Неандертальцы были всеядны, но наполовину их диета состояла из мяса; если им случалось найти большую тушу мертвого животного, они становились падалеедами, но прежде всего они были очень опытными охотниками. Используя свои копья с закаленными в огне остриями и пики длиной более двух метров, они охотились на крупных животных, в том числе на медведей и слонов.
Чтобы организовать охоту на крупную дичь, надо иметь план, которым можно поделиться с другими охотниками, необходимы также продвинутые формы общения и четко определенная иерархия. Требуются группы, которые кричат и шумят, чтобы загнать дичь в заранее оговоренное место, или направить ее к ловушке, где ее уже ждут самые сильные и отважные охотники, или добить ее без особого риска. Вполне вероятно, что в охоте участвовал клан целиком, поскольку она по-прежнему была опасным занятием. Во время охоты ее участники часто получали ужасные травмы, подтверждением чему служат многочисленные переломы, обнаруженные на ископаемых костях. В группах практиковались уход за ранеными и помощь им, что доказывают найденные останки людей с очевидными травмами, которым удалось достичь очень преклонного возраста по меркам их времени: это было бы невозможно без помощи более молодых членов клана и поддержки всего сообщества.
При подобной ясно артикулированной социальной организации отнюдь не удивительно, что неандертальцы вели также довольно сложную культурную жизнь. Полученные данные указывают на совершенно удивительные вещи: судя по всему, они хоронили мертвых в позе эмбриона, окрашивая их в красный цвет; были обнаружены украшения, расписанные охрой и украшенные перьями, а также ожерелья из оленьих зубов и когтей орла.
Использование охры особенно важно, потому что красный цвет – это цвет крови, а в крови мы рождаемся и умираем. Если тела усопших хоронили в позе эмбриона окрашенными в красный цвет, можно предположить, что смерть понималась неандертальцами как новое рождение. Это важная подсказка. Общество, разбитое на небольшие группы, которым постоянно приходится бороться за свое выживание, тратит свое драгоценное время и силы на заботу о телах умерших и организацию траурных ритуалов. Очевидно, для представителей этой цивилизации вселенная символов важнее, чем еда, и поэтому они в первую очередь озабочены набором обрядов и церемоний, формирующих и наполняющих смыслом их картину мира.
Другие находки также подтверждают эту гипотезу. В глубокой пещере, в сотнях метров от входа, обнаружены обломки сталактитов, расставленные вдоль окружностей внушительной протяженности. Кто надоумил тех людей спускаться так глубоко во тьму пещеры по ее извилистым ходам? Для чего им было напрягаться, отбивая от сталактитов куски весом в несколько десятков килограмм и потом перетаскивая их в заранее определенное место? Зачем тратить силы, чтобы расставить их по кругу? Очевидно, этой деятельности придавалось большое значение. Эти круговые сооружения выполняли какую-то ритуальную функцию, о которой мы, возможно, никогда не узнаем, но которая считалась настолько важной, что на нее не щадили ни времени, ни сил. Предметы менее внушительного размера также демонстрируют нечто подобное, их загадочная ритуальная функция столь же несомненна: кости животных с нанесенными на них геометрически упорядоченными насечками, маленькая костяная флейта, бифасы, вырезанные из горного хрусталя и других самоцветов, – ничто из перечисленного никогда не использовалось для каких-то практических целей, а прямые указания на ритуальные церемонии безвозвратно утрачены.
Все сомнения, остававшиеся относительно существования вселенной символов у неандертальцев, рассеялись, когда появилась возможность точно датировать наскальные рисунки, обнаруженные в Испании. Десятки рисунков были найдены в трех пещерах, они восходят к периоду времени около шестидесяти пяти тысяч лет назад, то есть более чем на двадцать тысяч лет предшествуют появлению на европейском континенте сапиенсов. В довершение к этому в Куэва-де-лос-Авионес, пещере на юго-востоке Испании, исследователи обнаружили множество украшенных морских раковин, с проделанными в них отверстиями и со следами красной, желтой и черной красок. Этим раковинам как минимум сто пятнадцать тысяч лет. Возможно, они служили для приготовления красок, при помощи которых создавались наскальные рисунки, изображающие различных животных, точки и геометрические фигуры, а также красные и черные отпечатки ладоней.
Мы не знаем, что в точности неандертальцы подразумевали своими настенными точками, значками и рисунками. Есть геометрические фигуры, линии, что-то вроде лестницы, животные и сцены охоты. Их рисовали умело, твердой рукой. При встрече с наскальными рисунками наших далеких предков многие поддаются тенденции интерпретировать их в натуралистическом ключе. Даже если речь о чудесных рисунках, созданных сапиенсами на десятки тысяч лет позже, – я имею в виду прежде всего пещеры Альтамира или Ласко, расписанные людьми примерно восемнадцать тысяч лет назад. Там представлены многочисленные изображения животных, людей и сцен охоты. Но мы и правда думаем, что стоило спускаться в темные пещеры, освещать их тусклым светом факелов или специально зажженных костров, подбирать краски и учиться смешивать их, а затем годами совершенствоваться в рисовании только для того, чтобы изображать сцены повседневной жизни?
