Тогда, охваченная сомнениями, Кора спросила:
— А все здесь знают, куда попали?
— Я постарался всем объяснить. Но не уверен, что все меня понимают.
Нинеля толкнула Кору в бок.
— Так мы до ужина проваландаемся. Давай, майор.
— Как?
— Ладно, пошутила. Но своих всегда угадываю.
— А у вас был чин? — спросила Кора.
— Сержант госбезопасности, — ответила Нинеля. — И не думай, что это чепуха.
— Я не думаю.
— Тогда веди допрос, раз я тебе инициативу отдала.
Кора обратилась к чиновнику. Тот ответил сразу:
— Всю эту абракадабру про параллельные миры я, конечно же, не принимаю, как иудейские штучки. Но нахожусь в недоумении, почему и стремлюсь к порядку. В настоящее время убежден, что попал в неволю к каким-то из наших соседей. Может, к немцам или к туркам. Точно не скажу.
— А когда вы родились? — спросила Кора.
Чиновник попытался затянуть халат потуже на пузе. Он продолжал:
— Я имел честь родиться в светлый день освобождения крестьян в государстве Российском, а именно 19 февраля 1861 года от Рождества Христова.
Чиновник обвел всех взглядом, в котором Кора неожиданно прочла гордыню: чиновник всю жизнь полагал себя отмеченным перстом Божьим.
— Дальше.
— Крестили меня Власом, Власом Фотиевичем, и в последнее время, до несчастья, имевшего место двадцать третьего июня 1907 года, я трудился на ниве управления государством, пользуясь почетом и уважением сограждан города Бабиловичи, Могилевской губернии, где состоял полицмейстером.
— И что же случилось? — подбодрила его Кора, видя, что чиновник загрустил.
— А случилось то, что, отдыхая в Ялте, в пансионе «Марина», было решено посетить Байдарские ворота, где встретить восход солнца с возлияниями и весельем. Мы взяли с собой дам, наняли экипажи… Господи, неужели все это было только вчера?
— Когда же это было? — спросила Кора.
Нинеля записывала. Быстро, мелко, подложив под лист бумаги квадрат фанеры из стопки, лежащей у стены, — видно, до появления пришельцев здесь намеревались начать ремонт.
— Когда? — спросил Влас Фотиевич Нинелю, к которой испытывал определенную близость.
— Через два дня после меня, мы с тобой считали, Фотиевич. То есть две недели назад.
— А я этого не понимаю, — упрямо заявил Журба. — Помню, как с Байдарских ворот ехали, кто-то сказал, что крепость покажет, — мы к крепости пошли, я над обрывом на перилах спьяну плясать начал. Я ведь как выпью — заводной… И полетел я птицей по чистому небу… — В голосе Журбы заурчали слезы.
Конечно, более отдаленное от птичьего племени существо, чем Влас Фотиевич Журба, было трудно представить. Но это было неважно — интереснее для Коры был странный человеческий и даже русский феномен: все здесь присутствующие, независимо от того, насколько они могли осознать, что произошло, с самим фактом перемещения из мира в мир вполне смирились. Для одних в том была Божья воля, для других — произвол судьбы, для третьих — физический феномен, но никто не собирался бунтовать, восставать и бороться с Богом, судьбой-феноменом. Ждали. Ждали, пока Там решат, что делать дальше.
Когда Журба смахнул слезу, сопровождавшую воспоминание о его птичьем полете, хотя полет, конечно, был пьяным и безобразным, Кора, прежде чем обратиться к следующему, спросила:
— А в поездке — ну, в карете, в пролетке… вы были не один?
— Ни боже мой! — откликнулся полицмейстер. — Иннокентий Илларионович из Ялтинской городской управы…
Он оборвал себя, в глазках появилось загнанное выражение проговорившегося гимназиста.
— Не трать времени, Кора, — сказала Нинеля, — пошли дальше, а то до ужина прочикаемся.
Кора подошла к девушке, сидевшей на корточках, что выдавало ее, с точки зрения Нинели, восточное происхождение. Потому что она с убежденностью произнесла:
— Из татарок. Но эти… они с ней разговаривают, они ее Паррой называют. А так она языка не знает.
— Парра? — спросила Кора.
Девушка грациозно поднялась и встала перед Корой. Она была черномазой — это слово к ней подходило более других — с жирными, нечесаными волосами с воткнутым в них костяным гребнем. Смуглая кожа и мелкие черты лица, опущенные глаза как-то стушевывали лицо, делали его незаметным, прятали в сутолоке волос. Руки у девушки — а она была совсем молода — были слабые, с тонкими пальцами, они безвольно висели вдоль бедер. На безымянном пальце правой руки было тонкое золотое витое колечко. И Кора вдруг поняла, что эта девушка не ее современница, что она пришла из далекого прошлого. Может, она и есть та самая древняя принцесса, которая первой превратилась в птицу?
— Вы меня понимаете? — спросила Кора по-гречески — когда-то она учила этот язык, увлекшись мифами Эллады, это было еще на Детском острове.
Парра подняла глаза. Глаза оказались карими, и лицо ее озарилось мгновением истинной потаенной красоты. Тут же ресницы опустились вновь. Парра не ответила.
