— Сама позарилась, — скажет кто-либо со зла. — Теперь делать нечего, ребятишек трое: тяни — не охай. Да, поди, с матерью-то ничуть не легче было бы. Терпи уж.
«Если б не ребятишки», — часто говорила и Фрося. Одни раз довел, повеситься хотела. Ушел в тайгу, а она с веревкой в сарай. Конец перекинула через слегу — готово! А как глянула на петлю, такой страх взял да жалость к себе, молодой совсем, к ребятишкам своим жалость, к матери с братьями, к деревенским всем. Бегом из сарая! Веревку ту проклятую топором порубить хотела. Когда отвязывала, тряслась вся. Ой, только не это! Так жить захотелось после минут этих — как никогда. Только не так, как с Семеном, иначе. Подумала: да неужто вся жизнь моя из черных дней? Подождать надо. Вот война кончится, вот ребята подрастут, помогать станут, заступаться за мать свою. А пока необходимо тянуть, как говорят бабы. И верно, никто не заставлял шибко, сама. Никто не тащил за руку...
Придет из тайги, чтоб баня была, выпивка, когда за стол сядет. Отоспится, пошастает воскресенье по деревне и опять на неделю. Что дети? Что хозяйство? Будто не его. Как квартирант. А втихую учет вел всему, не обойдешь. Все помнил. Чувствовала Фрося, что иной раз нарочно проверял ее, где что лежит.
Вот и война закончилась. Вернулись, кому суждено было. Оплакали погибших. Подруги Фроси, что женихов дождались, замуж повыходили. И которые не дождались, повыходили уж за кого придется. Будто заново люди жизнь начинали. Да так оно и было. Ликования такого в деревне никогда не видела Фрося. А ей...
Осень сорок пятого... Сорок шестой, сорок девятый — потянулись годы. А в Фросиной жизни ничего не изменилось. А ждала. Все пять лет ждала. Вот войне конец, вот фронтовики придут, вот случится что-то хорошее для нее, для Фроси. Нет. Ничего не случилось. Единственная радость — войне конец. Как там солдаты — не знает Фрося, а уж бабы ждали — и не расскажешь. Только и разговоров — когда?..
Сейчас, провожая Михаила на озеро, подумала нечаянно Фрося: а если случилось бы так, не за Семена вышла она замуж, а за брага ого 1* Интересно, как сложилась бы с ним жизнь ее? Счастливее, нет ли?
Всякий раз, когда Лоскут приходил к ним и сидел возле двора, ожидая, что Семен пригласит в избу, она, глядя на деверя, разговаривая с ним, усталым, медлительно-осторожным, вспоминала, каким вернулся он и Юргу в сорок пятом, У того руки нет, у того ноги, у этого повязки черная через глаз. Л оп, Миша Игнатов, повредим. За все пять лет не задело, не царапнуло. «Вот как воевать надо!» — шутил среди фронтовиков. А сам молодой да красивый. А форма как шла ему! Сапоги хромовые начищены всегда, голенища сдвинуты, ремень широкий, а на плечах погоды эти офицерские. Ах, как он плясал тогда на гулянках! До сих пор стоит в глазах. Ловкий, бесшабашный.
Пить-гулять — и больше ничего. Девчонки поглядывали на пего. Да и он на них...
— Миша, — начнут говорить ему, — да ты бы остепенился. Глянь: ровесники уже все делом заняты, а ты ходишь из двора в двор. А он: «Четыре года воевал, четыре месяца праздновать буду. Успею, наработаюсь. А ну-ка, Ваня, сыграй с выходом...»
Пришел с товарищами. Сели выпивать, Фрося что-то подала не так, Семен матом, как всегда. Михаил на него:
Да ты ей, Фросе, в ноги должен кланяться, что за тебя такого пошла.
Ну и сцепились. Да не одолел бы он брата никогда, не окреп еще - дружки помогли. Налетели на Семена сзади, сшибли. Трое на одного...
