— Говорят, половина фашистов — масоны. Даже Франко, — сплюнул Ринкон.
— Эта гробница древнее Франко, — сказал Пинсон, — да и само масонство, насколько мне известно, куда моложе этого погребения. — Он сделал шаг назад и посмотрел на пол. — Видите белые камушки, вделанные в пол? Они образуют пятиконечную звезду, сиречь пентакль, или пентаграмму. В самом ее центре и стоит саркофаг. Это символ имеет отношение скорее к каббале, нежели чем к христианству.
— А это еще что за каракули? — поинтересовался Мартинес, показав пальцем на заднюю часть саркофага. — Странные какие-то. Видимо, кто-то пытался их сколоть. По мне так, правильно сделал.
— Дайте-ка поглядеть. Невероятно, — Пинсон в изумлении покачал головой.
Часть букв неплохо сохранилась, профессор даже смог разобрать несколько слов, вполне достаточно, чтобы понять — вторая надпись повторяет первую, вот только архитектор в ней именовался Ясином, да и сама она выполнена на арабском. Это как раз не особо удивило Пинсона: арабский являлся языком межнационального общения в Андалусии и на нем охотно разговаривали друг с другом мусульмане, иудеи и христиане. Однако арабская надпись в христианской церкви? Странно. В 1121 году Реконкиста только началась, но все же… И кстати, почему в арабской надписи указан 521 год? Слова, непосредственно предшествовавшие дате, были тщательно удалены с камня. Ну конечно, скорее всего, они говорили о том, что речь идет о мусульманском летоисчислении. Потому-то их и стерли! Еще бы! Упоминание пророка Мухаммеда в христианском соборе! Для католического священника — чудовищная ересь.
— Паладон… Паладон… — забормотал под нос Пинсон. — Где я мог слышать это имя?..
— Все это, конечно, очень интересно, — перебил его Огаррио, — однако, давайте заканчивать с лекцией по истории. То, что вы читаете по-арабски, заслуживает всяческого восхищения, но мне с ребятами пора заняться делом. — Он повернулся к солдатам: — Давайте шевелиться. Похоже, мы на месте. Алтарь и главная башня собора аккурат над этой гробницей. Раз Паладон оставил нам такой роскошный гранитный короб, грех им не воспользоваться. Туда и заложим взрывчатку. Так что берем кирки и принимаемся за работу. Пробьем сбоку дыру, положим взрывчатку рядом с костями. Ваш Паладон, судя по надписи, вроде бы мечтал оказаться на небесах? Это мы ему обеспечим. Рванет так, что он долетит прямо до неба со всем собором.
Пока солдаты трудились над постаментом-саркофагом, Пинсон и Огаррио присели на пол, привалившись спинами к колоннам. По коридорам разносилось гулкое эхо ударов металлических кирок о камень.
— Надеюсь, вы не слишком сильно огорчены тем, что мы собираемся взорвать этот шедевр средневековой архитектуры, — тихо произнес Огаррио. — Вы известный антиклерикал, и потому интерес, который вы проявляете к этому собору, кажется мне странным. Может, вы приняли не ту сторону в этой войне и были бы куда счастливее, сражаясь на стороне генерала Франко?
Пинсон пропустил колкость мимо ушей.
— Я, как вы выражаетесь, огорчаюсь не из-за собора. Меня тревожит судьба людей, которых вы хотите подорвать вместе с ним.
— Будем надеяться, до этого не дойдет. Вас удивит, если я скажу, что тоже буду сожалеть, если мне придется разрушить такую красоту? Собор и в самом деле настоящий шедевр.
— Нет, не удивит, — покачал головой профессор. — Вы интеллигентный человек, и этого у вас, несмотря на ваши взгляды, не отнять. В конечном итоге вы поймете, что заблуждаетесь.
— Ошибаетесь, — Огаррио вздохнул. — С вашей точки зрения, возможно, я интеллигент. А вот с моей… Я в жизни не видел здания прекрасней этого собора. Пута де Мадре![13] А внутреннее убранство там, наверху! Оно потрясло меня до глубины души. Поверьте, я говорю сейчас совершенно искренне. Но при этом я ни за что не откажусь от своих убеждений. Да, собор красив, но им можно пожертвовать. Наследию прошлого рано или поздно суждено обратиться в прах. Это неизбежно. Историческая ценность и красота тут совершенно ни при чем. А вот задача, возложенная на нас сегодня, с исторической точки зрения куда как важней.
— И какая же это задача? — поинтересовался Пинсон.
— Сокрушить силы реакции и освободить рабочий класс. Для меня эта цель гораздо прекрасней и важней, чем все ваши соборы с пирамидами.
— При этом у меня создается впечатление, что вы без всякого сожаления готовы пожертвовать жизнями представителей рабочего класса, который собираетесь освободить. Если вы не поняли, я говорю о людях в соборе над нами.
— Я вас прекрасно понял, профессор. Да, впечатление у вас верное. Пожалуй, я куда лучше вас понимаю, что надо смотреть в будущее. Оно важнее прошлого и даже настоящего. Чтобы спасти своих людей, я пойду на любые жертвы. Моему отряду больше нечего делать в Андалусии. Мы выполнили задание, но на этом история не заканчивается. Если нам удастся прорваться на север, где еще идут бои… Кто знает, а вдруг наше появление сможет решить исход войны?
— Мы уже проиграли битву при Эбро.
— Что за пораженческие настроения? Они недостойны даже вас, профессор.
