„Невиданный доселе“.
Я гомо был читающий,
Я сапиенсом был,
Мой класс млекопитающий,
А вид уже забыл.
В лицо ль мне дуло, в спину ли,
В бушлате или робе я,
Стремился кровью крашенной
Обратно к шалашу,
И на тебе, задвинули
В Наглядные пособия,
Я злой и ошарашенный
На стеночке вишу.
Оформлен как на выданье,
Стыжусь, как ученица,
Жужжат шмели солидные,
Что надо подчиниться.
А бабочки хихикают
На странный экспонат,
Сороконожки хмыкают
И куколки язвят.
Ко мне с опаской движутся
Мои собратья прежние,
Двуногие, разумные,
Два пишут — три в уме,
Они пропишут ижицу,
Глаза у них не нежные,
Один брезгливо ткнул в меня
И вывел резюме:
С ним не были налажены
Контакты и не ждем их,
Вот потому он, граждане,
Лежит у насекомых.
Мышленье в нем неразвито,
И вечно с ним чп,
А здесь он может разве что
Вертеться на пупе.
Берут они не круто ли?
Меня нашли не в поле,
Ошибка это глупая,
Увидится изъян.
Накажут тех, кто слушали,
Прикажут, чтоб откнопили,
И попаду в подгруппу я
Хотя бы обезьян.
Но не ошибка — акция
Свершилась надо мною,
Чтоб начал пресмыкаться я
Вниз пузом, вверх спиною,
Вот и лежу расхристанный,
Разыгранный вничью,
Намеренно причисленный
К ползучему жучью.
А может, все проветрится
И солнцем приправится?
В конце концов, ведь досточка
Не плаха, говорят.
Все слюбится да стерпится,
Мне даже стала нравиться
Молоденькая осочка
И кокон-шелкопряд.
А мне приятно с осами,
От них не пахнет псиной.
Средь них бывают особи
И с талией осиной,
Да, кстати, вон из кокона
Родится что-нибудь
Такое, что и с локоном
И что имеет грудь
Червяк со мной не кланялся,
А оводы со слепнями
Питают отвращение
К навозной ковырьбе.
Чванливые созданьица
Довольствуются сплетнями,
А мне нужны общения
С подобными себе.
Пригрел сверчка-дистрофика —
Блоха сболтнула, гнида,
И, глядь, два тертых клопика
Из третьего подвида,
Сверчок полузадушенный
В пол-силы свиристел,
Но за покой нарушенный
На два гвоздочка сел.
Паук на мозг мой зарится,
Клопы кишат, нет роздыха,
Невестой хороводится красивая оса,
Пусть что-нибудь заварится,
А там хоть на три гвоздика,
А с трех гвоздей, как водится,
Дорога в небеса.
В мозгу моем нахмуренном
Страх льется по морщинам,
Мне станет шершень шурином,
А что мне станет сыном?
А не желаю, право же,
Чтоб трутень был мне тесть,
Пора уже, пора уже
Напрячься и воскресть.
Когда в живых нас тыкали
Булавочками тонкими,
Махали пчелы крыльями,
Пищали муравьи,
Мы вместе горе мыкали,
Все проткнуты иголками,
Забудем же, кем были мы,
Товарищи мои.
Заносчивый немного я,
Но в горле горечь комом.
Поймите, я, да многие
Попали к насекомым,
Но кто спасет нас, выручит,
Кто снимет нас с доски?
За мною, прочь со шпилечек
Сограждане-жуки.
И как всегда в истории,
Мы разом спины выгнули,
Хоть осы и гундосили,
Но кто силен — тот прав,
Мы с нашей территории
Клопов сначала выгнали,
И паучишек сбросили
За старый книжный шкаф.
У них в мозгу не вяжется,
Зато у нас все дома,
И пожелают, кажется
Уже не насекомо.
А я — я нежусь в ванночке,
Без всяких там обид,
Жаль над моею баночкой
Другой уже прибит.
АВТОБИОГРАФИЯ
Час зачатья я помню неточно,
Значит память моя однобока,
Но зачат я был ночью порочно
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе,
Девять месяцев — это не лет.
Первый срок отбывал я в утробе:
Ничего там хорошего нет.
Спасибо вам святители, что плюнули, да дунули,
Что вдруг мои родители зачать меня задумали,
В те времена укромные, теперь почти былинные,
Когда срока огромные брели в этапы длинные.
Их брали в ночь зачатия, а многих даже ранее,
А вот живет же братия — моя честна компания.
Ходу, думушки резвые, ходу,
Слово, строченьки, милые, слово!
Получил я впервые свободу
По указу от тридцать восьмого.
Знать бы мне, кто так долго мурыжил
Отыгрался бы на подлеце,
Но родился и жил я и выжил,
Дом на первой мещанской в конце.
Там за стеной, за стеночкою, за перегородочкой
Соседушка с соседушкою баловались водочкой.
