[911]. Вместе с латинянами они участвуют в осаде и взятии Цурула (1240 г.). В 1241–1242 гг. Иоанн III Ватац «подарками и благодеяниями» привлекает часть из них, селит во Фракии и на Меандре (Малая Азия), крестит и формирует из них отряды легковооруженной конницы[912]. С Византией половцы впервые соприкоснулись в конце 40-х гг. XII в., и их набеги за Дунай продолжались до 70-х гг. В данный период половцы также входили в состав византийской армии, ведущей военные кампании против Венгрии, Сербии, крестоносцев, Иконийского султаната. Впоследствии самостоятельные набеги куманов на Подунавье прекращаются. В войнах болгарской династии Асеней против Византии и Латинской империи (1186–1207 гг.) эти кочевники выступают в качестве союзников болгар и действуют на всем пространстве между Дунаем и Балканами. После захвата крестоносцами Константинополя в 1204 г. они оказываются союзниками то латинян, то ромеев. В первой половине XIII в. территория, на которой действуют конные половецкие отряды, значительно расширяется, простираясь до Константинополя и Иллирии. Активность куманов на Балканах во второй четверти и середине этого столетия, несомненно, связана с их вытеснением из Дешт-и Кипчака монголами[913].
Надо думать, что события, описанные далее Жуанвилем (§ 496–498), происходили в непосредственной близости от столицы Латинской империи, т. к. к моменту, о котором идет речь, земли этого государства настолько сократились, что включали в себя лишь сам Константинополь и его окрестности. Вероятно, данное обстоятельство имел в виду Ф. И. Успенский, когда в своем фундаментальном труде по истории Византии счел возможным написать, что население города «наблюдало зрелище тризны и заклания рабов на его («куманского рыцаря» — Ю. Г.) могиле за городскими стенами»[914], хотя таких подробностей нет в источнике. Ф. И. Успенский утверждает также, что «регент де Туей» был женат на «дочери половецкого князя» и присутствовал на похоронах своего тестя, в чем, в принципе, нет ничего невероятного, однако неясно, откуда почерпнуты эти сведения.
§ 496. И чтобы одни помогли другим хотя бы раз, император и другие бывшие с ним знатные люди пустили себе кровь и собрали ее в большую серебряную чашу. И король куманов и прочие знатные люди, бывшие с ним, в свою очередь, проделали то же и, смешав свою кровь с кровью наших людей, вылили в вино и воду и выпили их, и наши люди также; и тогда они сказали, что становятся братьями по крови. Еще они пропустили между своими и нашими людьми собаку и изрубили ее с нашими людьми мечами; и сказали, что пускай так будут изрублены они, ежели изменят друг другу.
Бодуэн II не менее двух раз вступал в союзы с половцами, направленные против никейского императора. В первый раз это произошло в 1239 г., когда Бодуэн направлялся с войском из Европы в Константинополь через территорию Венгрии и Болгарии[915]. Договор, о котором сообщает Жуанвиль, вероятнее всего, был заключен в конце 40-х или в самом начале 50-х гг. XIII в., когда Филипп де Туей дважды (1247 и 1251 гг.) был регентом Латинской империи[916]. О том, что речь в данном случае идет не о соглашении с куманами 1239 г., свидетельствует, в частности, упоминание Константинополя в качестве исходной точки маршрута посольства латинян.
П. Голдин справедливо полагает, что король куманов — это племенной или родовой вождь[917], т. е. хан или бек (глава знатного, привилегированного рода) той орды или группы куманов, с которой заключали договор латиняне.
Процедура скрепления договора, на мой взгляд, со всей очевидностью демонстрирует культурно-этнические различия между сторонами. Инициаторы союза, латиняне, клянутся на своей крови, смешанной с вином. Подобный способ клятвы, заключающийся в символическом установлении родства между партнерами, известен очень многим народам, в первую очередь, индоевропейским: достаточно вспомнить скифский обычай побратимства, который, как считают исследователи, практиковался, в частности, при соглашениях: «Клятвенный договор с тем, с кем они его заключают, скифы совершают следующим образом: они наливают в большой глиняный килик вино, смешивая его с кровью тех, кто произносит взаимные клятвы, и, уколов шилом, или сделав небольшой разрез на теле ножом, затем погружают в килик акинак, стрелы, двойную секиру и дротик. Сделав это они молятся и затем выпивают [вино] — и сами, те, кто приносит клятвы, и самые достойные из сопровождающих»[918]. Что же касается ритуального убийства собаки, то оно, как пишет П. Голдин в разделе своей статьи, посвященном роли этого животного, а также волка, в религиозных воззрениях и культах кипчаков, представляло собой традиционный половецкий способ клясться. Аналогичный эпизод имел место, например, при свадебной церемонии куманской «княжны» и Иштвана V (умер в 1272 г.), сына и соправителя венгерского короля Белы IV (1235–1270 гг.), чей брак заключался с целью использовать половцев в качестве буфера от монгольской угрозы. Представители куманской знати клялись «на собаке, которую по их обычаю разрубили мечом надвое», что будут верными защитниками Венгрии и венгерского короля. По сведениям византийских источников, такой же обычай был у балканских болгар и у венгров в дохристианскую эпоху. Его корни уходят в глубокую древность и могут быть обнаружены в Библии и у народов Ближнего Востока. Например, македонская армия перед тем, как начать сезон походов, в очистительных целях проходила маршем между двумя половинами принесенной в жертву собаки[919]. Согласно Жуанвилю, каждая из сторон подтверждает верность взятым на себя договорным обязательствам как в соответствии со своим собственным обычаем, так и по обычаю партнера. По-видимому, участники ритуала полагали, что это должно усилить действенность клятвы.