— Она — готская принцесса, — сказал Эдуард Оскарович, который знал не только многое, но и то, о чем и знать-то вроде был не должен. — Это был такой народ, о котором известно мало, — готы Крыма. О них упоминает автор «Слова о полку Игореве».
Кора вздохнула. Она помнила название этого стихотворения, но о чем оно и кто его написал — представления не имела, — то ли болела в тот день, то ли прогуляла урок.
— И она тоже попала сюда недавно? — спросила Кора.
— Она не могла попасть давно, я же говорил вам, — ответил человек в толстых очках. — Они все попали сюда, когда активно заработала установка Гарбуя. И она стала вытягивать сюда всех, кто погибал или пропадал без вести в точке соприкосновения наших миров.
— То есть сколько лет этой девушке?
— Наверняка больше пятисот.
Сообразив, что речь идет о ней, Парра сказала несколько фраз Коре. Язык звучал красиво, звучно, но Кора не все поняла.
— Так и запиши, — сказала Кора, — готская принцесса.
— Я уже написала, — ответила Нинель. — И должна сообщить о том, что у этой гражданки есть отношения с Покревским.
— А какое нам дело до этого? — спросила Кора.
Она еще не знала, кто из присутствующих Покревский; оставался, правда, лишь молодой человек со страшным шрамом.
— Нам должно быть до всего дело, — сказала Нинеля. — Мы с вами комитет по управлению соотечественниками за рубежом. Моральный уровень наших товарищей должен быть на высоте. Ведь не на пустом месте сидим, а на глазах у враждебной общественности. А вернемся домой, и нас спросят: а как вы себя вели, не уронили ли достоинство советского человека?
Кора даже открыла было рот, чтобы ответить этой законсервированной красавице, но сдержалась. Ее функция — наблюдать, запоминать и понимать, что происходит. А кто с кем спорит, кто за кем наблюдает — это ее не касается.
— Господин Покревский? — спросила Кора, улыбнувшись притом и как бы ставя себя на сторону Покревского, который имел полное право дружить с любой готской принцессой.
— Я, — сказал молодой человек со страшным шрамом. Он продолжал лежать на земле, прикрыв глаза и разведя ноги в сапогах.
— Мне он не нравится, — сообщила Нинеля. — Сволочь недобитая.
— Вы мне тоже не нравитесь, мадемуазель, — ответил молодой человек. — Потому что вы шлюха.
— Ну вот, видишь!
— Расскажите нам о себе, — попросила Кора. — Что считаете нужным.
— Я ничего не считаю нужным, — ответил молодой человек, а когда Нинеля заорала, чего он, видно, и добивался, то молодой человек приоткрыл правый глаз. — Только не дотрагивайся, — закончил он свою речь. — А то отвечу действием.
— Можно, я его? — спросила Нинель. Она не была уверена в себе — признав главенство Коры и находясь в центре внимания, она предпочитала изображать подчиненную.
— Отставить! — рявкнула Кора и не узнала своего голоса.
— Слушаюсь — отставить, — сразу покорилась Нинеля. И в глазках загорелось странное тяготение к Коре, в которой для Нинели воплотился идеал хозяйки. Ее можно любить, и ей можно подчиняться. Но Нинеля была схожа с дрессированной пантерой: послушна, пока видит хлыст. И не дай бог укротителю отвернуться!
— Расскажите о себе, — попросила Кора.
— Я нахожусь во сне, из которого не могу вылезти, — ответил Покревский. — Не знаю, каково остальным, но для меня случившееся — это смерть и то, что наступает после смерти. Я даже думаю — тут, в чистилище, и смешиваются души разные — мы собрались вместе — и жертвы, и палачи. И вчерашние, и завтрашние. Был бы я человеком глубоко верующим, я бы забился в угол и молился, вымаливал себе прощение за грехи, и просил бы о праве уйти отсюда, от этих монстров, — и Покревский обвел рукой присутствующих.
— Хорошо, — согласилась Кора, сказала громче, чтобы заглушить хруст зубов озлобленной атеистки Нинели. — Давайте сейчас не спорить — мы же хотим понять наше положение…
— Независимо от того, чистилище это или уже ад, — вмешался Эдуард Оскарович.
— Мое жизнеописание, — сказал Покревский, — умещается в двух строчках личного дела: служил в пятнадцатом гренадерском Тифлисском, был дважды ранен, в чине поручика перешел на службу к генералу Корнилову, совершил с ним Ледовый поход, а после смерти генерала примкнул к дроздовцам. Карьеры не сделал — опять ранили… — Покревский дотронулся до шрама, — потом болел тифом… войну кончил ротмистром, командовал эскадроном. Когда большевики вошли в Крым, попал в засаду, спасался, прыгнул с утеса… попал сюда. Коня жалко. Конь меня столько раз спасал… А что касается этой девушки, несчастной и особенно одинокой, то прошу грязными руками к ней в душу не лезть.
— Мы учтем твое пожелание, — сказала Нинеля, вложив в голос столько яда, что воздух стал горьким.
— Значит, это было в двадцатом году? Осенью? — спросил Калнин.
— В ноябре, — ответил ротмистр.
— Записала? — спросила Кора.
— Записала.
Дальше сидел, вытянув длинные ноги, инженер Той.
— Ты все знаешь, — сказал он Коре.
— Пожалуйста, — попросила она. — Скажи, как все. Чтобы все знали.