ня из головы, и я ожидала найти здесь, на последнем этаже ее дома, что-то неожиданное, шокирующее.
В картонных коробках я обнаружила книги, уложенные корешками вверх. В основном они были на шведском языке, изданные Бонни и Хьюго Геберами, в обложках из тонкой бежевой бумаги. Там же оказался и дневник, который вела тетя или кузина Торбена, когда жила в Санкт-Петербурге в 1913 году. Я вытащила его из коробки, раскрыла и лишний раз убедилась, что года до 1920-го почерк всех европейцев выглядел одинаково: с наклоном вправо, с завитушками, очень красивый, но трудно читаемый. Я не смогла разобрать ни слова и положила дневник на место.
Оставалась последняя комната. Предметы вокруг были совершенно обычными, а значит, я сама себя накручивала. В комнате находились старые стулья, сложенные по два, сиденье к сиденью, стол, и еще несколько стульев в стиле «модерн» или «арт-деко», которые явно не подходили к мебели нижних этажей. Последним местом, где могли бы еще находиться дневники, был двухстворчатый буфет из красного дерева. Там они и лежали.
Мне показалось, что я отыскала их на краю света. Поиски затянулись часа на три. Но я сразу поняла, насколько разумно было выбрано место. Поскольку теплый воздух поднимается вверх, здесь теплее всего. Сюда почти не приходили убираться, здесь хранятся вещи, за которыми присматривали, но редко ими пользовались. Дневники находились вдали от жилых комнат, так что случайный посетитель вряд ли бы смог забрести сюда. Здесь незачем было опасаться и любопытства журналистов.
Каждая тетрадь — в целлофановом пакете. По десять таких пакетов уложены в один большой и перетянуты двойной резинкой. Через два слоя пленки было видно, что к каждому дневнику приклеен ярлык с датой. В большой пакет вложена карточка с указанием дат первой и десятой тетради. Ничто не указывало на то, переводились ли эти дневники, были ли отредактированы или изданы.
Я ощутила благоговейный трепет. Потом напомнила себе, что теперь это все мое, хотя авторские права принадлежали и будут принадлежать Свонни. Я вынула первый сверток, левый в верхнем ряду, датированный 1905–1914 годами. Это «Аста», именно эти дневники хотела посмотреть Кэри Оливер. Особенно первый.
От страниц исходил легкий запах, конечно же не «Коти», но сладковатый пыльный запах ветхой бумаги. Пятна плесени размером с маленькую монетку выцвели до бледно-кофейного оттенка, но не помешали прочитать написанное. Первые строчки дневника, которые я, как и тысячи ревностных почитателей, знала наизусть, я могла прочитать и по-датски. Почерк Асты был с сильным наклоном, но весьма разборчив.
«Когда сегодня утром я вышла из дома, женщина спросила меня, не бродят ли по улицам Копенгагена белые медведи…»
Я читала подлинник с легким волнением. Листая страницы, я не представляла, как же Кэри справится с незнакомым языком. Я бы могла показать ей исходный перевод, однако она не захотела. Перевод издан, каждый может его прочесть. Или она считала, что сделанный заново перевод может открыть то, что упущено в опубликованных текстах? Возможно.
18 июля, 21 июля, 26 июля… Не все было легко разобрать, и я не слишком хорошо знала датский. Я перевернула страницу и прочитала отрывок из записи, которую Аста так внезапно обрывает: «…Кажется, в классе Моэнса четыре мальчика по имени Кеннет. Я сказала, что они должны спросить отца, и это верный способ отсрочить решение на месяцы». Легко читать на иностранном языке, когда знаешь, о чем речь.
Но последующие события, вплоть до 30 августа, не были мне известны. В изданных дневниках о рождении Свонни упоминается как о предстоящем событии. Затем через пять недель Аста пишет, что все прошло удачно. Прежде я думала, как наверное, и все читатели, что ей было просто некогда вести дневник или она плохо себя чувствовала.
Но это было не так.
Пять или шесть листов оказались вырваны. Как раз между 26 июля и 30 августа, и сколько-то еще фраз после «…отсрочить решение на месяцы». Я сказала «пять или шесть», но теперь я сосчитала их по корешкам. Их точно пять. Значит, десять страниц, поскольку Аста писала с обеих сторон листа. Получается приблизительно две тысячи слов, если на строке от десяти до двенадцати слов, а на каждой странице — но двадцать пять строк.
Должно быть, их вырвала Свонни. И сделать она это могла только после перевода. Когда она нашла дневники, я была в Соединенных Штатах, что сейчас оказалось весьма кстати. Она писала мне тогда часто и подробно. Я сохранила все письма, так что не придется полагаться на свою память. Там наверняка упоминаются отсутствующие страницы, хотя я этого не помнила. Свонни точно не писала о каких-то важных открытиях, кроме того, что нашла дневники и оценила их по достоинству.
Но можно взглянуть на переводы сейчас. Вероятно, там нет никакой тайны, разве что совсем незначительная. Но скорее все дело в благоразумии Свонни. Я положила дневники обратно в шкаф, оставив только самый первый. Его я захватила с собой, чтобы сверить записи с переводом.
