Траур — это полное притворство, если ты не любил человека. А тетю я не любила, хотя она уверяла всех, что любит меня как дочь, которой у нее никогда не было. Вряд ли любовь способна выжить там, где один родственник постоянно поучает или запугивает другого, изводит нотациями. Я не помню дня, чтобы тетя не придиралась ко мне, не осуждала мою внешность, манеры, речь, одежду и вкус, не говоря уж о морали. Я не знала, что такое мораль. Я была хорошей, мне не с чего становиться плохой, и еще я боялась.
Я расстроюсь, если буду продолжать писать в том же духе. Тетя обычно монотонно объясняла, что нельзя думать только о себе. «Нельзя замыкаться на себе, Аста», — всегда говорила она.
Я буду рада получить ее книги. Это все, что мне хотелось бы из ее вещей.
Я напишу о Хансине. Она встречается с Кроппером. Каждый свободный вечер они видятся, и наверняка он приходит сюда чаще, чем я думаю. Даже Расмус, который никогда не замечает, чем заняты люди и есть ли они вообще, видел его в доме. Это смешная история, я должна ее записать. Сначала я не собиралась об этом писать, думала, что неправильно веселиться в день, когда узнала о смерти тети Фредерике. Но это тоже смешно, потому что печалиться надо было две недели назад, когда тетя умерла, а не сегодня. Я собираюсь смеяться до упаду.
Расмус ничего не говорил, пока не столкнулся с Кроппером у нашего дома раза три. Тогда он сделал постное лицо, из-за чего стал похож на лютеранского пастора из церкви в Хэкни.
— Кто же твой дружок Аста? — спросил он.
— Какой дружок?
— Высокий джентльмен, которого я видел вчера у нас в саду.
Тогда я догадалась, о ком он, но притворилась, словно не понимаю, даже напустила на себя виноватый вид. А потом ответила, словно меня вдруг осенило:
— Я знаю, о ком ты! Это не джентльмен, а поклонник Хансине.
Он густо покраснел.
Во-первых, он не хочет, чтобы я подумала, будто такой умный, важный и занятой человек может ревновать. А во-вторых, он понимает, что должен был отличить работягу от джентльмена, на это способен любой англичанин. Правда, если не смотреть на одежду, Кроппер совсем не похож на рабочего.
Расмус, наверное, решил, что я пошла по стопам миссис Ропер. Только он никогда о ней не слышал, и пусть так останется.
Снова мой день рождения. Сегодня мне тридцать три. Скоро середина жизни, если она наступает в тридцать пять, как говорил мой отец.
Расмус, как обычно, забыл. Моя соседка, миссис Эванс, говорила, что не дает мужу ни единой возможности забыть какую-нибудь знаменательную дату, к примеру день рождения или годовщину свадьбы. Она начинает напоминать о ней недели за две до срока: «Ты, конечно же, помнишь, дорогой, что в пятницу?» или «Ты не забыл, что отмечаем в среду?» Но я не собираюсь так унижаться. Если он не удосужится вспомнить, напоминать не стану. Подарки, если их дарят только потому, что должны, — ничто, пыль и пепел.
Надеюсь, что Хансине напомнила хотя бы детям. Расмусу она точно не осмелится.
Тем не менее подарки я получила от всех детей. От Моэнса — крошечные ножницы в футляре из свиной кожи, от Кнуда — два носовых платка с инициалом «А», уложенные в серебряную коробочку, и наперсток от Марии, что очень кстати. Старый я проткнула шилом. О подарке от Свонни я пишу отдельно, потому что он был единственным самодельным подарком, и хочется думать, сделанным с любовью. Это перочистка, которую Свонни сшила из кусочка прелестного фиолетового фетра. По краю — чудесная узкая мережка, а в центре вышита красная роза — она знает, что это мои любимые цветы, — и «Mor» розовой тамбурной строчкой. Я не буду ею чистить перья, а сохраню навечно.
Расмус появился только к вечеру, перед ужином. В руках он держал какой-то прибор. Я видела такой только на картинке.
— Вот, посмотри, — сказал он, — телефон. Тебе нравится?
— Это подарок на день рождения? — спросила я.
Он призадумался:
— Конечно.
— И кто же им будет пользоваться?
— Естественно, он мне потребуется для бизнеса, — сказал он. — Но и тебе тоже можно.
На прошлой неделе я видела кинофильм, где разговаривали по телефону, и мне до смерти захотелось так поговорить.
— Ну что же, миллион благодарностей.
Он дулся целый час. Мне всегда жаль детей, если они подходят к отцу, когда он в таком настроении. Кроме Марии, конечно. Ей все позволено. Она самый капризный и непослушный мой ребенок, никогда не посидит спокойно, вечно носится сломя голову и фокусничает. Сегодня днем она совершила ужасную вещь — подбежала к Хансине и заявила: «Mor упала на пол, закрыла глаза и не может говорить».
Хансине бросилась наверх, страшно напуганная, и нашла меня в спальне, где я преспокойно сидела за столом и писала дневник. Вернее, она не видела, что я пишу, — я быстро сунула дневник в ящик стола и стала спокойно смотреть в окно. По-моему, Мария сделала это, чтобы привлечь к себе внимание. Я замечала, что маленькие дети не любят, когда взрослые пишут или читают. Дети чувствуют себя брошенными, потому что не могут ни участвовать в этом, ни этого постичь.
