Тогда король весьма настойчиво попросил его высказать свое мнение по этому поводу. И граф ему ответил, что если король останется и сумеет выстоять в течение года, то снискает себе великую честь. Затем легат спросил тех, кто сидел за графом Яффаским; и все согласились с монсеньором Ги Мовуазеном.
Я сидел четырнадцатым напротив легата; он спросил меня, что я думаю об этом; и я ответил ему, что согласен с графом Яффаским. И легат очень раздраженно спросил меня, каким образом королю удастся продержаться со столь малым числом людей, что у него были. И я ему ответил так же раздраженно, ибо мне показалось, что он говорил так, дабы меня уколоть: «Сир, я вам скажу, если угодно».
«Говорят, сир (не знаю, правда ли это), что король еще ничего не истратил из своих средств, а только деньги церкви. Пускай же король начнет тратить свои деньги, и пусть пошлет за рыцарями в Морею и в заморские страны; и когда пойдет слух, что король платит хорошо и щедро, к нему прибудут рыцари со всех сторон, благодаря чему, если будет угодно Господу, он сможет вести войну в течение года. И оставшись, он сумеет освободить бедных узников, взятых в плен на службе у Господа и его собственной, которые никогда не выйдут оттуда, если король уедет». Там не было ни одного человека, у которого не осталось в плену близких друзей; так что ни один не возразил мне, и все они заплакали.
После меня легат спросил у монсеньора Гийома де Бомона, бывшего тогда маршалом Франции, его мнение; и тот ответил, что я очень хорошо сказал. «И я вам докажу, почему» — добавил он. Монсеньор Жан де Бомон, добрый рыцарь, который приходился ему дядей и горел желанием вернуться во Францию, весьма гневно накричал на него: «Вонючая мразь, что ты говоришь? Сядь на место и замолчи!»
Король заметил ему: «Мессир[300] Жан, вы поступаете дурно; позвольте ему высказаться!» «Конечно, сир, я больше не буду». Ему пришлось умолкнуть; и никто больше не поддержал меня, кроме сира де Шатене. Тогда король нам сказал: «Сеньоры, я всех вас внимательно выслушал, и через восемь дней, начиная с нынешнего, отвечу, как мне угодно будет поступить».
Когда мы оттуда вышли, на меня набросились со всех сторон: «Да король будет просто безумен, сир де Жуанвиль, если послушает вас наперекор всему совету королевства Французского». Когда поставили столы, король за трапезой велел мне сесть рядом с ним, куда всегда меня усаживал, когда там не было его братьев. В продолжение обеда он совсем не разговаривал со мной, а было не в его обычае, обедая, не заботиться обо мне. И я, по правде, подумал, что он рассердился на меня за то, что я сказал, будто он еще ничего не израсходовал из своих денег и что он должен их щедро тратить.
Пока король слушал молитву, я отошел к решетчатому окну, что находилось в нише у изголовья королевской постели; и, просунув руки через оконные прутья, думал, что, если король отправится во Францию, я уеду к князю Антиохийскому[301] (который считал меня родственником и уже посылал за мной), покуда в эту страну не придет новое войско, которое освободит пленников, как и советовал мне сир де Бурлемон.
В этот момент кто-то облокотился мне на плечи и охватил обеими руками мою голову. Я подумал, что это монсеньор Филипп де Немур, который в этот день высказал мне достаточно много упреков из-за совета, данного мною королю, и сказал: «Оставьте меня в покое, монсеньор Филипп». Я случайно дернул головой и по моему лицу скользнула рука короля, и я признал, что это король, по изумруду, который он носил на пальце. И он мне сказал: «Помолчите; ибо я хочу спросить, откуда у вас, молодого человека[302], столько дерзости, чтобы наперекор всем знатным и мудрым людям Франции, советующим мне уехать, осмелиться предложить мне остаться?»
«Сир, — ответил я, — если бы я держал на сердце зло, я ни за что не посоветовал бы вам так поступить». «Скажите мне, — произнес король, — я поступлю дурно, если уеду?» «Бог свидетель, сир, да», — ответил я. И он спросил меня: «А если останусь я, вы останетесь?» И я ему ответил, что да, если смогу, на свои или чужие средства. «Так радуйтесь, — сказал мне он, — ибо я вам очень признателен за ваш совет; но всю эту неделю никому об этом не говорите».
После этих слов я приободрился и смелее отбивался от тех, кто на меня нападал. Уроженцев этой страны называют жеребчиками[303]; и монсеньор Пьер д'Аваллон, что жил в Сюре[304], слышал, как меня называли жеребчиком, потому что я посоветовал королю остаться с жеребчиками. А еще монсеньор Пьер д'Аваллон просил меня защищаться от тех, кто так называл меня, и отвечать им, что лучше быть жеребчиком, нежели как они выдохшейся вьючной лошадью.
