- БольшаличинокбольшаличинокбольшаличинокБОЛЬША!!!
Энтони закрыл глаза и начал мечтать о залитых солнцем пляжах с шоколадными красотками в сексуальных стрингах, резвящихся в океане. Он мечтал об игре в волейбол или в футбол на мягком, словно пудра, песке. Ему снились спелые манго и сладкие ананасы. Он вспоминал мамину кухню, пропахшую карри и душицей. По ощущениям, черви уже вовсю копошились в его черепе, но он старался не обращать на это внимание. Он должен был выжить. Его мать пожертвовала слишком многим, чтобы вытащить его из Гаити, подальше от нищеты, суеверий и смерти. Он не имел права просто взять и умереть. Он должен был верить. Должен преисполниться верой. Мама Луанда позаботится о нем. Уж она-то точно сможет его вылечить.
Перевод: Роман Коточигов
"Пробуждение"
Когда человек заключен в тесную клетку и каждый день подвергается побоям, то как мы можем говорить о его развитии и прогрессе?
- Эмма Гольдсман, "Анархизм"
А если Бог был одним из нас?
- Джоан Осборн, Relish
- Почему?
Репортер меня не слушал. Он был напуган до смерти. Минуту назад он с самодовольным видом сидел возле моей камеры, уже прикидывая, сколько заработает на моей биографии. Теперь он был в камере - голый, немой, не понимающий, как я это сделал. Я смотрел, как его жирные губы беззвучно шепчут слова, словно у гуппи[26], задыхающейся без воздуха, а глаза панически округляются, усиливая сходство репортера с морской живностью.
В его речевых способностях я не нуждался. С его частью беседы я справлюсь и сам. Рот человека не изрекал ничего оригинального уже десятки лет. Преждевременно облысевший, преждевременно растолстевший, молодой репортер задергался, как от удара тазером, когда я потянулся к кнопке включения диктофона в его кармане. Я видел все вопросы в его глазах. Я отвечу лишь на те, которые сочту стоящими.
Знаю, ты назвал бы меня лжецом. Сказал бы, что я отрицаю свои глубоко засевшие эмоциональные проблемы из детства, которые я подавлял, сам того не понимая. Но клянусь, вот, как все началось. Один вопрос вызвал череду событий, а они привели к тому, что я смотрю на тебя из-за решетки, ожидая казнь через несколько месяцев.
Я знаю, как вы, репортеры, мыслите. Вы думаете, что ребенком меня совратили или мать надо мной издевалась, или не давала мне любви, или отец научил ненавидеть женщин, издеваясь над матерью у меня на глазах. Но все это неправда. Я рос во вполне нормальном и любящем окружении.
Может, ты думаешь, что здесь замешаны наркотики? Но это тоже неверно, и нет, я не слышал голосов и не думал, что я - Иисус. Я вменяем, как и ты. Но с чего же один вопрос заставил меня убить всех этих людей? Изнасиловать и изувечить всех этих женщин? Не понимаешь, как легко "почему?" превращается в "почему нет?"
Убивая, я действовал инстинктивно. Я захотел это сделать и сделал. Но все гораздо масштабней. Это было только начало. Все дело в раскрытии полного потенциала человеческого разума.
Все началось с того мелкого педика с политкорректными лозунгами и значками, пришпиленными по всему кожаному пиджаку. Он остановил меня на улице, когда я пробивался через полуденные толпы в любимую кофейню, не задумывая ничего более зловещего, чем поглощение печенья и двойного капучино. Я лавировал между пассажирами, подгоняемыми часом пик, тщательно избегая зазывал и попрошаек, раздающих флаеры и умоляющих о пожертвованиях на благотворительность, но неизбежно наткнулся на одного из них. Я попался: с одной стороны меня прижала толстуха, пожирающая бублик со сливочным сыром, одновременно пытаясь читать "Уолл-стрит Джорнэл", а с другой - человек, раздающий флаеры стрип-клуба на Маркет-стрит под названием "Горячая коробка". Мне пришлось иметь дело с тем уродцем.
Обычно я бы и не подумал его расспрашивать. Дал бы доллар, чтобы избавиться от него, или просто прошел бы мимо, не обратив внимания. Но один из значков на его пиджаке замедлил мое движение на некий сюрреалистичный миг, какие обычно возникают от галлюциногенов, алкоголя или реально хорошей травы, но ничего такого я в тот день не употреблял. Сама абсурдность этого мига заставила меня замереть, уставившись на значок, пришпиленный на его лацкан. На нем говорилось: "Мясо - это убийство".
Я все смотрел на значок на кожаном пиджаке: с этим лицемерием стоило разобраться, прежде чем идти дальше. Этот изнеженный уродец имел в виду, что есть корову - грех, а забивать ее и пускать шкуру на одежду - нет? Мне было интересно, сочтет ли он менее жестоким, если я убью его и сдеру кожу, чтобы сделать пару ботинок или клевую мотоциклетную куртку, если только я избавлю его от оскорбления каннибализацией?