Михаил ей сказал тогда — пьяный был потому:
— Я за тебя, Фрося, брата не пожалею, — Заступился... Оделся, ушел.
А она с тем же Семеном осталась. Жить-поживать.
А Михаил скоро уехал. Уехал в районное село, верст за шестьдесят от своей деревни. В райпотребсоюз устроился. Года не проработал — посадили. За растрату, как стало известно в Юрге. Один говорили — сам виноват, другие что подвели его. Кто знает? Попробуй разберись! Говорили еще, что растрата большая, но можно покрыть ее. Старики Игнатовы продали сразу свинью, корову собрались продавать.
Но Михаил передал — не нужно этого делать. Сам провинился, сам и отвечать станет. Осудили, увезли.
Долго с той поры не видела его Фрося, лет пятнадцать, не меньше. Где он и как живется ему там, никто не знал. Родителям Михаил не писал, да и умерли они вскоре. И постепенно забывать стали на деревне Михаила Игнатова, и Фрося вместе со всеми.
А как-то раз, осенью, вот так же вышла зачем-то во двор вечером, а он сидит на козлах, возле поленницы, курит. «Кто такой?» — спросить хотела. Присмотрелась... господи! «Миша, откуда ты взялся?» — «Оттуда», — усмехнулся, встал с козел. Худой, оборванный, рот кривой — не узнать. Поглядели друг на друга. «Что ж в избу не заходишь?» — «А так... Семен дома?» — «Дома». — «Пусть выйдет. Позови».
Сказала Семену. Тот, заметила Фрося, замешкался как бы. Потоптался, вышел. Долго не было. О чем они там говорили, не знает Фрося. Вошли вместе. Михаил возле порога остановился, Семен — на лавку. «Собери поесть», — кивнул. Сам сидит, голова опущена. Михаил мимо смотрит. Подала Фрося поесть, сели за стол, а разговора доброго не получается. Со второго стакана стали прошлое вспоминать, да кто из них как жил. Семен свое говорит, Михаил свое. И поскандалили враз.
Михаил со всего плеча как саданет дверью — да из избы. Ночевал в бане чьей-то. Два дня пробыл он тогда в Юрге. Ходил по деревне пьяный, плакал. И опять надолго пропал. Думали — навсегда.
Лет через семь снова увидела Фрося деверя. За сорок уж было ему тогда. А последние пять лет каждую осень стал приходить в Юргу. Если Семен находился в тайге, Фрося топила деверю баню, белье меняла — от сыновей брала белье, — кормила, зашивала одежду. При муже она не решалась даже пригласить Михаила в избу. Не то что боялась, как прежде, просто устала от скандалов. Как сам сделает, так и будет.
Без Семена Лоскут и в бане оставаться не смел. Уйдет куда-либо, там и спит. Неделю ходит на болота, другую. Недалеко за деревню. Полведра принесет, когда ведро полное. Наберет ведер десять, продаст тут же, одежду поменяет, сапоги, погуляет день-два и опять на год. Куда? Зачем? Никто не знал — не ведал. Разговоров на тему эту не любил Лоскут.
— Михаил, — сколько раз спрашивала Фрося, — и не надоело тебе блукать по белу свету? Ни дома, ни семьи. Смотри, седой уже. Люди смеются над тобой, называют всяко. Лоскутом прозвали. Под старость хоть угол свой заимей. Небось ноги стоптал ходьбой? О-ох, да что же ты такой, без разума будто? Жизнь-то уходит, очнись, Миша! Подумай!
— Надоело, — соглашался Лоскут. — Так надоело, что больше некуда. Да уж теперь все равно. Раз не мог себя сдержать тогда, обижаться не на кого. Так вот, да.
— Что все равно? — сердилась Фрося. — Или тебе за семьдесят? Сила пока есть еще. Работай знай. Старики скот пасут, а ты... Оставайся. На зиму определишься к дедам квартирантом, а там избенку присмотришь, купишь. Хозяйство заведешь. А мы тебе бабу подыщем. А что? Заживешь не хуже других. Не пугайся, не то видел.
