Он сказал, что не знает. Он не знал ответа, понимал только, что уже слишком поздно. Было бы слишком поздно, даже если бы мы встретились, когда я жила на Лавендер-гроув, а он был еще холост и работал в Ислингтоне.
— Но мы никогда не расстанемся, правда? Мы будем друзьями, пока один из нас не умрет.
Я кивнула. Какое-то время я не могла выговорить ни слова, поэтому только кивала словно кукла. Гарри взял меня за руку и поцеловал ее, как делает иногда.
Я купила две дюжины почтовых карточек, чтобы разослать приглашения на «шоколадный вечер», который мы собираемся устроить на мой восемьдесят третий день рождения в следующем месяце. Будут Свонни и Мария, я приглашу Энн, хотя никому не известно, что сейчас нравится молодежи. На самом деле, кто-нибудь знает, где она сейчас живет? Я уверена, что не с матерью.
Надо пригласить Кнуда и Морин, правда не знаю, поедут ли они так далеко. У Кнуда что-то не в порядке с простатой, или что там у мужчин. Джона и его жену приглашать не собираюсь, я их едва знаю и не видела с похорон Расмуса. Конечно, приглашу миссис Эванс, миссис Клайн и Маргарет Хэммонд, которая теперь замужем, но я не могу вспомнить ее новую фамилию. Думаю, женщины менее злопамятны, чем мужчины. Если бы мистер Хаусман не умер, я уверена, что Расмус ненавидел бы его до самой смерти. Но, если честно, к счастью для всех, грипп унес мистера Хаусмана раньше, так что миссис Хаусман, которая мне всегда нравилась, могла свободно выйти замуж за мистера Хэммонда. Кажется, я писала об этом, но в моем возрасте могу и повторяться. Не забыть бы спросить у Свонни, где сейчас живет Маргарет и какая у нее фамилия по мужу.
Кого я действительно хочу пригласить, так это миссис Йоргенсен, с которой мы так хорошо поговорили на званом ужине у Свонни. Но мне сказали, что она вернулась в Данию. Интересно, выполнит ли она свое обещание прислать экземпляр книги, которую пишет? Одна глава будет посвящена «Георгу Стаге».
К счастью, Гарри никуда не уезжает. «Шоколадный вечер» не был бы праздником без него, но мне придется пригласить и его старшую дочь, чтобы она его привезла. В последнее время у него дрожат руки и он неуверенно чувствует себя за рулем.
Эту запись я оставила напоследок. Я вообще об этом не писала. Свонни показала мне анонимное письмо, которое получила. Бедняжка. Она была в ужасном состоянии, говорила с трудом, дрожала, не представляю почему. Я собиралась за открытками и была так поглощена мыслями о том, кого пригласить, что сначала не обратила внимания. Но когда она помахала передо мной этой гнусной вещью, я увидела, как она себя накрутила. Поэтому я выхватила у нее письмо, порвала и сожгла. Это лучшее, что я могла сделать. Потом я сразу вышла, чтобы побыть одной. Потрясение настигло меня только через несколько минут. Меня слегка трясло, когда я шла но Виллоу-роуд. Затем я спросила себя, кому это надо? Кому это надо теперь?
Энн не звонила, но сегодня днем пришла сказать, что Мария умерла. Мы об этом думали, ожидали, но все равно это стало ударом.
Ужасно терять своих детей. Наверно, это самое страшное на свете. Но я давным-давно решила, что лучше не показывать своих чувств, сохранять спокойствие, все вынести. «Как оловянный солдатик», — говорит Торбен. Горе лучше держать в сердце или выплеснуть на бумагу. Теперь я притворяюсь, что у меня не осталось никаких чувств, и люди этому верят. Думаю, им нравится верить, так как это избавляет их от обязательств передо мной. Я делаю вид, что мое сердце очерствело под множеством ударов, обрушившихся на меня за годы жизни.
Иногда мне кажется, что дневник становится хронологией смертей, они следуют одна за другой. Но я не ожидала потерять мою младшую: ей было только пятьдесят три и она по-прежнему оставалась моей малышкой.
Газеты полны репортажей с судебного процесса над Яном Брэди и Мирой Хиндли. Их обвиняют в убийстве детей в Ланкашире. Чтение захватывает, но это ужасно. На фотографиях женщина выглядит старше своих лет. Ей на самом деле двадцать с чем-то, а мужчина — просто головорез. Мне Майра кажется похожей на немку, я уверена, что у нее немецкие корни.
Мало кто знаком с убийцами. Странно узнать, что твой знакомый кого-то убил. Это происшествие напомнило мне тот случай на Наварино-роуд, когда мы только приехали в Лондон. Да, моя память рассыпается на кусочки, я не могу вспомнить ни названия дома, ни имен тех людей, помню только, что однажды я видела женщину и пожалела, что этот дом не мой.
Ненавижу свою забывчивость. Целые десятилетия выскальзывают из памяти, и остаются только неясные воспоминания, словно рисунки на стекле, которые почти стерлись. Я помню свое детство и наш дом в Страндвайене, куда мы ездили летом. И еще праздник в Борнхольме, когда мне было семь. Вечно больную мать в постели. Все ходят на цыпочках, чтобы ее не беспокоить. И еще тетя Фредерике постоянно заставляет меня ходить с книгой на голове, чтобы выработать осанку, и дает суп из пахты, который я ненавижу, но должна сидеть за столом, пока не съем его. Я могу вспомнить целые дни из того времени, а середина жизни исчезла.