Я решил уйти и не спорить с мелким анемичным фанатиком. Я проглотил свою ярость и собрался обойти его, не совершив ничего антисоциальнее презрительной усмешки, но еще один пропагандистский значок привлек мое внимание. Значок какой-то организации "За выбор" с надписью: "Я трахаюсь ради оргазма, а не зачатия". До того мига у меня в жизни не было гомосексуальной мысли. Но если убрать запреты и заповеди, то не останется причин не трахнуть мелкого уродца в задницу. Я хотел доказать, что он прав.
Винить он может только себя. С его тупого вопроса все началось. С того грязного ведерка, наполненного пригоршнями мелочи и мятыми долларовыми купюрами, которым он помахал перед моим лицом, попрошайничая на самую абсурдную из причин.
- Пожертвуете на спасение Колокола Свободы?
Я впервые спросил себя: Почему? - и сразу после этого мир изменился.
Остановив вторжение этой ложной идеологии простейшей из защит - прямым вопросом, - я тут же задумался, от какого еще ментального мусора я могу очистить разум силой этого вопроса? Сколько еще идей я принимал лишь потому, что многие принимали их до меня? Скажи мне кто-то, что правду можно найти голосованием большинства, я бы рассмеялся ему в лицо, но столь многие из моих, так называемых "знаний" были обретены таким путем, в силу того, что многие в это верили без единого разумного довода или надежного доказательства. Сколько всего я принял на веру из-за авторитета сторонников этих убеждений? Мой отец разбирался во многих вещах, но принимать на веру его слова о самой природе мироздания, конечно, было бы глупо. Многие ли из моих убеждений сводились просто культурными устоями и традициями, без малейшей опоры на факты? Скольких меняющих жизнь убеждений я придерживался лишь потому, что мой отец держался их, как и его отец, и отец его отца до него?
Стоя посреди тротуара, пока толпа клубилась вокруг, я посмотрел на этого человека со смешной брошюркой и тут же почувствовал себя отделенным от всех вокруг. У них были раковины намеренного и добровольного невежества, убеждений без доказательств, и в их глазах, подобно слепящему свету, сияла вера, не пропускавшая ни единого контраргумента. И за несколько ударов сердца, за время, которое понадобилось моим губам, чтоб породить один разрушительный, освобождающий вопрос, я свою раковину утратил, свет погас в моих глазах. Я мог видеть все, и меня это ужасало.
Я уже пропалывал свой разум, отсекая все убеждения острым лезвием знаний, позволяя им выпасть обратно в эфир, из которого они пришли. Я был парализован, поглощен размахом этого действа. Мой ум мчался по обширному складу убеждений и воззрений, как газонокосилка, и немногое устояло перед его натиском. Я помнил, как читал в колледже Декарта. Вспомнил его формулу "знание = убежденность". В том, что может быть подвергнуто сомнению, уверенности быть не может, а потому это не знание. Я обнаружил, что практически все вызывает вопросы, сомнения, опровержения. И неизбежно зашел в тот же тупик, что и Декарт: "Cogito ergo sum". "Я мыслю, следовательно, я существую". Я мог быть полностью уверен в существовании себя самого, но не в существовании любого другого существа или предмета.
Из этого факта родилось заключение, атаковавшее саму мою волю к жизни. Я обнаружил, что все, что я считал хорошим и правильным, покоилось на фундаменте надежд и страхов, предрассудков и фантазий. И я стоял там, как придурок, повторяя пару идей, возникших из пепла всех остальных.
Ничто не вечно. Ничто не гарантировано. А значит, и делать ничего не стоит. Но тогда… и не делать что-то смысла нет. Если не существует ничего, кроме меня, да и сам я эфемерен, то все стремления глубоко бесцельны. Зачем удерживаться от чего бы то ни было, если любые действия в конечном итоге бессмысленны? И какого черта мне волноваться о спасении проклятого Колокола Свободы?
В центре этой суетливой толпы работающих с девяти до пяти, спешащих пожрать масляной, жирной пищи, пока не закончился перерыв на обед, я застыл, пораженный силой собственного скептицизма. Внезапно их смешные движения стали непереносимым оскорблением всему разумному.
Как могут они продолжать это бессмысленное мельтешение, эту неустанную борьбу за обладание удобствами этого абсурдного существования?
Я не мог найти разумных доводов в пользу следующего вздоха, и, не будь это действие рефлекторным, я умер бы от удушья прямо на месте. Похоже, все устремления человека вели к одному финалу, уничтожению, так зачем мне делать хоть что-то, если завоевателя мира постигнет та же награда, что и человека, который заперся в квартире, проводя дни перед телевизором? Если не важно, какую славную главу вы вписали в книгу жизни, - смерть является точкой в конце предложения, не просто заключающей, но и стирающей все, что ей предшествовало? Если на вашем компьютере нет кнопки "сохранить" и в миг, когда вы закончите набирать, жизнь дернет за рычаг и все набранное будет стерто?
Я чувствовал, как паника нарастает, когда парень снова спросил меня:
- Пожертвуете на спасение Колокола Свободы?
- С чего мне желать спасти клятый Колокол Свободы?!
Для меня в этом не было смысла. Это был один из тех поступков, что мы совершаем, считая, что обязаны. Я едва мог найти причину и себя-то спасти. И в этот краткий миг ясности "почему?" стало "почему нет?".