Аккуратность Свонни и порядок в бумагах облегчили мне задачу. Перепечатанные на машинке, переводы находились в нижнем ящике письменного стола в бывшем кабинете Торбена, где впоследствии работала Свонни. Они были сложены в хронологическом порядке, каждый перевод в отдельной папке-скоросшивателе, без титульных листов, но с датами и именем переводчика. Я открыла перевод первого дневника.
«Когда сегодня утром я вышла из дома, женщина спросила меня, не бродят ли по улицам Копенгагена белые медведи…»
18 июля, 21 июля, 26 июля, и те строчки, которыми заканчивалась запись этого дня: «…четыре мальчика по имени Кеннет. Я сказала, что они должны спросить отца, и это верный способ отсрочить решение на месяцы».
Следующая запись — уже от 30 августа.
Когда я добралась до условленного места встречи — Холлибуш на Холли-Маунт, — Кэри уже ждала меня. Она похудела и выглядела очень стильно в джинсах с Хай-стрит и розовом твидовом пиджаке от какого-нибудь гранда, возможно Ральфа Лорана. Кэри постоянно перекрашивает волосы. Она сообщила, не в тот раз, а при следующей нашей встрече, что уже и не помнит своего естественного цвета, но, изучив пробор, увидела, что волосы у нее светлые. Этим вечером их цвет был, как сказала бы Аста, «скромным», а более позднее поколение назвало бы его темно-шоколадным.
До нашего разрыва мы целовались при встрече. Я никогда не здоровалась за руку. Но сейчас мы только смотрели друг на друга, оценивая, что сделало с нами время.
— Ты отлично выглядишь, — Кэри первая нарушила затянувшееся молчание.
— Ты тоже.
— Как ты думаешь, ничего, если я предложу выпить по бокалу шампанского?
И мы выпили.
— Знаешь, ты будешь разочарована, — сказала я. — По крайней мере, я так думаю. Там большой пропуск, где могла быть нужная информация. Я покажу. Как только мы вернемся в дом Свонни. А ты расскажешь о своем убийстве?
— Послушай, Энн. Не надо об этом думать как о простом грязном деле.
— Я вообще ничего не думаю, — возразила я. — Я и не слышала ничего о Ропере, пока ты не упомянула о нем.
— Мы планируем снять не просто сериал, а трилогию. Причем не столько сенсационную, сколько трагичную. Я досочиню в ней только детали. Но очень многое неясно. Пропавший ребенок и упоминание Ропера в дневниках.
К тому времени я обнаружила это единственное упоминание. В записи от 2 июня 1913 года Аста говорит: «Расмус, наверное, решил, что я пошла по стопам миссис Ропер».
— Только одно, — уточнила я. — И кто же он, этот Ропер?
— Он был химиком, жил в Хэкни. То есть фармацевтом, наверное так будет правильнее. Он убил свою жену, или так говорили. Все произошло в 1905 году.
— И это случилось там, где жили мои бабушка с дедушкой?
— В доме на Наварино-роуд в Хэкни обнаружили тело, и Ропера привезли из Кембриджа, где он жил с сыном. То лето было ужасно жарким, до 130 градусов.[17] Так говорили, хотя верится с трудом. И из-за жары произошло очень много убийств и насилия. Я прочитала об этом в газетах за июль и август того года. Но тебе лучше почитать «Знаменитые судебные процессы». У меня есть, если хочешь, можешь взять. Там все хорошо описано, но для меня маловато.
Я напомнила, что пора идти в дом, если она хочет покопаться в дневниках:
— Только вряд ли отыщешь что-нибудь нужное.
— Откуда ты знаешь?
— Я уверена.
Сгущались сумерки. Воздух был чистым и свежим как в деревне, несмотря на поток машин, который до поздней ночи медленно движется вверх по Хит-стрит. В неярком свете фонарей мы пересекли Стритли-плейс и Нью-Энд и повернули на темную улочку, которая вывела нас к Виллоу-роуд.
— Ты будешь здесь жить? — спросила Кэри.
— Пока не знаю, по крайней мере не сейчас. Дом слишком велик, чтобы жить в нем одной.
Ответ явно разочаровал ее, но она довольно весело заметила:
— Это целое состояние!
— Знаю.
Мы вошли в дом, и вдруг до меня дошло, что я должна принести дневники вниз. Неужели оригиналы «Асты» внушили мне такое благоговение, что страшно нарушить их покой? Но я решила, что в этот раз я все-таки принесу в гостиную дневники, по крайней мере первый том.
Кэри с трудом поднималась по ступенькам позади меня. Ее дыхание становилось все тяжелее, она сипела как заядлый курильщик. Перед Астой она не преклонялась, как большинство читателей, но все-таки задержалась на третьем этаже, чтобы заглянуть в ее комнату. В прошлый раз я оставила двери нараспашку, вовсе не разделяя страсть Свонни закрывать их за собой каждый раз, когда выходишь из комнаты, или запирать перед уходом из дома.
Кажется, комната разочаровала Кэри. Она ожидала, что владения Асты «более похожи на дневники». Но не объяснила, что хотела этим сказать. Когда мы наконец взобрались на верхний этаж, то среди сундуков, коробок и старой мебели меня охватило чувство безысходности и одиночества. Я схватила пакет, датированный 1905–1914 годами, протянула его Кэри, а сама взяла дневники за 1915–1924 годы.