— Хорошо, допустим, — кивнул Пинсон. — Но в вашем отряде всего тридцать человек. Вы и вправду считаете, что вам под силу что-то изменить? Ради этого вы готовы пожертвовать жизнями мирных горожан.
— Каждый человек вносит в борьбу свою посильную лепту. Вольно или невольно, но все мы лишь пешки на шахматной доске. «Сколь полезен ты лично можешь быть?» — вот главный вопрос. А остальное неважно.
— А если все напрасно? — не отступал профессор. — Что, если фашисты не купятся на вашу уловку и пойдут в атаку?
— Тогда мы погибнем в бою, постаравшись отправить на тот свет как можно больше врагов. И это еще один аргумент в пользу того, что собор надо подорвать. Я это сделаю, когда фашисты прорвутся внутрь храма. Они погибнут с нами, и значит, наша смерть будет не напрасна. По-вашему, у католиков монополия на мучеников? Если нам и правда конец, если нам суждено погибнуть здесь, мы уйдем так, что о нас потом будут слагать легенды.
— Вы обрекаете на смерть не только себя, но и моего внука в том числе, — сухо произнес Пинсон. — Я буду всеми силами мешать вам подорвать собор. Вы теперь, Огаррио, мой враг. Вы ничуть не лучше фашиста.
— Думайте что хотите. Вам все равно не под силу остановить меня. — Сержант собирался добавить что-то еще, но его отвлек возглас Ринкона.
Трое солдат со смехом оттаскивали от проделанной ими дыры последние остатки битого камня. Сунув в отверстие лампу, они внезапно перестали смеяться. Один за другим солдаты отошли от пьедестала-надгробия и беспомощно замерли, явно не зная, что делать.
— Ну что там такое? — спросил Огаррио. — Испугались очередного скелета?
— Там нет никакого скелета, сархенто, — прошептал Фелипе.
— А что там?
— Ничего, сархенто. Просто дыра.
— Там еще один этаж, уровнем ниже, — пояснил Мартинес. — Большая зала. Дна не разглядеть. Только колонны и увидали. Их там много.
Раздраженно качая головой, Огаррио подошел к пьедесталу и заглянул в отверстие.
— Черт подери! Ты прав. Еще один уровень. Судя по размерам залы, там внизу еще один собор, будь он неладен!
Ринкон вызвался спуститься вниз. Мартинес и Огаррио потихонечку стравливали веревку, закрепленную вокруг его пояса. Другой ее конец привязали к колонне. Фелипе, в свою очередь, отвечал за провод, тянувшийся к лампе, которая была у Ринкона в руках. Через несколько минут провод натянулся.
— Стоп! — скомандовал Огаррио. — Ринкон, сколько там до дна?
Откуда-то снизу, издалека, гулким эхом раздался ответ:
— Не очень много. Я уже вижу пол. До него метра три-четыре.
«Три-четыре метра — это немало, примерная высота небольшого дома, — подумал Пинсон, ошеломленный неожиданным поворотом событий. — Интересно, каких же размеров эта зала?»
— Длины веревки хватит! — проорал Ринкону сержант. — А вот кабель дальше не протянуть! Я его сейчас закреплю. Отпусти лампу, пусть она висит. Если будем спускать тебя дальше, света хватит?
— Вроде да, хотя зала здоровенная!
— Ладно, спускаем тебя дальше!
Прошло не меньше минуты, прежде чем натяжение веревки наконец ослабло, и до них донесся голос Ринкона. Солдат кричал, что он добрался до низа.
— Что там? — заорал ему в ответ Мартинес. — Еще скелеты?
Ответ солдата разобрать было сложно — очевидно Ринкон отошел слишком далеко в сторону. До Пинсона донеслись лишь обрывки слов:
— Нет… пусто… Много колонн — сотни… Красиво… Как Мескита в Кордове…
— Я спускаюсь! — прокричал в ответ Огаррио, после чего повернулся к Пинсону. — Вы — первый, я — за вами. Не ожидал, что собор окажется двухуровневым. Похоже, нам все-таки пригодятся ваши познания в средневековой архитектуре.
Мысли мешались в голове Пинсона. Он почти не замечал солдат, обвязывавших его веревкой. Ринкон сказал «Мескита». Это же название соборной мечети в Кордове… Величайший памятник архитектуры… Да как такое возможно? Впрочем, когда-то здесь находился мавританский эмират. Огромная подземная мечеть, ни разу никем не упомянутая в источниках, лаз в которую находится под саркофагом архитектора, пожелавшего украсить свое надгробие надписью на арабском? Должно быть, тут сокрыта какая-то загадка, хранящаяся здесь с тех времен, когда мавры сражались с христианами и город Сиудадела-дель-Санто переходил из рук в руки. Реконкиста только началась, многие не знали, чью сторону принять, и потому…
Пинсон понял, что храм не имеет никакого отношения к христианству, еще до того, как его ноги коснулись пола, выложенного красной и желтой терракотовой плиткой, образовывавшей шахматный узор. Он сразу узнал изумительную резьбу, покрывавшую лес высоких колонн. Этот насыщенный сложный орнамент пленил его еще в те годы, когда он только начал изучать арабское искусство. Мозаика на потолке была выложена в виде золотых и серебряных звезд, но при этом ни одного изображения Христа или Девы Марии, которые непременно присутствовали бы в католической или византийской церкви. По краям потолка шел цветочный узор — еще более изысканная вариация орнамента, покрывавшего колонны, а в центре на голубом фоне сияли золотом буквы арабской вязи, сплетавшиеся в знакомую короткую фразу: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его».