На следующее воскресенье[305] мы все предстали перед королем, и он, увидев, что мы все пришли, перекрестил свои уста (воззвав, как я думаю, к помощи Святого Духа, ибо мадам моя матушка говорила мне, что всякий раз, когда я захочу что-то сказать, я бы призвал на помощь Дух Святой и перекрестил уста), и сказал нам следующее.
Речь короля была такова: «Сеньоры, — сказал он, — я много благодарен всем тем, кто посоветовал мне уехать во Францию, равно как и тем, кто дал совет остаться. Но признаюсь, я не вижу гибельной опасности для моего королевства, если останусь; ибо у мадам королевы[306] много людей для его защиты. А также я обдумал слова местных баронов, сказавших, что если я уеду, Иерусалимское королевство погибнет; ведь после моего отъезда никто не рискнет там оставаться.
И вот я решил, что ни за что не допущу гибели Иерусалимского королевства, которое я прибыл сохранить и поддержать; так что мое решение таково, что в настоящий момент я остаюсь. Еще я обращаюсь к вам, знатные люди, здесь присутствующие, и ко всем прочим рыцарям, пожелающим остаться со мной, чтобы вы смело пришли поговорить со мной; и я дам вам столько, что меня не будут винить, если вы не захотите остаться, но вина ляжет на вас». Много было тех, кто, услыхав эту речь, был ошеломлен; и многие плакали.
Говорили, что король приказал своим братьям возвратиться во Францию. Не знаю, было ли это по их просьбе или по королевской воле. Слова короля о том, что он остается, были сказаны перед праздником святого Иоанна. А в день святого Иакова[307], к которому я некогда совершил паломничество[308] и который сделал мне много добра, король вернулся к себе после мессы и призвал свой совет, из тех, кто остался с ним, а именно: монсеньора Пьера, камергера[309], вернейшего и честнейшего человека из всех, кого я когда-либо видел в королевском дворце, монсеньора Жоффруа де Саржина, доброго рыцаря и достойного человека; монсеньора Жиля Ле Брена, доброго рыцаря и мудрого человека, которому король пожаловал должность коннетабля Франции после смерти достойного мужа монсеньора Эмбера де Боже[310].
Король заговорил с ними громко, как человек гневающийся: «Сеньоры, уже миновал месяц, как стало известно, что я остаюсь, а я еще не слышал вестей, что вы мне наняли каких-либо рыцарей». «Сир, — ответили они, — мы никак не могли этого сделать; ибо каждый требует так много, желая вернуться в свою страну, что мы не решаемся дать им столько, сколько они запрашивают». «А кого, — спросил король, вы отыщете дешевле?» «А вот, сир, — сказали они, — сенешала Шампани; но мы не осмелились бы дать ему столько, сколько он требует».
В тот момент я находился в королевских покоях и услыхал эти слова. Тогда король сказал: «Позовите ко мне сенешала». Я подошел и опустился перед ним на колени; и он усадил меня и сказал мне так: «Сенешал, вы знаете, что я вас всегда очень любил; а мои люди говорят, что находят вас дерзким; как это понимать?» «Сир, я тут ничего не могу поделать; ведь вам известно, что я был взят в плен на реке, и у меня не осталось ничего, я всего лишился». И он спросил меня, сколько я просил. И я ему ответил, что просил две тысячи ливров до Пасхи, в два приема за год.
«Так скажите же мне, — продолжал он, — вы наняли кого-нибудь из рыцарей?» И я ответил: «Да, монсеньора Пьера де Понмолена, и еще двоих, каждый из них просил четыреста ливров до Пасхи». И он посчитал на пальцах. «Значит, ваши новые рыцари, — сказал он, — вам обойдутся в тысяча двести ливров». «Посмотрите же, сир, — добавил я, — нужно ли мне восемьсот ливров, дабы обзавестись конем, вооружением и дабы кормить своих рыцарей; ведь не хотите же вы, чтобы мы питались у вас». Тогда он сказал своим людям: «В самом деле, я вовсе не вижу здесь излишка; и я вас оставляю» — обратился он ко мне.
После этих событий братья короля и прочие знатные люди в Акре подготовили свои корабли. Перед отплытием из Акры[311] граф де Пуатье позаимствовал у тех, кто возвращался во Францию, драгоценности и одарил нас, остававшихся, хорошо и щедро. Оба брата меня просили, чтобы я оберегал короля; и говорили мне, что с ним не остается никого, на кого бы они так рассчитывали. Когда граф Анжуйский увидел, что ему пора садиться на свой корабль, он выказал такую скорбь, что все этим были поражены; и однако же он отплыл во Францию