навязчивой идеей… Все началось с книжного шкафа, продолжилось в раздумьях об отмеченных фрагментах текста и закончилось пока что конкретной датой в его календаре. Кто-то целенаправленно ориентировал его на Кремера как на жертву. Но кто являлся жертвой? Кремер или он, Левинсон? Жертва чужой воли, которую он примерил на себя, воплотившись в образе самого Кремера, избрав его в качестве своей навязчивой идеи. Однако продолжала ли существовать эта сосредоточенность на Кремере, которой он беспрестанно терзал свою душу, в чем так глубоко был убежден и во что так неистребимо уверовал, — или же она осталась только в воспоминаниях? Ведь сознательная вера в какие-то вещи меняет их суть, а знание отдаляет… Хотя чужая воля уже давно наложилась на его жизнь как известная мучнистая роса, что можно было сказать по этому поводу? Теперь этому конец, конец! Он ни за что больше не последует пути, предопределенному этим самым Бекерсоном, кем бы тот ни был… Или все останется по-прежнему?
Бекерсон — это имя между тем прилепилось к тому самому, а ему, Левинсону, только сейчас, во время поездки на поезде, стало понятно, что больше ему просто нечего сказать, что он уже давно не может четко и ясно объяснить, откуда взялось само это имя: произошло ли оно от того самого, который наверняка хотя бы раз воспользовался этим именем, или же тот самый лишь позаимствовал его, Левинсона, мысль, чтобы впоследствии взять себе это в любом случае выдуманное имя?
Он, Левинсон, вспоминал об этом имени как о собственной выдумке, хотя и, так сказать, в техническом смысле; оно было своего рода воспоминанием о воспоминании. Откуда еще взяться этому имени? Однажды он даже разыскивал его в телефонной книге и, разумеется, не обнаружил между Бекерсом и Бекертом.
Он сидел на своем месте, смотрел в окно, не воспринимая происходящего снаружи, полностью погрузившись в собственные мысли.
Тринадцатого числа в среду он обнаружил запись в своем календаре, причем с восклицательным знаком: здорово он одурачил его, своего друга Бекерсона, да еще ввел того в заблуждение. На его лице появилась ухмылка при одной мысли о разочаровании Бекерсона. С ухмылкой во все лицо он сидел в своем укромном углу и тем не менее ощущал себя в каком-то дурацком положении. Ухмылка — это нечто, характеризующее межчеловеческие отношения, а ухмылялся он в отношении господина Бекерсона, который физически отсутствовал, а присутствовал только виртуально. В этом и заключалась суть иллюзии, — жизнь в воображаемом, нереальном мире… Затем, пока он сидел на угловом месте вполне реального вагона экспресса, ему снова пришло в голову вполне материальное оружие черного цвета — самозарядный пистолет калибра 9 миллиметров, модели «парабеллум», может быть, «лающее» во имя войны? И снова на его лице появилась жалкая ухмылка, удивительно изменчивое настроение! А ведь это прецизионный механизм с необычайным затвором, напоминающим коленный сустав. Но что он представлял собой? Модель CZ с магазином, которая мирно, совсем не воинственно осталась лежать у него под кроватью, о чем он вообще забыл. Но находится ли она, эта штуковина, все еще там? Мог бы и прихватить ее с собой! Он сознательно оставил ее там, дома, где она соответственно и должна находиться… Тут на его сомнения внезапно наложилась (неизвестно откуда взявшаяся) неприятная мысль: а не подсматривает ли кто-нибудь за мной? А вдруг кто-то здесь читает мои мысли? Он настороженно оглянулся, уж не наблюдают ли за ним, не отслеживают ли его мучительные метания.
Потом он снова размышлял обо всем очень долго. В поисках разгадки достал календарь, с которым, слава Богу, не расставался, перевернул несколько страниц назад, ничего не обнаружил, даже страничку с пресловутой датой, она висела у него на зеркале в прихожей. Даже переписанный индекс содержал лишь нумерацию страницы. Все это ни к чему не вело, не было никаких зацепок. Так пробегали часы, и он, глубоко вздохнув, проговорил: ага, ведь сегодня в 10 часов! А ведь есть и другие пути и средства, чтобы избежать этого, подумал он, но сразу среагировал: но ко мне это не относится! То был испытанный способ — убежать, уехать, короче — исчезнуть.
В середине дня он добрался до Франкфурта. С дорожной сумкой на плече, руки в карманах пальто (он путешествовал налегке, если что-то потребуется, можно будет купить), из-под широкого свода крытого перрона нырнул в полуподвальный этаж, напоминавший вытянутую преисподнюю, где и прислонился к ближайшему высокому столику закусочной. Едва завершив эту поездку по железной дороге, он ощутил потребность подкрепиться, ну хотя бы заморить червячка на скорую руку, — про себя он называл такие трапезы штрафными. И вот, оставаясь в пальто и кашне на шее, он оказался в этом красно-бело-голубом заведении, ставшем таким по воле хозяев бистро. Здесь можно было съесть пирожки-крокеты и выпить бокал виноградного вина «Пино», и он не переставал удивляться, как его сюда занесло — в эту искусственную преисподнюю, мрачный подвал. Затем его взгляд привлек пейзаж на плакате — скалистая безжизненная местность и каменный дом. Он воспринял это как знак (!), под которым были начертаны слова: «Добро пожаловать в Нормандию!» Квантовый переход, сразу же пришло ему на ум, и это подействовало на него умиротворяюще. Впрочем, он задумался, что бы это могло значить — квантовый переход. Тем не менее попробовал вслушаться в отдельные слоги этого понятия и затем, удовлетворенный, проговорил: а почему бы, собственно говоря, и нет?
