Плечи Марии задрожали, и она обхватила себя руками.
— Но мы ведь друзья, правда? Настоящие, — ее голос сделался тише. Девушка подняла на него расширившиеся глаза. — Просто несколько раз мне почудилось, что… что мы можем стать больше чем друзьями…
Пинсону страшно захотелось заключить ее в объятия, прижать к себе и признаться в любви. Чудовищным усилием воли он взял себя в руки и произнес то, что должен был сказать:
— Конечно, мы больше чем друзья. Ты мне очень дорога, Мария. Ты мне словно невестка. Если бы ты была моей дочерью, то я бы гордился тобой так же, как и сейчас.
Мария покраснела и автоматически потянулась в карман за сигаретами. Затем скрестила руки на груди и рассмеялась.
— Ну вот, опять я сморозила глупость. Такой уж я человек. Слишком уж я прямолинейная, от того и страдаю. Ты меня простишь?
Пинсон догадался по выражению ее глаз, что сделал ей очень больно. Он ненавидел себя за это.
— О чем ты говоришь? Нечего тут прощать. Это мне надо надеяться, что ты когда-нибудь простишь меня.
Задумчиво посмотрев на него, Мария ласково погладила его по щеке, поправила воротник, отвела волосы, упавшие на его лоб.
— Ты очень хороший человек, Энрике. Правда-правда. Я всегда буду уважать тебя и помнить о том, что ты сделал. Где бы я ни была. Где бы ни оказались вы с Томасом. Мне довольно и дружбы с тобой. Мы ведь друзья, правда?
— И будем ими всегда, — ответил он.
— Тридцать пятый! — донесся до них радостный хор женских голосов. Заложницы столпились вокруг бабушки Хуаниты, которая, встав со стула, с улыбкой на лице размахивала зажатым в руке светильником.
— Ну наконец-то, — кивнула Мария. Так радостно она еще не улыбалась. — Пойду-ка я лучше найду Томаса. Ты пойдешь впереди, как и раньше?
— Нет, — покачал головой Пинсон. — Эктор вырос в горах, у него больше опыта. Он нас и поведет. Я буду замыкающим, вдруг кому-нибудь понадобится помощь.
— Ладно. Тогда до встречи у Ведьминого Котла, — она быстро чмокнула его в щеку. — О Томасе можешь не беспокоиться. Я за ним присмотрю.
— Я в этом не сомневался. — Пинсон почувствовал, как у него перехватило горло. — Ни на секунду. Я вручаю его судьбу и жизнь тебе. Передай, что я его люблю и… Господи, помоги вам обоим.
Мария кинула на него через плечо озадаченный взгляд. Мгновение спустя она решила, что Пинсон шутит, и на ее лице появилась улыбка.
— Что ты волнуешься? Мы же пойдем всего в нескольких метрах от тебя. И о каком Господе ты говоришь? О Боге-Перводвигателе?
— Наверное.
Ему снова потребовалось чудовищное усилие воли, чтобы, продолжая улыбаться, смотреть, как Мария берет лампу, вытаскивает за руку из-под стола прятавшегося там Томаса и встает вслед за прочими заложниками в очередь к Эктору, который привязывает их к страховочной веревке. Томас оглянулся, увидел деда и, запрыгав, принялся махать ему рукой. Мария, склонившись, что-то объяснила мальчику, показывая то на веревку, то на Пинсона — тот вытащил из кармана платок и замахал им. Профессор убрал тряпицу, только когда внимание Томаса переключилось на Гарсию, принявшегося крепить петлю, обхватывавшую пояс мальчика, к общей веревке.
Неожиданно Пинсон почувствовал, что решимость покидает его. Голос искушения, звучавший в голове, призывал его опомниться, пока не поздно. Никто его ни в чем не обвинит. Еще все можно изменить. От него требуется лишь одно: подойти к Марии, которая сейчас подняла руки, чтобы удобнее было крепить ее петлю к веревке, и встать рядом. Он улыбнется и пошутит. Она рассмеется в ответ. Может, чмокнет его в щеку. Может, она даже возьмет его за руку, хоть и будет держаться немного отстраненно, ведь он только что отверг ее. Надо запастись терпением, и тогда, со временем… Пинсон покачал головой. Зачем себя обманывать? Ничего у них с Марией не получилось бы. Она сама это со временем поймет. Если повезет, она станет его уважать и гордиться им — как родным отцом. «Суть Идеи Самуила заключается в беспредельной любви. Когда-нибудь Мария объяснит это Томасу. Объяснит, почему я не мог поступить иначе. Она найдет нужные слова. А внук у меня вырастет честными и мужественным. Совсем как его отец», — подумал профессор.
На глаза навернулись слезы. Томас… Как же тяжело… Он закрыл глаза, пытаясь выкинуть из головы образ внука, его доверчивое личико. «Я не могу позволить себе сейчас думать о нем. Иначе мне просто не удастся воплотить в жизнь свой безумный план», — Пинсон стиснул зубы.
Он сделал три шага, приблизившись к старухе, которая, дожидаясь своей очереди, снова опустилась на стульчик.
— Донна Хуанита, вы позволите с вами поговорить? — тихо спросил профессор.
Пинсон дождался, когда последние отблески огней от горящих светильников исчезли во мраке тоннеля. Прощания не было, ему лишь весело помахали руками. Мария выглядела озабоченной, а глаза Томаса весело сверкали в предвкушении новых приключений.