— Верно, — кивал Лоскут, — надо бы так. Я уж думал об этом не раз. — И уходил снова.
— Неужто тебе брата не жалко? — спросила как-то Фрося мужа. — Пропадает мужик, свихнулся совсем. Ну мало ли там что было промеж вас? Свои ведь! Свой своему поневоле брат. Давай поможем. Уговорим остаться, избу купим, подешевле которая. Вон Ермиловы продают, триста рублей всего. Обживется, отдаст деньги. А, Семен? Как?
— Чего-о?! — повернулся вместе со скрипучим табуретом Семен. Сидел возле окна, сапоги-болотники клеил к весенней охоте. Долго смотрел на жену, не понимая. — Взбесилась, дура. «Избу купим». А на какие шиши, хочу тебя спросить? Ты много накопила? Накопила, так покупай. Триста рублей! А у тебя вон двадцатка в месяц. Это как, а? Где его черти носят все это время? «Триста». Тыщи накопил бы...
— А то, что я ворочала всю жизнь и в поле и дома — это не в счет? — только и сказала Фрося. И вышла.
Всякий разговор с ним был ей давно уже в тягость.
—- «Жалко его», — бубнил у окна Семен. — А он меня не жалел. Нет. Не помнишь? Я зато помню. Его отец во как уговаривал в деревне остаться. «Живи с нами. И изба была б, и семья». Да куда там! «Чтобы я, офицер, да в деревне мужиком жил? Еще чего». Так и надо. Наофицерился. Как собака побитая, ползешь к братову дому — некуда деваться. Так тебе и надо! Брат ему нехорош был! А теперь посмотри, позавидуй брату. «Избу купим». Хе. Много вас таких. Три купил, четвертую скоро... Успевай, выкладывай. А деньги? За двадцать твоих рублей не шибко что и купишь. В деревне работать надо, а он привык шлындать туда-сюда. Грамотей! Дожился, тьфу!
Больше подобных разговоров Фрося не затевала. Хватит. До старости лот слушать погань всякую. Да и не о ребенке речь. Жизнь, считай, прожил. Сам должен понимать-сознавать. Чем она поможет? Тут с одной Веркой не сладишь. А оп — мужик.
А сейчас вот, встретив-проводив деверя, не подсказала ему ничего, как обычно, спросила только, надолго ли в Юргу. Постояла около прясла, подумала да и занялась обыденной домашней работой. Взяла ведро, помидоры пошла собирать с гряды. За работой мысли на Верку перекинулись, на свадьбу. Думалось обо всем...
3
А Лоскут тем временем уходил от Юрги в верховье Шегарки, направляясь к Глухому озеру. Оп шел высоким правобережьем, по тропе, протоптанной ребятишками-рыболовами, пастухами, бабами-ягодницами, окликая, разговаривая с собакой. Росли по правому берегу редкие, желтые теперь, березы, и в желтой полегшей осоке далеко к лесу уходили болота, в зеленой отаве сенокосы с темными осевшими стогами. По левобережью, от самой Юрги, от крайних огородов, на несколько верст тянулись хлебные поля, сжатые уже. Лежали по жнивью рядками кучи свежей соломы, Лоскуту казалось, что чувствует он по ветру запах, и был уверен, что сеяли здесь овес.
От овсяного поля этого — в обе стороны и далеко на север к невидимому отсюда сосновому бору — чередовались осинники, перелески, переходя перед самым бором в редкий, по кочкам корявый, почти облетевший березняк. Шуршал под ногами по тропе первый палый лист, блескучая паутина плыла в воздухе, цепляясь за плечо. Иногда проходил над головой ветер, березы начинали ровно шуметь, роняя листья. Их закруживало, подхватывало, несло за речку, над сжатым овсяным полем. Лоскут следил за ними, пока они не скрывались...