Признаться, его ничто не притягивало во Франкфурте. Поэтому, собрав свои вещи, он стал выяснять, где находятся ближайшие железнодорожные кассы и справочное бюро. Когда он вошел в автоматическую дверь, его память снова пронзило это слово, это имя — норманн, Нормандия. И ему немедленно захотелось туда, в этот мифический край, туда, где союзники… Он всегда с огромным интересом проглатывал все материалы о дне высадки союзных войск в Европе и осуществлении этой операции, о плоскодонных десантных катерах с широкой носовой частью… Томми и американцы, увешанные тяжелым оружием, взбегали на пляжи, превращая их в плацдармы. Это была Нормандия, откуда разворачивалось наступление, западный форпост Европы, если не географический, то геополитический, своего рода трамплин, с которого начинались военные походы еще Вильгельма Завоевателя и через который впоследствии союзники покидали Старый Свет. Он просто испытывал желание продвинуться в западном направлении, чтобы достичь самой крайней точки, крайнего предела, за которым только море… Он положил столовые приборы в тарелку, отнес все в судомоечное окошко и поднялся наверх. Там нашел железнодорожные кассы и просто сделал очередной шаг. Ему лишь показалось странным, как просто все складывалось: самой большой проблемой во всей этой истории оказалось название станции — станции назначения; как спросил железнодорожный служащий: а что за станция назначения? О таковой, к сожалению, он, Левинсон не имел понятия.
Лучше всего Шербур, как бы повинуясь собственному внутреннему порыву, проговорил служащий. Можно было подумать, что он сам, того гляди, отправится в это путешествие… Название Шербур вызывало доверие, в конце концов, почему бы и нет, подумал он и, кивнув, подтвердил свое согласие, словно больше не из чего было выбирать. А вот как туда добираться? С пересадкой? В Париже? На Северном вокзале? И с парижского вокзала Сен-Лазар прямым ходом в Шербур? Если бы все так получилось, одним махом ты уже в Шербуре, здорово! Тут в его сознание закралась нерешительность (железнодорожный служащий этого не уловил). Он вдруг задумался: в этом случае придется пересечь границу, даже две, ведь границы еще никто не отменял. Слава Богу, что пистолет остался дома, эта тяжелая железная штуковина.
Итак, отправление лишь вечером, ночным поездом в Париж; несколько часов он посвятил прогулке по Франкфурту, для него чужому и как раз поэтому знакомому городу. Именно в этом заключалась сущность городов: абсолютное незнакомство, означавшее не только неизвестность, но и наличие антропологической структуры, нечто вроде основной модели, наиболее знакомой каждому. Быть чужим означало лишь находиться в самоизоляции, в одиночестве. И только лжезнакомство избавляло человека от незнакомства. И вот он бродил по Франкфурту, чужому для него городу, разглядывал местных жителей, которые в своей массе производили впечатление куда-то и зачем-то спешащих, что он (сам в роли праздношатающегося) воспринимал особенно остро. Оказавшись на улицах Франкфурта, он продолжал петлять, как и прежде, старался смешаться с толпой в пассажах, заметая свои следы в универсальных магазинах, причем везде ему мерещился Бекерсон.
Сегодня ему вспомнился город Франкфурт прежде всего как пересечение: Кайзер- и Гаунусштрассе, Майнчерштрассе, Театерплац, высотный дом напротив, банк, внизу в пассаже бутики, подвал и башня, как небеса и ад, — это были самые запоминающиеся ориентиры… Чуть выше Эльбештрассе он ощутил, что его словно выплюнули, он оказался на уровне обиженных и зомбированных… Затем он направил свои стопы назад мимо дешевых кинотеатров в сторону вокзала. А найдется у тебя хотя бы марка? В качестве спасения он вспомнил о желании кое-что купить. Ему нужна была шапка, которую он мог бы затолкать в сумку. Головной убор помог бы ему защититься от дующих в Шербуре ветров. Но он так и не смог ее нигде найти.
Наконец поезд подошел к перрону. Странно, а ведь можно было сделать выбор в пользу Парижа, просто сесть в поезд и поехать туда… Он забрался в вагон и мгновенно уснул, так и проспал всю ночь — за окном остались Льеж, Намюр, Шарлеруа, Южн, Мобёж. Только когда поезд останавливался, с перрона доносились отдельные голоса и шаги, потом поезд снова трогался, и он снова засыпал. Утром состав прибыл в Париж, к обеду — в Шербур. Потом он, не теряя времени, пересел на автобус, чтобы увидеть темный блеск моря и прилегающий к нему штормовой ландшафт. В Сан-Вастеля-Хуг он вышел из автобуса и, глубоко вздохнув, ощутил на губах вкус соли. Неспокойная, но мягкая погода, ветер довольно свежий, однако теплый, все же теплее, чем он ожидал… Добрался до Фирвил-ля-сюр-Мер. Нормандия и это местечко сразу очень понравились — лес, дюны и пляж.