Профессора мучило, что ему пришлось пойти на обман, хоть он и понимал: так будет лучше. Мысль о том, что он рядом, придаст Марии и Томасу сил и смелости, когда они пойдут через тоннель. Если все пройдет гладко, они узнают правду, только когда выберутся наружу.
«Что ж, по крайней мере, душой я буду с ними», — мелькнуло в голове у Пинсона.
На несколько секунд его оглушило осознание неотвратимости сделанного им шага, быстро сменившееся возбуждением и ощущением небывалой свободы. «Я словно отходящий от причала корабль: ревет двигатель, включенный на полную мощность, якорь поднят. Все, свобода! Может быть, именно такое чувство посещало Сида, когда он несся навстречу битве», — профессор сухо улыбнулся. Легкое безумие сейчас ему не помешает. План, что он придумал, совершенно сумасшедший, и нет никаких гарантий, что все получится.
Несколько секунд Пинсон неподвижно стоял у михраба, любуясь изображением птиц, порхающих среди цветов. Здесь, на этом месте, всего несколько минут назад Мария сулила ему счастье. Ему вспомнилось их знакомство — юное лицо, веснушки, блеск глаз, щелчок зажигалки, улыбка сквозь клубы табачного дыма. Как молодо она выглядела и как сразу привлекла его внимание…
«Ну и дурак же я. Совсем ума лишился, — подумал Пинсон и мрачно усмехнулся. — Правильно в Библии сказано: „Лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью“[85]. Ну, берегись, Огаррио». Уверенно взявшись за светильник, профессор повернул его. Альков пришел в движение. Энрике проскользнул в проем и оказался в мечети.
Царивший там мрак отступил. Светильник отбрасывал розоватый свет, выхватывая из темноты первые два ряда колонн. «А ведь их здесь целый лес, — пришло в голову Пинсону. — Так и тянутся ко входу. Семь штук в ряд — по числу планетарных богов». Профессору показалось, что он ощущает мощь сверхъестественных сущностей. Где-то там, над его головой, вращаются сферы, а по невидимым каналам, рассчитанным Самуилом, течет небесная энергия…
Идеальную симметрию храма портила взрывчатка, сваленная безобразной грудой на полу. Пинсону захотелось вышвырнуть ее вон. Она оскверняла святое место. Ему вспомнились слова Марии: «Храм, славящий любовь… А мы набили его взрывчаткой и собираемся уничтожить».
Со всей осторожностью он опустил руку с горящей лампой. Пинсон весьма смутно представлял себе, как обезвредить заряд. «Начну с того, что перережу провода, соединяющие все эти кучи взрывчатки». Прежде чем заложники двинулись в тоннель, бабушка Хуанита отдала ему нож, который заложник по имени Хуан вытащил из тела Фелипе. Пинсон аккуратно поставил светильник на пол, достал из кармана лезвие и перерезал провод. Затем он увидел еще один провод, и еще, и еще. Они покрывали весь пол мечети, переплетаясь между собой, подобно клубку змей.
«Нет, надо придумать чего-нибудь поумнее», — решил Пинсон, заметив, что все провода тянутся в одном направлении. Ориентируясь на него, профессор вскоре обнаружил ближе к центру зала небольшую черную коробочку с ручкой. «Как же я сразу не подумал о взрывателе, — обругал он себя. — Его надо отсоединить, и дело с концом». Он перерезал провода и на всякий случай отнес взрыватель за михраб, в пещеру, и оставил его на столе. Затем профессор вернулся обратно в мечеть.
«А что, если этого недостаточно? — вдруг заволновался Пинсон. — А что, если Огаррио решит, не спускаясь, просто кинуть вниз пару гранат? Сможет ли от их разрыва сдетонировать взрывчатка?»
На мгновение его охватило отчаяние. Однако, взяв себя в руки, профессор принялся за работу. Один за другим он оттаскивал мешки и ящики прочь от веревочной лестницы в самый дальний угол.
Через час дело было сделано. Мокрый от пота и смертельно уставший Пинсон без сил повалился на кучу взрывчатки. Теперь она лежала больше чем в пятидесяти метрах от веревочной лестницы. С такого расстояния ее взрыв не достанет.
Оставалось сделать еще одну вещь. Не обращая внимания на ноющие от боли мышцы, Пинсон, пошатываясь, двинулся вдоль колонн. Он нашел коробку, которую в бешенстве отбросил прочь Ринкон, не обнаружив внутри сокровищ, вынул из кармана рукопись Самуила, поместил ее зуда, а саму коробку вернул обратно в Нишу, где стояла урна с прахом Паладона.
Он посмотрел на мягкий свет, горящий в михрабе. Прежде чем уйти, профессор собирался погасить светильник, чтобы огонек не привлек чьего-нибудь внимания, но теперь тихо усмехнулся. «Да я и вправду потихоньку схожу с ума, — подумал он. — Ради чего я это все затеял? Чтобы сюда больше никто никогда не спускался. Лучше оставлю его гореть. Огонек будто возвращает творению Паладона былую святость. Архитектор специально создал михраб так, чтобы в нем всегда сиял огонь. Это ведь как-никак Ниша Света. Воплощение духа всего храма».
Некоторое время профессор любовался импровизированной лампадой. «Скорее всего, моя жизнь оборвется прежде, чем закончится масло, а это означает, что светильник гореть будет вечно, по крайней мере для меня. Теперь до самого конца я буду представлять тени Паладона и Самуила, помогающих мне, и этот огонек, мерцающий во тьме», — эта мысль придала Пинсону сил.