§ 497. Еще он рассказал нам о великой диковинке, которую увидел во время пребывания в их войске: когда помер один знатный [куманский] рыцарь, ему вырыли в земле огромную и широкую яму…
Конечно, выражение «огромная и широкая яма» может отчасти передавать удивление Филиппа де Туей по поводу несколько больших размеров этой могилы в сравнении с известными ему христианскими захоронениями. Но все же погребальная конструкция, предназначавшаяся для знатного половца, которого, вероятно, снабдили немалым количеством вещей, его живого слуги и живой лошади, должна была быть достаточно просторной. И действительно, некоторые могилы половецкой знати довольно велики. Так, яма с заплечиками из Чингульского кургана второй трети XIII в. (Запорожье), в которой, по-видимому, был похоронен один из половецких ханов (Тигак?), по верху имела размеры 4,35 х 2,1 м и глубину 5 м[920].
…и, преблагородно украшенного, усадили его на стул…
Эту фразу можно было бы истолковать и так, что знатного кумана похоронили на стуле в сидячем положении, поскольку далее не сказано, что перед тем, как опустить в яму, его сняли со стула. Однако сидящие погребения практически не отмечены археологами у тюркоязычных кочевников Евразии эпохи средневековья. О чем же в таком случае поведал своему королю Филипп де Туей?
Обратимся к сравнительным материалам. В китайской династийной хронике «Чжоу шу», содержащей сведения о погребальных и поминальных обрядах знати Первого Тюркского каганата, сообщается: «Когда один из них умирает, труп ставится на возвышении в юрте…»[921]. В «Вэй шу» говорится о «захоронениях» гаоцзюй (уйгуров): «Во время похорон для умершего копают яму, сажают в нее труп, расправляют руки, вставляют в них растянутый лук, опоясывают умершего мечом и зажимают подмышкой копье, делая все так, словно труп живой, яму не засыпают»[922]. С. Г. Кляшторный и Д. Г. Савинов очертили археологический контекст (тесинские «головы» — таштыкские маски — средневековые каменные изваяния) этих довольно странных свидетельств письменных источников, и пришли к выводу, что у древних тюрков существовала традиция использования в ритуальных целях «манекена» или самого тела умершего, которое не столько «ставилось», сколько усаживалось в специально отведенных для этого культовых помещениях[923]. В свете такой идеи становится более понятным сообщение Ахмеда ибн Фадлана о посмертных обрядах у тюрков-огузов: «А если умрет человек из их [числа], то для него выроют большую яму в виде дома, возьмут его, наденут на него его куртку, его пояс, его лук… и положат в его руку деревянный кубок с набизом, оставят перед ним деревянный сосуд с набизом, принесут все, что он имеет, и положат с ним в этом доме. Потом посадят его в нем, и дом над ним покроют настилом и накладут над ним нечто вроде купола из глины»[924]. Может быть, в этом смысле следует воспринимать сведения Иоанна де Плано Карпини 1245 г. о некоторых погребальных обычаях монголов: «А когда он [уже] мертв, [то], если он из менее важных лиц, его хоронят тайком в степи там, где они решат. А хоронят его вместе с одним из жилищ, сидящим посреди него, и ставят перед ним [низкий] стол и маленький ящик, полный кусков мяса, и чашу кобыльего молока»[925] (Liber Tartarorumy III. 12; ср. с параллельным пассажем из донесения брата Бенедикта Поляка[926]). Таким образом, рассказ Филиппа де Туей является единственным западным свидетельством о наличии у куманской знати на Балканах архаического предпогребального ритуала, восходившего к древнетюркской эпохе и включавшего в себя в качестве одного из элементов усаживание парадно разодетого мертвого тела. Не исключено, что этот, в норме длительный, ритуал, являвшийся, по сути, первым этапом поминок (проводов души), был сокращен под влиянием экстраординарной ситуации в орде куманов (см. далее), либо же Филипп де Туей наблюдал только его завершение. Интересная параллель данному ритуалу, возможно, содержится в киргизском эпосе «Манас» (цикл «Поминки по Кокетею»)