Все жили вровень, скромно так: система коридорная,
На тридцать восемь комнаток всего одна уборная.
Здесь на зуб зуб не попадал, не грела телогреечка,
Здесь я доподлинно узнал, почем она, копеечка.
Не боялась сирены соседка
И привыкла к ней мать, понемногу.
И плевал я, здоровый трехлетка
На воздушную эту тревогу.
Да не все то, что сверху от бога
И народ зажигалки тушил.
И, как малая фронту подмога
Мой песок и дырявый кувшин.
И било солнце в три ручья сквозь дыры крыш просеяно
На Евдоким Кириллыча и Кисю Моисеевну.
Она ему: Как сыновья? — да без вести пропавшие!
Эх, киська, мы одна семья, вы тоже пострадавшие.
Вы тоже пострадавшие, а значит обрусевшие.
Мои-без вести павшие, твои — безвинно севшие.
Я ушел от пеленок и сосок,
Поживал не забыт, не заброшен.
И дразнили меня: недоносок,
Хоть и был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я,
— Пленных гонят, — чего ж мы дрожим?
Возвращались отцы наши, братья
По домам, по своим, да чужим.
У тети Зины кофточка с драконами, да змеями
То у Попова Вовчика отец пришел с трофеями.
Трофейная Япония, трофейная Германия:
Пришла страна Лимония — сплошная Чемодания.
Взял у отца на станции погоны, словно цацки, я,
А из эвакуации толпой валили штатские.
Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились, потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся отревели.
Стал метро рыть отец витькин с генкой,
Мы спросили: — зачем? — он в ответ,
Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет.
Пророчество папашино не слушал витька с корешом:
Из коридора нашего в тюремный коридор ушел.
Да он всегда был спорщиком, припрешь к стене — откажется
Прошел он коридорчиком и кончил стенкой, кажется.
Но у отцов свои умы, а что до нас касательно,
На жизнь засматривались мы вполне самостоятельно.
Все — от нас, до почти годовалых
Толковищу вели до кровянки,
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки
Не досталось им даже по пуле
В ремеслухе живи не тужи
Ни дерзнуть, ни рискнуть, но рискнули
Из напильников сделать ножи.
Они воткнутся в легкие от никотина черные,
По рукоятки легкие трехцветные наборные,
Вели дела отменные сопливые острожники.
На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики.
Сперва играли в фантики в пристенок с крохоборами
И вот ушли романтики из подворотен ворами.
Спекулянтка была номер перший,
Ни соседей, ни бога не труся,
Жизнь закончила миллионершей
Пересветова, тетя Маруся.
У Маруси за стенкой горели,
И она там втихую пила.
А упала она возле двери,
Некрасиво так, зло умерла.
Но было все обыденно — заглянешь — город строится
Особенно обидело богатство метростроевца.
Он дом сломал, а нам сказал — „у вас носы не вытерты!
А я за что-то воевал…“, и разные эпитеты.
Как жила от наркотика не выдержала этого
Богатенькая тетенька — Маруся Пересветова.
Было время и были подвалы,
Было дело и цены снижали.
И текли, куда надо каналы
И в конце, куда надо, впадали.
Дети бывших старшин, да майоров
До бедовых широт поднялись,
Потому, что из всех коридоров
Им, казалось сподручнее вниз.
ДВЕ СУДЬБЫ
Жил я славно в первой трети
Двадцать лет на белом свете
По влечению.
Жил безбедно и при деле,
Плыл — куда глаза глядели
По течению.
Думал: вот она, награда,
Ведь ни веслами не надо,
Ни ладонями.
Комары, слепни да осы
Донимали, кровососы,
Да не доняли.
Слышал, с берега вначале
Мне о помощи кричали,
О спасении…
Не дождались, бедолаги,
Я лежал чумной от браги,
В расслаблении.
Заскрипит ли в повороте,
Крутанет в водовороте
Все исправится.
То разуюсь, то обуюсь,
На себя в воде любуюсь
Очень ндравится!
Берега текут за лодку,
Ну а я ласкаю глотку
Медовухою.
После лишнего глоточку,
Глядь, плыву не в одиночку
Со старухою.
И пока я удивлялся,
Пал туман, и оказался
В гиблом месте я.
И огромная старуха
Хохотнула прямо в ухо,
Злая бестия.
Я кричу — не слышу крика,
Не вяжу от страха лыка,
Вижу плохо я.
На ветру меня качает. —
Кто здесь? — слышу, отвечает:
— Я. Нелегкая!
Брось креститься, причитая.
Не спасет тебя святая
Богородица!
Тех, кто руль и веслы бросит,
Враз нелегкая заносит
Так уж водится.
Я впотьмах ищу дорогу,
Медовуху — понемногу,
Только по сто пью.
А она не засыпает,
Впереди меня ступает
Тяжкой поступью.
Вот споткнулась о коренья,
От большого ожиренья
Гнусно охая.
У нее одышка даже,
А заносит вечь туда же,