Однако нельзя позволять ей безнаказанно лгать. Я крепко шлепнула ее и пожаловалась Расмусу, что натворила его любимица. Но он лишь ответил, что она очень умна, если сообразила сделать такое в два года и пять месяцев. Интересно, почему он любит ее больше всех? Внешне она в точности похожа на меня в ее возрасте, будет похожа и когда вырастет. У нее такие же синие глаза, высокие скулы, тонкие губы и волосы цвета мокрого песка.
Итак, прошел еще один день рождения!
Мы собираемся переезжать.
Мой дорогой муженек сообщил об этом сегодня утром. Я уверена, где-то существуют семьи, в которых муж и жена делают все вместе, хотя ничего о других супругах не знаю. Я могу лишь наблюдать за людьми, которые ходят под ручку. Или что-то вижу, когда мы приезжаем — правда, очень редко — к людям, которые покупают машины у Расмуса. Вероятно, мужья тех женщин тоже не обо всем сними советуются. Но вряд ли нормально, когда муж сообщает жене, с которой прожил шестнадцать лет, что купил дом и намечает переезд через месяц.
На самом деле я не против, потому что люблю переезжать. Мне нравится суета, когда все сдвигают с места, разбирают, упаковывают. Но особенно мне нравится первая ночь в новом доме. Это как приключение. Но мне хотелось бы иметь право самой выбрать дом, в котором я буду жить. Не люблю, когда не считаются с моим мнением, словно я ребенок или душевнобольная.
— Где это? — спросила я.
— В Хайгейте.
Перед глазами тут же возникла старая деревня с ужасными ветхими домами среди зелени Вест-Хилл. И рядом с кладбищем совсем бы не хотелось жить. Но в этот раз Расмус выбрал то что надо.
Это большой современный дом в Шефердс-Хилл. Его называют «Паданарам».
9
Мы с Кэри Оливер познакомились в конце шестидесятых, когда обе работали на «Би-би-си». Она увела у меня любовника и женила его на себе.
Это было очень нагло и бесстыдно. Кэри и сама согласилась бы. Действительно, другими словами ее поступок не опишешь. Я и Дэниэл Блэйн, психиатр, сын последнего маминого «жениха», пять лет жили вместе. Было бы преувеличением назвать его единственным мужчиной, которого я когда-либо любила, хотя он близко к этому подошел. Кэри, как говорится, положила на него глаз и увела.
Я знаю все аргументы. Никого нельзя увести, если он сам того не хочет. Люди не вещи, ими нельзя владеть или одалживать на время, а потом бросать. Люди свободны в желаниях. Если бы он по-настоящему любил меня… Что ж, возможно, и не любил. И я ушла сама. Я не бросила его, это было скорее похоже на то, что называют конструктивным разрывом отношений.
Позже Дэниэл и Кэри поженились, затем развелись. Его след затерялся где-то в Америке. О Кэри я время от времени слышала. Чаще видела ее имя в титрах телепрограмм. Она стала довольно преуспевающим продюсером. Но ее голоса я не слышала лет пятнадцать, пока он не прозвучал у меня на автоответчике. Да, с того самого вечера, когда она выдала свои чувства восторженным возгласом: «Боже! Какой он красивый!»
Я не перезвонила. Она ведь сама нашла меня, и я удивилась ее наглости. Как будто не было пятнадцати лет, как будто прошел всего день и между нами ничего не случилось. Если честно, хотелось бы знать, что ей надо. Дневники давно отсняли для телевидения, их читали по радио в передаче «Книга перед сном», поступило предложение записать их на аудиокассету. Но я спокойно проживу, даже если никогда не узнаю причины ее звонка.
Предстояла огромная работа. Меня завалили письмами с соболезнованиями, к тому же почти две недели почту Свонни не разбирали. Около года назад Свонни наняла секретаршу, которая приходила три раза в неделю. Она управлялась со всей корреспонденцией, но уволилась, когда с ней случился первый удар и она стала недееспособной. Свонни с трудом еще могла подписать письмо, но вряд ли понимала его смысл. Кроме того, чьим именем она подписывалась бы? Своим или тем, кем себя считала?
Одним словом, кроме меня отвечать на письма было некому, и я села их разбирать. Конечно, многих авторов Свонни никогда не знала, у нее было всего лишь несколько близких друзей, но остались тысячи поклонников Асты, перешедшие к ней как бы но наследству. Я написала сотню открыток читателям (почти все — женщины), поблагодарила их за соболезнования и заверила, что публикации дневников не прекратятся. И тут позвонила Кэри.
Она говорила все так же, с придыханием, сбивчиво:
— Ты получила мое сообщение, но ты ненавидишь меня, тебя и так осаждают, ты, наверно, хочешь бросить трубку, но, пожалуйста, не надо!
У меня пересохло во рту, и голос прозвучал хрипло:
— Кэри, я не брошу трубку.
— И ты со мной поговоришь?
— Уже говорю. — Интересно, что значит «осаждают»? Разве меня «осаждали»? Меня не было дома, и автоответчик я отключила. — Мы давно с тобой не общались, — осторожно добавила я.