На восходе солнца монсеньор Жоффруа де Саржин отправился в город и велел сдать его эмирам. На всех городских башнях вывесили знамена султана. Сарацинские рыцари вошли в город, принялись пить вино и тут же опьянели; один из них пришел на нашу галеру, вытащил окровавленный меч и сказал, что им он убил шестерых наших людей.
Перед тем, как сдать Дамьетту, на наши корабли перевезли из города королеву со всеми нашими людьми, находившимися там, кроме больных, что остались в Дамьетте. Сарацины, согласно своей клятве, должны были их охранять: они же их всех убили. Орудия короля, которые они обязались сохранить, разломали на куски; не сохранили и солонину, которую сами не едят; а сложили штабель из орудий, солонины и, наконец, из убитых людей и подожгли; и пламя было столь сильным, что полыхало в пятницу, субботу и воскресенье.
Нас с королем, коих они должны были освободить на восходе солнца, задержали до заката; мы ничего не ели, как и эмиры, так как они целый день спорили. И один эмир от имени тех, кто был на его стороне, говорил: «Сеньоры, если угодно вам со мной согласиться, мы со своими людьми убьем короля и его знатных людей, ибо нам некого бояться еще лет сорок, поскольку их дети малы, а Дамьетта наша. Мы можем действовать смелее».
Другой сарацин, по имени Себреси, уроженец Мавритании, утверждал обратное, и говорил так: «Если после того, как мы убили султана, мы убьем короля, скажут, что египтяне самые дурные и вероломные люди на свете». А тот, кто хотел, чтобы нас убили, возражал: «И впрямь мы обошлись жестоко с нашим султаном, лишив его жизни; ибо мы нарушили заповедь Магомета, предписывающую нам оберегать господина как зеницу ока; и вот книга, где это записано. Но послушайте, — продолжал он, — следующую заповедь Магомета».
Он перевернул лист книги, что держал, и показал им другую заповедь, гласившую: «Ради торжества веры убей врага закона». Итак, мы нарушили заповеди Магомета, убив нашего господина; но мы поступим еще хуже, если не убьем короля, какие бы гарантии мы ему ни давали; ибо это наихудший враг языческой веры, какой только есть».
Наша смерть была почти решена: тот эмир, наш враг, что убедил всех нас убить, отправился к реке и что-то закричал по-сарацински тем, кто правил галерами; затем снял тюрбан с головы и подал им сигнал матросам. Те тотчас снялись с якоря и отвезли нас на доброе лье назад к Вавилону. Тогда мы поняли, что погибли, и было пролито много слез.
Богу, который никогда не забывает своих, было угодно, чтобы к заходу солнца договорились нас освободить. Нас вернули, и наши четыре галеры причалили к берегу. Мы попросили разрешения сойти. Они же нам ответили, что не позволят, пока мы не поедим: «Ибо было бы позором для эмиров, если вы выйдете из заключения натощак».
И мы попросили дать нам поесть; они ответили, что за едой отправились в лагерь. Еда, которую нам дали, состояла из пирожков с сыром, высушенных на солнце, чтобы не развелись черви, и крепко пропеченных в течение четырех или пяти дней яиц; и в честь нас их окрасили в разные цвета.
Нас отпустили на сушу и мы отправились к королю, которого они доставили из шатра, где его держали, к реке; и с ним прибыло около двадцати тысяч пеших сарацин, опоясанных мечами. На реке близ короля стояла генуэзская галера, на палубе виднелся только один человек. Как только он увидел на берегу реки короля, он свистнул; и по звуку свистка с льяла галеры выскочили восемьдесят арбалетчиков в полном снаряжении, с поднятыми арбалетами, и тут же вложили в него стрелы. Едва сарацины завидели их, как обратились в бегство, подобно овцам; так что подле короля не осталось никого из них, кроме двух или трех человек.
На землю перебросили доску, чтобы поднять короля, его брата графа Анжуйского, монсеньора Жоффруа де Саржина, монсеньора Филиппа де Немура[279]; маршала Франции, которого звали дю Мец[280], брата тринитария[281] и меня. Что до графа де Пуатье, то они держали его в заключении до тех пор, покуда король не выплатил им в качестве выкупа двести тысяч ливров, что он должен был внести, прежде чем выплыть из реки в море.
В субботу после Вознесения[282], каковая суббота пришлась на следующий день после нашего освобождения, к королю пришли, чтобы просить позволения отбыть, граф Фландрский[283], граф Суассонский и многие другие знатные люди, захваченные в плен на галерах. Король сказал им, что как ему кажется, они поступили бы хорошо, если бы подождали, пока не будет освобожден его брат, граф де Пуатье. А они ответили, что не могут этого сделать; ибо галеры были уже готовы к отплытию. Они поднялись на свои галеры и отправились во Францию, и увезли с собой доброго графа Пьера Бретонского, который был так болен, что прожил после того только три недели и умер в море.