За каждой рукой, рисующей в любой из этих пещер, стоит школа, требовавшая от учеников строгой дисциплины и подвергавшая их жесточайшему отбору. Только самые одаренные пользовались привилегией и были освобождены, по крайней мере частично, от тяжелой борьбы за выживание, чтобы заниматься этим делом. Мы должны себе представить среди людей – будь то сапиенсы или неандертальцы – великих мастеров, которые учат своему искусству наиболее талантливых среди учеников, выбирая тех, кому можно доверить столь драгоценные технические знания. Утверждать, что эти картины использовались для объяснения молодым людям, как надо охотиться, примерно то же самое, что верить, будто соприкасающиеся указательные пальцы Бога-Творца и Адама в Сикстинской капелле изображают всего лишь типичное еврейское приветствие. Детали этих фресок раскрывают нам вселенную символов – архитрав всего общества, которое стремится к процветанию и воспроизводству.
Нам никогда не узнать, ради чего неандертальцы создавали свою живопись, но мы знаем, что эти работы в их глазах обладали огромной ценностью. Ритуалы и церемонии, которые совершались в тех пещерах, считались жизненно важными для сохранения единства их сообществ. Утверждения, что сапиенсы смогли вытеснить неандертальцев, поскольку обладали более богатым языком, более строгой социальной структурой, более богатой вселенной символов, оказались совершенно ложными.
Способность мыслить символами знаменует собой один из фундаментальных этапов эволюции человека. Сегодня мы знаем, что появляющиеся вслед за этим более сложные когнитивные способности не были исключительной прерогативой сапиенсов – эти способности возникли гораздо раньше и были присущи и неандертальцам. Чтобы прояснить их генезис, возможно, придется отправиться еще дальше в прошлое, посвятив специальные исследования первым неандертальцам, или даже вернуться к общему предку наших видов.
Несомненно одно: построение великого повествования о началах напрямую связано с процессом нашего очеловечивания, корни которого скрыты во тьме времен.
В начале был Тавмант
В диалоге “Теэтет” Платон приписывает Сократу такие слова: “…Философу свойственно испытывать такое изумление. Оно и есть начало философии, и тот, кто назвал Ириду дочерью Тавманта [то есть Гесиод], знал толк в родословных”[32]. Также и Аристотель в знаменитом отрывке, открывающем первую книгу “Метафизики”, пишет: “Удивление [θαυμάζειν] побуждает людей философствовать”[33]. У слова θαυμάζειν тот же корень θαυμά-, что и в слове θαυματουργός (“чудотворец”), и его часто переводят как “чудо”. Философия возникнет из удивления, смешанного с любопытством, при встрече с чем-то необъяснимым, что очаровывает и подавляет нас. Аристотель прямо пишет, что люди, начав с самых простых вопросов, постепенно стали задавать себе вопросы более сложные: их стало интересовать, из чего состоит Луна, или Солнце, или звезды. Со временем они стали спрашивать себя, из чего вообще была создана вся Вселенная. Изумление, которое вызывает у нас вид звездного неба, даже сегодня очень сильно. В нем слышится отзвук древнего чувства, пережитого тысячами поколений, предшествовавших нам. Но, пожалуй, этого чувства недостаточно, чтобы объяснить, откуда в нас это глубокое, древнее, почти врожденное стремление искать ответы на вечные вопросы.
Эту тему подхватил Эмануэле Северино, который настаивал, что θαυμά следует переводить как “изумление, смешанное с тревогой”. Таким образом первоначальное значение слова будет восстановлено, и знание будет действовать как “противоядие от ужаса, вызванного разрушительным событием, приходящим из ниоткуда”.
Фактически этот термин также используется у Гомера. Он говорит о θαυμά при описании Полифема, одноглазого монстра, который расчленяет и пожирает несчастных товарищей Одиссея. В этом случае связь с тревогой, присущая слову, более очевидна. Вид мифического циклопа, огромных размеров чудовища, вызывает удивление и ужас. Гигант, символ дикой силы природы, вызывает изумление своей невероятной силой и в то же время тревогу из-за ощущения собственной уязвимости и незначительности рядом с ним. Любая природная сила, вырвавшаяся на волю, – будь то извержение вулкана или поднявшийся ураган – завораживает и пугает, потому что может разорвать нас на части и поглотить в одно мгновение. В этом грандиозном представлении роль, доставшаяся нам, маленьким хрупким существам, непрерывно подвергаемым угрозе страдания и смерти, совершенно незначительна.
И тогда предлагаемое объяснение – неважно, мифическое или религиозное, философское или научное, – простым описанием чудесного и успокаивает, и ободряет нас. Порядок, вносимый в неконтролируемую последовательность событий, защищает нас от страха и ужаса. Отчет, определяющий роль каждого и пред