Импульс к насилию, бурливший во мне, был противоположен всему, что я позволял себе чувствовать прежде. Внезапная и изнурительная экзистенциальная тревога, поглотившая меня от его глупого вопроса, уступила мизантропичному нигилизму, ненависти ко всем созданиям, живущим и дышащим под властью той же дихотомии. И так отчаянно цепляющимся за жизнь, которую неизбежно потеряют. Я хотел пробудить их всех. Этот мелкий баран с его брошюрами и флаерами стал бы моим первым обращенным.
Я врезал ему еще до того, как решил это сделать. Мой кулак столкнулся с его челюстью с влажным, мясистым "Шмяк!", и его колени задрожали, но он не упал. Разочарованный, но возбужденный, я заехал ему по кумполу хуком слева, так что глаза заплясали в черепушке, как мячики. Он ударился о бетон с такой силой, что череп треснул, и кровь забила из раны фонтаном. Все, как могли, старались не замечать, как я тащил его в переулок. Когда я начал срывать с него одежду, было несколько слабых протестов, но никто не решился вмешаться настолько, чтобы попытаться меня остановить, рискуя опоздать на работу. Я слышал, как несколько сотовых звонят в 911 и люди поспешными шепотками описывают то, что я пытался сделать с потерявшим сознание активистом, попутно стараясь вспомнить, на какой они улице.
Я сорвал его нижнее белье, разорвал его надвое и уставился на его дряблые ягодицы. Потом схватил их и развел пошире, обнажая сморщенный анус. В нем не было ничего особо привлекательного. Но все равно я чувствовал нарастающий стояк, торопливо набухающий от перспективы нарушить табу прямо здесь, открыто, на глазах у стада пораженных свидетелей. И потом, ради удовольствия, я входил в гораздо менее привлекательные дырки, чем эта. Да, все они были женскими, и это был шаг в совсем ином направлении, но парнишка был прав в своих дебильных лозунгах. "Я трахаюсь ради оргазма, а не зачатия". Так почему я должен трахать девушку, но не этого уродца? В смысле, почему нет?
Я вытащил член, смазал его слюной, потом плюнул на большой палец и воткнул его в задницу парнишки. Он начал приходить в себя и вздрогнул от этого вторжения. Вытащив палец, я нацелил член ему меж ягодиц и приготовился вогнать до отказа, пока толпа то подбадривала меня, то проклинала. Он очнулся, взвизгнув, когда мой член растянул его кишки.
Его отчаянные попытки сбежать, его крики и слезы так меня распалили, что сперма выстрелила почти мгновенно. Слыша приближение сирен, я натянул штаны и припустил по переулку, прыгая через ограды, оставив политкорректного уродца далеко позади до того, как в переулок вошел первый коп.
Я остановился поссать. Взяв пример с киников древности, так презиравших общественную мораль, что испражнялись на публике, я стащил штаны среди улицы и облегчил нутро с обоих концов. Не найдя доводов против, я бросил там свои штаны с бельем и пошел прочь. Случайный ветерок, налетавший в тот влажный день, щекотал мне яйца, возвращая сталь эрекции. Я шел по улице, помахивая им на ветру, вызывая вздохи изумления и хмурое отвращение. Я забавлялся зрелищем того, как старухи и юные девушки бранили и проклинали меня или хихикали и хмыкали, когда я проходил мимо, оскорблялись или смущались моей наглой обнаженности.
Я шел за юной домохозяйкой от самого рынка, мастурбируя на утонченные покачивания и виляния ее роскошного зада. Яростно надрачивал себе, представляя, как вгоняю свой набухший орган меж этих сладострастных ягодиц. К счастью для нее, я достиг оргазма раньше, чем она дошла до дома. Но я бы за ней вернулся.
Был почти закат, когда я, наконец, притащился домой и лег отдохнуть. Мой разум все еще обдумывал все верования и убеждения, так долго сковывавшие его, я размышлял о том, скольких возможностей лишали меня эти ограничения. Мне стало интересно, могу ли я летать.
Теперь ты точно решишь, что я сошел с ума, но я сидел там часами, отсекая все, что связывало меня с землей, и не нашел ни одной жутко убедительной причины оставаться на ней. Я перебрал все аргументы против самостоятельного полета, один за другим, и порвал эти аргументы в клочья. Первым был очевидный недостаток у меня аэродинамики. Но, как еще века назад указал Декарт, все мои чувства и раньше бывали одурачены. Я видел вещи, которые казались маленькими на расстоянии, но при ближайшем рассмотрении были огромны. Мне казалось, что я видел одного человека, но он оказывался другим. И даже видел краем глаза то, чего там не было. Я думал, что слышу голоса, когда никто не говорил. Даже путал один запах с другим. И сколько раз, задремав, я представлял себе ощущения, у которых не было внешних причин, и все же они наполняли все мое существо, словно я и, правда, падаю, или меня бьют, или мне отсасывает Мадонна, или я лечу? Все мои чувства были открыты интерпретациям разума, который был небезупречен. И, согласно новым принципам моего мышления, если в чем-то можно сомневаться, если уверенности нет, следовательно, это не вся правда. Сама форма моего тела была вполне обсуждаема. По сути, даже его существование было обсуждаемо.
