Проснулся. Во рту совершенно пересохло. Нашарив, взял со стула мобильник, показавший час дня. Мимо дома тарахтел вечный поезд. Сколько же я дрых?
Зачем-то по старинке сжимая в правой пятерне мобильник, я вполз на кухню, левой поднял гирю чайника, пропустил сквозь зубы шершавую струю, вернулся в комнату, отдернул одну штору, другую оставил спящей, заглянул в мутное зеркальце телефончика. Бросил его, и он с тупым стуком упал на стол в бумаги, а я принялся шатко одеваться. Неловко приплясывая в штанине, вынырнув в поллица из футболки, я глядел на этот стол. Среди полусвета бумаги были, как тени бумаг. «Мугага», — говорил я в детстве вместо бумага. Долгое время говорил. Мугага. Мугаги, обильные, закрывали стол. Отважные прокламации, которые боязно перечитать, бодрый их стиль теперь — злая насмешка. Важные проекты, которые надо рвать. Ненужная газета с моей фотографией. Визитки, россыпи, квадратики с именами и цифрами. А вон — краснокожая, лоснящаяся тетрадь. Сюда я начал заносить дневник по совету издательницы, странички две размашисто покрыл. Сейчас я наблюдаю его с гадливостью. Расклеить влажно-алую обложку, там — летящие буквы. Дочитать, насильно дочитать до последней фразы, застывшей над пустотой, и бежать. Конечно, в ванную. Утопиться в теплой воде.
Телефон молчал. За окном была новая серия фильма про природу. Черно-белая.
И тут я всё вспомнил. Неожиданно я вспомнил. Подумал о природе, и в секунду воскресла предыдущая глава. Ребенок в больнице. Да! Сын! И немедленно, забыв о неприязни к столу, я наскочил на него, из бумаг выдернул телефон и набрал жену.
— Привет.
— Я слушаю! Чего надо? — тонкий звон множился в ее голосе набором лезвий.
— Как он?
— А как он может быть? Ты помочь хочешь или болтать?
— Как он? Полегче?
— Плохо.
— Температура?
— Утром меньше. Антибиотики дают.
— Больница-то ничего?
— Поганая. Был бы ты депутатом — уехали в другую.
— Ну что об этом… Видно, никогда не буду.
— А? Выборы через сколько? Тебе сколько осталось?
— Ох… Стой. Ты разве не знаешь?
— Что еще?
— Ну… вчера… У тебя радио нет? Тебе не сказал никто?
— Что?
— Ну… вчера… — виновато я подбирал слова, и выпалил: — Короче, убрали меня. С выборов проклятых. Козочка, ау! Пожалей меня.
На том конце что-то шмякнуло.
— То есть? — протянула она. — Жалеть? Ты шутишь? Как это — тебя убрали?
— Не шучу.
— За что?
— Ну… Ты же знаешь… Я для них опасен. Я ругал их.
— Зачем ты ругал?
— А что, хвалить?
— Будь проклят, — бросила она буднично и отключилась.
Вот так всегда! Я даже усомнился, поняла ли она, что это был разгром.
Мы жили уже пятый год вместе — сыну был год.
Его болезнь отвлекала меня от мыслей о разгроме.
Надо к нему ехать, понял я. В Подмосковье. К сынку. Увидеть его, обнять, показаться ему — вот что важно. Сяду на электричку, доеду до Пушкино, там, на платформе спрошу, где больница. Ане пока не звонить, — установил я, — она остынет. К моему приезду она станет ласковой и даже начнет сожалеть о своей злобе. Так я размечтался, когда мобильник, сунутый мной в карман, запиликал. Первый звонок за день.
«Дима. Рязань» — отразилось в зеркальце.
— Привет Рязани! — пролаял я по привычке бодро.
— Здорово. Мы в Москву приехали. Повидаться охота, — хмуро прогудел голос.
— Записывай адрес…
Я вышел на улицу, гололед и стужа. Встретились в пивняке возле дома под веселые громы попсы. Их было восемь. В черных кожанках. Дима, их вожак. Черногривый, худой, ранний шрам морщины на лбу.
— Мы пришли узнать, что делать дальше. — Не знаю, если честно.
Я взял каждому по кружке разливного. Поднял стекло и увидел мир золотым и королевским.
— Не знаю, братцы, — повторил я.
— Кого порвать? — спросил незнакомый мне подросток с бритыми висками.
— Прошлое, — я хмыкнул.
— Мы встали рано, затемно встали, и выехали к тебе… выехали… — объяснил Дима, изучая меня исподлобья. У него была привычка повторять слова. — Куда нам пойти? Мы готовы. С тобой мы… мы готовы… мы были банда. Мы банда… камнями закидаем, пускай нас вяжут. Хочешь на Красную площадь пойдем — за тебя пойдем… встанем?
— Не надо, парни, — пролепетал я сквозь пену.
Я чернь, со злой женой и хворым сынком. Но нашелся парень, который меня не предал и привез парней в Москву. Разве этого мало? А где Воронеж? Молчит Воронеж.
— Спасибо, дорогие. У меня для вас простое задание: возвращайтесь в Рязань. Обо мне забудьте. Я хочу одного: чтобы все, кто за мной пошел, были пристроены. Никто не должен страдать из-за меня.
— Тебе врезать? — вскочил лысоватый малый в круглых очках. — Ты нам грех предложил! И это вождь… — Он взмахнул руками смешно, как лыжник.
— Сиди, Костян. Офигел? — Дима резко потянул его и тот рухнул обратно, стремительно загасил себя большим глотком, забрызгав очки, и заморгал под ними.