Выплату начали производить в субботу утром и потратили на расчет всю субботу и воскресенье до самой ночи. Ибо деньги выплачивали по весу, и каждый вес был в десять тысяч ливров. В воскресенье к вечерне люди короля, производившие уплату, передали ему, что им еще недостает почти тридцать тысяч ливров. И с королем остались только король Сицилии, маршал Франции, брат тринитарий и я; а все прочие занимались выплатой денег.
Тогда я сказал королю, что было бы хорошо послать за командором и маршалом тамплиеров (ибо магистр ордена погиб) и попросить их одолжить ему тридцать тысяч ливров, дабы освободить своего брата. Король послал за ними и сказал, чтобы я с ними об этом поговорил. Когда я им изложил просьбу, брат Этьен д'Отрикур, командор ордена тамплиеров[284], ответил мне так: «Сир де Жуанвиль, вы подали королю дурной и неразумный совет; ибо вы знаете, что мы принимаем вклады, давая клятву выдать только тем, кто их нам вручил»[285]. И достаточно было сказано злых и крепких слов между нами.
И тогда брат Рено де Вишье, маршал ордена, взял слово и сказал так: «Сир, остановите спор сеньора де Жуанвиля и нашего командора; ибо, как говорит наш командор, мы не сможем ничего выдать, не совершив клятвопреступления. И сенешал, советуя вам, буде мы не пожелаем одолжить вам эти деньги, отобрать их силой, не предлагает несть какое чудо, и вы вольны так поступить; но, если вы возьмете из нашего добра, мы возьмем из вашего в Акре столько, чтобы полностью возместить наши убытки».
Я сказал королю, что, если ему угодно, я пойду; и он мне приказал это сделать. Я отправился на одну из галер тамплиеров, что принадлежала магистру галер; когда я собрался спуститься к люку галеры, где находилась казна, я попросил командора ордена тамплиеров прийти посмотреть, что я возьму, но он не соизволил явиться. Маршал же сказал, что пойдет поглядеть на насилие, которое я буду чинить.
Спустившись туда, где находилась сокровищница, я попросил бывшего там казначея вручить мне ключи от сундука, что стоял передо мной; а он, видя, сколь я из-за болезни худой и изможденный, и в одежде, которую мне дали в заключении, ответил, что ничего мне не даст. И я заметил топор, лежавший там; и поднял его и сказал, что сделаю из него королевский ключ. Увидав это, маршал схватил меня за руку и сказал: «Сир, мы хорошо видим, что вы творите насилие, и отдадим вам ключи». После чего он приказал казначею отдать их мне, что тот и сделал. И когда маршал сообщил казначею, кто я, тот был этим потрясен.
Я обнаружил, что сундук, который я открыл, принадлежал Николя де Шуази, королевскому сержанту. Я высыпал все деньги, что там были, а сам пошел и уселся на носу судна, на котором приплыл. И я привел маршала Франции и оставил его с деньгами, а на галеру посадил брата тринитария. Маршал передавал деньги брату на галеру, а тот передавал мне на судно, где я сидел. Когда мы подплыли к галере короля, я закричал ему: «Сир, сир, посмотрите, как я нагружен». И святой человек с великой охотой и радостью взглянул на меня. Мы отдали привезенное мной тем, кто производил уплату.
Когда выплата была закончена, советники короля, которые произвели расчет, пришли к нему и сказали, что сарацины не хотят освобождать его брата до тех пор, покуда деньги не будут у них. Кое-что из совета не рекомендовал королю выдавать им деньги, пока ему не вернут брата. Но король ответил, что он им выплатит, ибо обещал это; и пусть они лучше ему напоминают его обещания, ежели желают сделать добро. Тут монсеньор Филипп де Немур сказал королю, что сарацин обсчитали на весах на десять тысяч ливров.
И король сильно разгневался, и сказал, что желает, чтобы им возвратили десять тысяч ливров, раз он им пообещал заплатить до отплытия двести тысяч ливров. Тогда я наступил на ногу монсеньору Филиппу и сказал королю, чтобы он не слушал его, потому что он говорит неправду; ибо сарацины — самые искусные на свете в счете люди. И монсеньор Филипп подтвердил, что я говорю истину, и он пошутил. А король ответил, что это неудачная шутка. «И я приказываю вам, — обратился он к монсеньору Филиппу, — верностью, коей вы мне обязаны как мой вассал, заплатить десять тысяч сполна, если они не доплачены».