ние, уточнил свою мысль: «Я имел в виду не то, что он педик в смысле педик; можно быть членососом и без того, чтобы сосать член», как будто это все объяснило.
Что же касается Мэттью, он просто существовал. Он чувствовал, что начинает привыкать, потому что рутина, не важно, насколько ужасная, казалась чем-то нормальным. Не составляло особого труда просто закрыть глаза и притвориться, будто теперь это и есть жизнь, и знание того, что уготовлено ему завтра, было гораздо лучше страхов по поводу того, что может принести завтрашний день.
И тем не менее Мэттью сознавал, что поступает плохо.
У него здесь была цель. У него было дело. Его поручила ему Отом. Теперь жена была для него светом во мраке, путеводной звездой. Бога не стало. Мы верим в Отом.
И нужно было просто придумать, как довести порученное дело до конца.
Мэттью нужно было найти способ встретиться с сыном, но вдали от посторонних глаз. В настоящий момент его заставляли заниматься уборкой везде: он отмывал стоянки от машинного масла, выносил мусор с полей для игры в гольф и, разумеется, чистил и загружал биотуалеты. В конечном счете это означало то, что его могли назначить на работу в главное здание, обширный комплекс с видом на Инсбрук. Именно там находились сам Стоувер и его ближайшее окружение. В том числе и Бо.
Приблизиться к сыну означало также приблизиться к Стоуверу.
И Мэттью не знал, чем это могло закончиться.
И все-таки, если он сможет просто посидеть где-нибудь с Бо – вдали от всех и всего, – может быть, ему удастся донести до сына свою мысль…
Одна из проблем заключалась в том, что Отом по-прежнему находилась там, за городом. Теперь она была одна. Она крепче Мэттью, и все же быть одной в этом изменившемся мире было чертовски опасно. Мэттью обещал встретиться с ней там же, где они расстались, в лагере на противоположном берегу озера, и тем не менее он опасался того, что могло произойти, если он будет отсутствовать слишком долго. В первую очередь Мэттью просто хотел, чтобы с Отом все было в порядке. Но в глубине души нарастал страх того, что она бросит его, посчитав погибшим. Теперь это относилось в первую очередь к нему: у Отом появилась вера, однако если он, Мэттью, этого не заслужит, вера пошатнется. И когда это произойдет, Отом придет сюда.
И попытается сделать дело сама.
Вот такой она теперь стала.
Быть может, такой она была всегда, а Мэттью помогал ей давить в себе это. Отом давно сказала ему, кто она и что ей нужно, а он, глупец, возомнил, что знает это лучше нее.
Сейчас Мэттью собирался не подвести Отом; он не хотел, чтобы она появилась здесь. А это означало, что он должен был думать быстро.
Наступило утро его третьего дня в Инсбруке, и Мэттью направился в главное здание, где ему назначали работу на весь день. Над головой жужжали беспилотники – настоящие, армейского образца, размерами больше орлана. Мэттью отвернулся, чтобы не видеть боевиков в противогазах, которые тащили прочь труп, голова которого была завернута в пластиковый мешок. Он знал, что так поступают, узнав, что у кого-то «белая маска». К человеку подходили, надевали ему на голову мешок и держали его так до тех пор, пока он не переставал брыкаться. Это помогало удерживать споры внутри. Если человек сопротивлялся слишком сильно, ему всаживали пули в колени и уже потом доводили дело до конца.
Судя по всему, человек, чей труп тащили сейчас, перед смертью не сопротивлялся, поскольку пулевых отверстий в нем не было. Как и крови. Просто труп с лицом, покрытым белой плесенью под прозрачным пластиковым пакетом. Его ботинки, волочась по земле, оставляли две борозды.
Мэттью понимал, что долго так продолжаться не сможет. Боевики ДАВ делали вид, будто это эффективный способ решения проблемы, однако это было не так. И не только потому, что это было связано с насилием; нет, насколько слышал Мэттью, многие уже были заражены, но просто пока что еще не знали об этом. Достаточно лишь один раз чихнуть или кашлянуть, достаточно одного сопливого болвана или придурка, брызжущего слюной при разговоре, и все будет кончено. Все эти люди уже мертвы.
Просто они этого еще не знают.
По крайней мере, так хотелось думать Мэттью. Эта мысль была жестокой, нехристианской, однако сейчас он сам стал жестоким нехристианином.
Мэттью зашел в главное здание, и женщина, раздававшая работу, махнула рукой, подзывая его. Ее звали Пегги. У Пегги были длинные волосы, выкрашенные в оранжевый цвет, и очки в розовой оправе, сидящие на носу Карла Молдена[146]. Мэттью назвал себя, и ее пальцы заплясали на написанном от руки списке. При этом она напевала себе под нос «Никогда не брошу тебя».
– Так, мой сладкий, – сказала Пегги. – Джим Феллоус. О!
– О?
– О, милок. Сегодня ты направляешься в Подземелье.
– В Подземелье?
– Точно, – осторожно произнесла она. – В Подземелье.
Ничего удивительного. В Инсбруке были заключенные.
Мэттью предположил, что если б он достаточно долго оставался в руках Стоувера, то в конечном счете оказался бы здесь. (Здесь или в канаве.)
