, не сказал. «Проигрался блатным, — решил Семен,— расплаты требуют. Нарвет, продаст...»
Клюква здесь росла в одном месте — на еланях — и была нужна самому Семену. Около ста ведер рассчитывал он взять там. Озеро — не своя изба, хотя турнуть и отсюда можно, но в первый вечер они не повздорили, может, потому только, что не выпили. Ногу выправил Семену брат, самому б ему не сладить с ногой, не догадаться, и чувствовалось, нога подживет скоро. Тогда он сам пойдет на елани. Придется делить клюкву, росшую на еланях, пополам. Ну нет! Отдавать пятьдесят ведер этому дураку Семен не собирался. Может, Фроська попросила помочь, но тогда бы так прямо и сказал. А то скрывает. «Нужно ему...» Проигрался, чего там! Рассказывал же, как проигрывался до нитки. Все снимал с себя. Ну и на этот раз. Конечно. Это надо же, в болота припер! Не мог иначе расплатиться.
И злость опять заполняла Семена. Злость на человека, который доводился ему братом, был давно чужим и все время, даже когда не было его в Юрге, — чувствовал Семен — мешал чем-то. И всегда считал Семен, что во всех его неудачах, в том, что жизнь не получилась, есть вина и Лоскута, Фроськи да Миньки. Их — и все! Проигрался, сволочь, а теперь хочешь расквитаться моей клюковкой. Ладно, посмотрим, с чем ты вернешься вечером! Молодой еще против брата, хоть и по лагерям живал.
И Семен решил дождаться вечера, узнать: как возвратится брат? Если пустым придет, то что станет делать утром? Опять искать? Вряд ли. Утром его и надо направить на Ближние. А если с клюквой? Если он уже бузует там? Тогда что? Действительно, что тогда? Открыться? «Моя клюква», — сказать?..
Лоскут в это время был на еланях. На ягоду он наткнулся во второй половине дня, избродив довольно, есть и пить хотелось, но возвращаться к избушке он медлил. Чуял, должна быть где-то неподалеку от озера клюква, но не ведал, в какой стороне. Если бы Семен пришел на озеро просто так, как приходил он постоянно: пострелять рябчиков, половить рыбы, — другое дело! Но он захватил мешки, и много, значит, разведал заранее, да и Фрося ясно сказала — ушел рвать.
Что Семен хитрит, понятно было сразу: затаил участок. Лоскут очень-то и не рассчитывал на него, важно было самому найти свою деляну и рвать независимо. И он решил исходить как можно больше сегодня, завтра, полдня завтра, а уж если не попадется, тогда впору и на Ближние. Побегаем, поищем. Не может быть, что нету ягоды совсем.
Эти места Лоскут знал плохо, был всего раз, давно, заходил посмотреть. Но, умея ходить по тайге, держал он в памяти, что где от него находится, и не боялся заплутать.
Сначала Лоскут взял от избушки на юго-запад по совету Семена, подозревая, что тот, как птица от гнезда, уводит его от клюквы. Дошел до Горелого острова, сунулся, как подсказывал брат, через болотце к сосняку и ухнул в трясину. «Понятно, — подумал он, хватаясь за сосенку, — умен ты, но и мы не дураки. Хороши твои советы, братка. По дороге к озеру не утоп, так здесь скроет».
Вылез и, не переобуваясь, краем болота, то углубляясь в мелкий сосняк, то выходя обратно, далеко прошел, огибая озеро с восточной стороны. Но здесь начинались топи, которыми Лоскут пробирался от деревни. Своим же следом он снова вернулся к Горелому острову, пересек его ровно на закат, до самой голей — широкого пространства, поросшего карликовой березкой. По голеям клюква никогда не росла, переходить ее — вдали виднелся такой же сосняк — не хотелось, и Лоскут краем пошел на север, не слишком забирая в лес. Ничего. Лоскут стал ходить челноком, рыская влево-вправо, забрался далеко от озера в бор, где клюквы не могло и быть, и стал полукругом клонить влево. И набрел на елани.
Елани, ровные моховые полянки, лежали и чистом мелком соснячке, концами спускаясь к голее. Полянки соединялись рукавами: восемь насчитал их Лоскут. Всюду клюквы было много и густо, будто кто рассыпал ее и разровнял ладонями. Лоскут засмеялся, чувствуя озноб от удачи, сел на поваленный ствол и некоторое время сидел так, любуясь, как красиво по зеленому мху лежит красная ягода. Встав, еще раз охватил полянки, взял круг шире, надеясь найти другие, но еланей не оказалось, он вернулся, возле края самой малой опустился на колени и стал проворно рвать, не пропуская ни единой, отбирая самую спелую для себя — есть и пить хотелось давно. Он давил ягоду языком, деснами, морщился, кривил рот и сладко сглатывал. Ел, пока не набил оскомину. Голод немного притупился. Такую клюкву комбайном собирать втрое быстрее, — подумал Лоскут, передвигаясь на коленях.— Да мы и руками. И руками ничего. Было бы что рвать. Можно и руками».
Своего «комбайна» Лоскут не имел — у Семена заметил под нарами, но видел, как рвут ими, и не понравилось ему. Мусора много попадает при таком сборе. Покупают тогда клюкву неохотно, и перед продажей приходится по ягодке перебирать. Лоскут всегда брал руками, чисто и сноровисто, не хуже, чем бабы, — те, не все, правда, но быстро рвут. Одни раз ходил Лоскут с бабами на болота. Показал, как рвет он...