Я очень хочу, чтобы Свонни не приставала ко мне с расспросами. Она отказывается мне верить, когда я говорю, что не помню. Кое-что, конечно, я помню, сам факт, но не кто, когда или как. Однажды я решила никогда не писать об этом, а теперь просто смешно, как мало значит это решение. Я все равно ничего не смогу записать, потому что почти все забыла.
Я теперь очень устаю к вечеру, раннему вечеру, чего прежде со мной не случалось. И мои записи с каждым днем становятся все короче. Вместо этого я начала писать Гарри. Теперь мы видимся с ним два раза в неделю, но и это непросто. Он привязан к дому и больше уже не садится за руль. Я завишу от Свонни, чтобы ездить на такси.
Такси чрезвычайно дорого. Я расплачиваюсь деньгами, которые выручила от продажи старой одежды. Я снова была у женщины на Вуд-Хай-стрит в Сент-Джонсе и продала ей сине-черный костюм от Шанель и плиссированное платье от Пату. Где я их купила, в Париже или Лондоне? Не помню. Она была вне себя от радости, сказала, что не ожидала увидеть что-либо такое прекрасное и в таком отличном состоянии.
Я собираюсь закончить запись в дневнике и напишу Гарри. Я до сих пор плохо пишу по-английски, но ему это не важно. Он называет эти письма любовными и говорит, что я единственная женщина, которая писала ему подобное.
— Я как насчет той девушки, в которую ты был влюблен в двадцать пять?
— В двадцать четыре, — поправил он. — Мне тогда было двадцать четыре. Я правда был в нее влюблен и собирался жениться на ней, но, когда подошло время, она мне отказала. Ничего не объяснила, только сказала, что кое-что случилось и это отвратило ее от мужчин и от замужества вообще. Но она мне это сказала, а не написала в письме.
— Но твоя жена, должно быть, писала тебе, когда ты воевал во Франции в Первую мировую?
— Писала, и даже регулярно. Это были хорошие письма — о доме, девочках, как они скучают по мне, — но не любовные. Не такие, как твои, Аста. У тебя замечательные любовные письма, как… как у Роберта Браунинга.
— Может, ты имеешь в виду миссис Браунинг? — спросила я, чтобы скрыть радость. Мне никто ни разу не говорил, что я хорошо пишу. Наверное, не было возможности.
Мы прочитали эти письма вместе, ну, не совсем вместе. Я взяла их в библиотеке, а затем передала ему.
Все кончено. Я чувствую, что жизнь кончена, но она продолжается, так и должно быть. Я буду вечно благодарна той доброй девочке, что послала за мной побыть с ее отцом до того, как он умер. Нет, не когда он умер — это случилось после того как мы ушли — ночью, во сне, а когда он лежал при смерти. У него была пневмония, и лекарства, которые ему давали, больше не помогали, болезнь оказалась сильнее. Одна из его дочерей сказала, что он всегда ужасно кашлял, каждую зиму у него обострялся бронхит из-за того, что он отравился газом на войне. Я прежде не слышала об этом. Но промолчала — пусть девочка считает так и дальше. Думаю, он кашлял из-за своих сигар.
Ему было восемьдесят пять, это много. Достаточно для любого, но не для меня. Я бы хотела, чтобы он пережил меня. Я эгоистка. Он не сказал мне никаких прекрасных слов, когда лежал там, в больнице, ни о вечной любви или чем-то подобном. Он просто смотрел мне в глаза и держал мою руку, но был слишком слаб, чтобы поцеловать ее.
Итак, все кончено. В больницу меня привезла Свонни, она же увезла меня обратно, когда приехал Торбен. Я ничего не сказала. Я как обычно пообедала с ними и в обычное время пошла спать. Нам позвонили сегодня утром и сказали, что ночью он умер. Свонни хотела меня обнять, но я не позволила, мне было неловко. Ведь Гарри не был моим мужем, а просто лучшим другом. Я поднялась в свою комнату и оставалась там весь день и всю ночь. Я думала о нем, а потом написала это. Не самая лучшая запись в дневнике. Не лучшая моя проза. Но, по крайней мере, я не плакала.
Я не плачу.
Я смертельно устала. Я была на похоронах Гарри. Свонни хотела отвезти меня, но я не позволила, я должна была ехать одна. Она удивленно посмотрела на мой букет, как если бы я несла пучок ревеня, но, если память не изменила мне окончательно, я помню, как он любил канны. Когда мы гуляли в парках, он всегда задерживался у клумб с каннами и говорил, что вот такими должны быть цветы.
Больше сказать нечего. Я никогда не перестану думать о нем, но писать об этом не желаю. Я слишком устала. Это будет последней записью. Бесполезно пытаться записать что-то, когда не помнишь, что происходило пять минут назад. Возможно, я сожгу все мои тетради. Я уже сделала так однажды, когда была совсем молодой. Я помню об этом, словно все случилось вчера.