Мой разум мог мастерски подделать внешние ощущения и убедить меня, что я занимаюсь сексом, даже довести до пика оргазма. Так будет ли такой уж натяжкой вообразить, что все внутренние и внешние ощущения были продуктом человеческого ума, а физического тела на деле не существовало? Если я мог летать во сне, то почему бодрствуя - нет? И тогда я оставил свое тело позади и воспарил.
Знаю, я слишком упрощаю. Все было не так просто, словно мысль превратилась в реальность, но с другой стороны, так оно и было. Сначала следовало полностью убедить себя. Но недавно я убедил себя, что нет особой разницы между шелковым, влажным раем между бедер женщины и дряблым, волосатым, прыщавым задом мужика, и после этого новая задача была не так сложна, как кажется.
Все было не так, как вы читали в книгах. Это не была левитация или астральная проекция. Тела просто не стало. Оно стало "духом", за неимением лучшего слова. Плоть распылилась, оставив бестелесное сознание плыть в ночном воздухе. Я приземлялся в спальнях, захватывал целые спящие семьи. Я нападал на женщин в их квартирах, двери которых они считали надежно запертыми. Мой мир. Мой сон. И моя воля, как вскоре я обнаружил, была почти всемогуща.
Едва обнаружив, что я на это способен, я впал в неистовство.
Видишь ли, я перестал верить в существование иных сознаний. Перестал верить, что есть что-то за пределами моего сознания. Начал проверять теорию, что все в мире лишь продукт моего же ума. Что все существует лишь потому, что я в это верю.
Сначала я попробовал с вещами. Заставлял предметы исчезнуть. В основном светофоры и дорожные знаки. Потом попробовал на людях. Я заставлял дикторов в новостях исчезнуть. И полицейских на углу. Превращал толстых девушек в тощих, плоскогрудых — в грудастых, даже добавил еще шесть дюймов собственному члену. Я превратил свою "Хонду" в "Лексус", а квартиру - в замок.
Я вижу, что теряю твое внимание, но послушай. Если все только сон, и ты внезапно это понял, если ты внезапно пробудился внутри сна… То для тебя нет ничего невозможного. А я пробудился. Я же бросил твой зад в камеру, так ведь?
Чем сильнее я убеждался, что один во всем мироздании обладаю сознанием, тем больше хаоса я причинял. Видишь ли, если все вокруг только сон, то с чего я должен уважать права этих порождений фантазии? Почему не использовать их, как мне кажется подобающим, и не избавляться от них, едва они наскучат, как от сломанных игрушек? Тогда и начались изнасилования. Видишь ли, тот активистик был прав, но я хотел большего и лучшего. И начал брать женщин и мужчин везде и всюду.
Этот разгул изнасилований и убийств озадачивал полицию, потому что у моих жертв не было общего профиля. Я хватал молодых, старых, толстых, тощих, белых, черных, мужчин, женщин, привлекательных и гротескно-уродливых. Видишь ли, я мог превратить их в кого пожелаю. Когда мои руки смыкались на их горле, все они походили на Джессику Рэббит[27].
Я насиловал женщин в прачечных, поджидая, пока высохнет моя одежда. Одну я изнасиловал в примерочной магазина. С ней я круто обошелся. На ней я впервые опробовал каннибализм. Если увидишь ее, передай, что мне жаль. Но ты представляешь, как сладок вкус женских грудей или как нежна плоть их ягодиц? Для меня все они были на вкус, как пирожное. Не стоило оставлять ее в живых. Но меня не особо заботило, как она будет жить без грудей и большей части зада. Ее все равно не существовало. Никого из них.
Я начал убивать их не для того, чтобы замести следы или избавить их от жизни с увечьями, как некоторые предполагали, но лишь потому, что хотел посмотреть, что еще смогу сделать со своей новообретенной свободой. Я трахал их живыми. Трахал их трупы. Трахал их, пока они орали и корчились в смертной агонии. Просто, чтобы почувствовать, каково это. Чтобы познать секс, лишенный оков морали. Я трахал матерей и дочерей, отцов и сыновей. Жрал их заживо, вколачивая набрякший член им в дырки. Я резал их и вгрызался в них. Расчленял их и создавал скульптуры из их плоти. Забирался в их шкуру и пытался стать ими. Я пытался обвенчать их плоть с моей и объединить их боль и мое наслаждение в одно безумное ощущение. Я делал это, потому что мог, потому что это было моей мечтой, а я был единственным, кто реально существовал. Я прочесывал человечество, чтобы найти единственного, способного сопротивляться моей воле, оставляя позади кровавые ошметки провалившихся экспериментов.
Видишь ли, мне становилось одиноко. Если лишь мое сознание существовало в обширном вакууме, полном фантасмагорическими конструктами, выдернутыми из моего воображения, то жизнь была еще бессмысленней, чем я полагал изначально. Я убивал, чтобы найти того, кого убить не смогу. В королевстве слепых одноглазый не просто король, он - отдельный вид. Если я пробудился и все осознавал, то должны быть и другие? Но убийство за убийством, изнасилование за изнасилованием подтверждали мое одиночество. Вскоре я убедился, что нет никого, подобного мне, в целом мире, в целом мире нет никого, кроме меня.