Мы докончили пиво. Я подошел к стойке, заплатил, вышел, простившись кивком головы. Из жалости сурово, чтобы они не надеялись на чудеса, а зарубили на носах рязанских: я не главарь им больше. Они кивнули — восемь, одновременно. К чему их бессмысленное мщение? Пускай выпутываются, чем скорее, тем лучше. Я уходил, а в душе разливался ликующий писк: «Спа-си-ба, па-ца-ны!»
Я решил, не возвращаясь домой, сразу ехать на вокзал, оттуда в больницу. Метро было рядом с домом. Дом, сталинский, толстостенный, стоял в окружении железнодорожных путей спереди и студенческих общаг — позади. Здесь была изнанка Кутузовского проспекта. Пути воняли дегтем, общаги — варевом. Ту и другую вонь роднила прогорклость, неприятно смешанная с холодом. Я вышел из пивняка и попал в движение. Желтые лица поплыли вокруг, глаза посверкивали — это шагали общажники упрямой толпой. В глазах — тоска Азии. Сговорились они, что ли, идти вместе? Китайцы это или вьетнамцы? По внутренним часам или по сговору соединились они и шли? Они двигались, хоть и разреженным, свободным потоком, но это было движение братьев. Я пошел с ними и ощутил себя желтолицым, косоглазым, стойким. Хотя вот — слева от меня шел вполне русак, обыденное мясо лица, но глаза сужены пропащей хитрецой, словно Азии он присягнул на верность. Я отметил его глаза, потому что он на меня глазел, ступая рядом. Мы с ним возвышались над толпой, были вровень. Лицо его не меняло выражения, но глаза жили умной пытливой жизнью. Я ответил ему игрой в гляделки, и он нехотя отвернулся. Азиаты же меня не осматривали. Они не затирали и не выталкивали. Иногда один окликал другого. Мы выдыхали пар, и, выдыхая пар с ними вместе, я чувствовал их язык. Китайский или вьетнамский? Какая разница? Так перемещались мы в неласковом черновом интерьере, продуваемые ветром зимы. И вошли в метро.
Мы вошли в вагон, утвердив свое большинство, и покатили к центру. Вот — армия, которой ты достоин, — думал я, в обморочном безразличии качаясь среди тел.
Они начали галдеть, соревнуясь с грохотом поезда. Они сплющили меня, и тела их не только качались, но и вибрировали, дрожали под плотными одеждами от громких, кричащих голосов.
Станция «Киевская». На меня через плечи и головы смотрел парень-русак. Тот, который шел рядом по улице. Серыми внимательными глазами. «Педик что ли? — подумал я. — Приклеился». Взгляд не угрожающий, а изучающий. Я тоже стал изучать. Лицо как лицо, выбритое, подбородок жалобно раздвоен, пухлые, но сжатые губы, нос горбатый, может, ломаный, черная вязаная шапка. Похоже, его взгляд был безразличен к тому, что я его взгляд вижу. Парень опять нехотя отвел глаза.
Станция «Смоленская».
Азиаты не вышли. Я увидел в проеме между тел платформу, где нерешительно мялась пара — старичок со старушкой, они не вошли. Правильно, у нас битком, затискают… У нас Азия. «Метро» — азиатское слово. Я начал искать глазами глаза соглядатая, того парня в черной шапке, но не находил, зато желтые, прыщеватые, напряженные криком лица, вогнутые щеки, трепещущие кадыки — всего было в избытке.
«Александровский сад». Конечная.
Азиаты организованно ломанулись в двери. Меня вынесло. Встречный поток размывал наше братство. Мы рассеивались, путешествие толпой кончилось. Я переходил на Библиотеку.
Ступил в другой поезд. Людей был мало, уселся.
Поднял голову. Серые глаза смотрели внимательно.
Ну, сволота! Сидевший напротив, тот самый, на миг смутился, поборол неловкость, и тень глумливой улыбки скользнула по его физиономии. Он снял шерстяную шапку, обнажил аккуратно постриженную темную голову и потупился. Положил шапку на колени и снова уставился.
«Охранник!» — подумал я.
И тотчас опомнился: ну какой охранник? Кому ты теперь нужен — охранника за тобой водить?
Союзник? Немой фанат? Узнал меня и сочувственно следует по подземке, меня оберегая? Ой, бред. Я показал язык.
— Молодой человек, ведите себя прилично! — громко сказала пухлая женщина, сидевшая рядом с ним.
Его передернуло, он смешался.
— Что? Что такое? — проговорил он, участливо к ней наклоняясь.
— Я не вам… Я ему… Языкастый…
Станция «Охотный ряд». Я взлетел с места, и под народное «Господи!» выпорхнул из вагона и впорхнул в следующий.
Последняя проверка. Я подошел к концу вагона и увидел, что парень встал. Он дошел до конца своего вагона и сквозь преграды глазел на меня. Мы тряслись, смотрели друг на дружку, между нами звякало и дребезжало. Выстрелит из вагона в вагон? Стреляй! Было бы прикольно. Я сел. На «Лубянке» он перешел ко мне и встал сверху, молчащий, одной рукой держась за стерженьхваталку, другой сжимая ком шапки.
— Что вам надо? — сказал я. Мой голос утонул в грохоте. — Что вам надо? — крикнул я.
— Эй, ты чо орешь? — наклонился, опаляя сивухой, косматый мужик с оранжевой, точно крашеной, щетиной.
Соглядатай молчал безучастно.
— Ты чо? Да я в десбате зубами рвал… — мужик клонился, лицо набрякло, кожа под щетиной театрально колыхалась.
— Остынь, отец, — сказал парень отсутствующим голосом и подтолкнул мужика.