Благодаря Пегги Мэттью обнаружил, что в Инсбруке имелся подземный уровень. Большинство зданий были связаны между собой тоннелями – в основном имеющими чисто технологическое назначение, но среди них были и те, которые создавали комфорт, например винные погреба, тренажерные залы и, как выразилась Пегги, «комнаты, куда могут привести своих любовниц состоятельные гости». Это она произнесла с похотливым блеском в глазах, словно речь шла о страницах романтической книги, которую она читала.
Пегги указала Мэттью на дверь здесь, в главном здании, за кухней и кладовкой с припасами. Он спустился вниз по лестнице. Там было заметно прохладнее. Бетонный пол и стены из шлакоблоков, чем-то напоминающие тюрьму – или, подумал Мэттью, среднюю школу, в которой он учился. Пегги сказала ему повернуть дважды направо, затем налево, и так он попадет мимо котельной, мимо бывшего угольного склада прямо к камерам. Это были самые настоящие тюремные камеры, куда администрация курорта – когда это было еще законно – запирала на ночь гостей, которые слишком много выпили и вели себя буйно, чтобы остыли до утра.
И вот теперь они снова превратились в нечто подобное – по крайней мере, так объяснили Мэттью. Иногда боевики срывались с катушек (Пегги сказала, что они ведут себя как осы в канун зимы, «жрут все подряд», пока не наступили холода), и когда такое происходило, их отправляли вниз на денек-другой.
Пегги сказала, что убирать в камерах, где сидят заключенные, не надо – только в тех, где двери открыты. К тому же иногда боевики мочатся, срут и блюют прямо на пол, и все это вытекает из-под дверей.
Но у Мэттью мелькнула мысль: а что, если это и есть шанс? Конечно, не в части человеческих испражнений; но вот он сейчас находится в главном здании. Или, по крайней мере, в подземных помещениях под ним. Если придумать, как подойти к Бо, это, возможно, как раз то, что ему нужно.
Надо было это обдумать. А пока что Мэттью поставил ведро со шваброй на пол. Грязная вода перехлестнула через край.
Мэттью начал мыть пол.
Большинство камер были свободны. Те, кто находился в занятых камерах, или спали, или ухмылялись, прильнув к забранным стальной сеткой окошкам в дверях. Они выкрикивали Мэттью разные гадости. Тому от похабщины по-прежнему становилось не по себе. Хотя он и понимал, что сквернословие не обращено непосредственно против Бога, раньше, когда он еще был верующим, он утверждал, что такие слова не делают чести Всевышнему; те, кто их произносит, не славят Царствие Небесное и милость, ниспосланную людям.
Теперь Мэттью понимал, что все это полная чушь. Однако непристойные слова по-прежнему вызывали у него неприятное чувство.
Он не поднимал головы. И не отрывал швабры от пола. Шлеп, шлеп, плюх, шмяк.
Наконец Мэттью подошел к последней двери.
Из-под двери высунулись четыре пальца. Вокруг них расплылась лужица мочи (судя по цвету).
Пальцы подергались и скрючились. Мэттью ткнул в них шваброй, заставляя убраться.
Пальцы не убрались.
Толкнув дверь плечом, Мэттью сказал:
– Уберите пальцы, пожалуйста.
– Не уберу, – донесся голос из-под двери.
Голос был женский.
Мэттью присмотрелся, однако с этого места ему почти ничего не удалось увидеть. Он смог только рассмотреть, что это женщина – крупная женщина, высокая, широкоплечая, не то чтобы жирная, но с обилием плоти, распирающей ее одежду. Женщина лежала на полу, вытянув руку и просунув кисть под дверь.
– С вами всё в порядке? – спросил Мэттью.
Ответом ему стало одно слово:
– Нет.
– Извините, – пробормотал Мэттью, начиная протирать пол между растопыренными пальцами женщины.
– Я не стану отвечать… на ваши вопросы… – В словах был вызов, однако тон, которым они были произнесены, был подавленный, сломанный. Словно женщине пришлось сделать отчаянное усилие, чтобы их произнести. Что, предположил Мэттью, само по себе уже было вызовом.
– У меня нет к вам никаких вопросов.
– Вы настоящий?
Странный вопрос; Мэттью не сразу нашелся, что ему ответить.
– Да.
– Значит, вы наконец решили меня убить?
– Нет, я просто мою пол.
– Моя моча. Можете прямо так и сказать. Это моча.
– Я… – Мэттью поймал себя на том, что у него горят щеки и шея. Ему стало стыдно и горько. Настолько, что эти чувства едва не раздавили его. – Да, извините.
– Не нужно никаких извинений. Вы сами выбрали эту жизнь.
«Я ее не выбирал. Я просто хочу вернуть своего сына».
– Я могу принести вам другое ведро…
– Мне не… мне не дают ведро, новичок.
– О…
– О! – насмешливо повторила женщина. – Просто убей меня.
– Я не буду вас убивать.
– Я ни хрена не отвечу про своих друзей!
– Про ваших друзей?
Женщина застонала. Мэттью сообразил, что слышит ее голос гораздо лучше, чем голоса других узников, потому что она, сама не подозревая о том, обращалась к нему в щель под дверью.