хокку, или короткого стихотворения; этой художественной формой владеет даже самый простой человек.
Посредством такого опыта развивается восточное представление об индивидуальности как зрелого и живого знания, гармоничного мышления и стойкого, но мягкого мужества. С помощью таких способов взаимообмена поддерживается восточное представление о человеческом общении: оно является не напечатанным каталогом, а истинным средством культуры.
Цепочку противопоставлений можно вести до бесконечности. Но слава Азии состоит в чем-то более позитивном. Она заключается в том трепете мира, который бьется в каждом сердце; в той гармонии, которая объединяет императора и крестьянина; в том возвышенном ощущении единства, которое управляет состраданием и вежливостью, плоды которого мы видели, когда Такакура, император Японии, снимал свои спальные одеяния в зимнюю ночь, потому что из-за мороза гасли очаги в домах бедняков, или когда Тай-цзун из династии Тан отказывался от еды, потому что его народ голодал. Она лежит в основе мечты о самоотречении, примером которого служит Бодхисатва, воздерживающийся от нирваны, пока последняя пылинка во Вселенной не обретет блаженства. Она угадывается в том поклонении Свободе, которая окружает бедность ореолом величия, требуя суровой простоты в одеяниях индийских принцев и устанавливая в Китае традицию, согласно которой император, занимающий трон, является единственным среди великих светских правителей мира, кто никогда не носит меч.
Все это тайная энергия мысли, науки, поэзии и искусства Азии. Если Индию оторвать от ее традиций и лишить той религиозной жизни, которая составляет сущность ее национальности, она станет поклонницей подлого, ложного и нового; Китай, обратившись к проблемам материальной, а не моральной цивилизации, корчился бы в смертной агонии того древнего достоинства и этики, которые давно сделали слово торговца равным юридическим обязательствам Запада, а имя его крестьян – синонимом процветания; и Япония, земля отцов народа Ама, пережила бы полное уничтожение, если бы запятнала чистоту духовного зеркала, унизила бы свою душу, начав делать мечи из свинца вместо стали. Значит, сегодня задачей Азии становится защита и восстановление азиатских моделей жизни и поведения. Но чтобы добиться этого, она должна сначала сама осознать и развить понимание этих моделей. Ведь тени прошлого – это обещание будущего. Ни одно дерево не может быть больше, чем та сила, что есть в его семенах. Жизнь всегда заключается в возвращении к себе. Сколько учений проповедовали эту истину! «Познай себя» – вот величайшая загадка, изреченная Дельфийским оракулом. «Все в тебе самом», – вторит тихий голос Конфуция. И есть еще более поразительная индийская история, которая доносит до слушателей ту же идею. Однажды Учитель, как рассказывают буддисты, собрал вокруг себя своих учеников – и перед ними внезапно что-то засияло, да так сильно, что все, кроме Ваджрапани, уже полностью обученного, лишились зрения: их взору предстала ужасная фигура – фигура Шивы, Великого Бога. Тогда Ваджрапани (его спутники были ослеплены) повернулся к Учителю и спросил: «Скажи мне, почему я искал среди всех звезд и богов, равных по числу пескам Ганга, но нигде не видел этого чудесного облака. Кто это?» И Будда ответил: «Он – это ты сам!»; и утверждают, что Ваджрапани тут же достиг просветления.
Именно эта, пусть пока малая степень осознания себя, преобразила Японию и позволила ей выдержать бурю, которая поразила большую часть восточного мира. Сегодня требуется возобновление того же самого самосознания, которое снова придаст Азии ее древнюю стойкость и силу. Сейчас время сбивает с толку многообразием возможностей, открывающихся перед нами. Даже Япония пока не может в запутанном клубке эпохи Мэйдзи найти ту единственную нить, которая даст ей ключ к собственному будущему. Ее прошлое было ясным и стабильным, как мала (гирлянда) или четки, как кристаллы. С первых дней эпохи Асука национальная судьба Японии была впервые одарена получением и накоплением индийских идеалов и китайской этики, благодаря гению Ямато; затем были следующие, подготовительные периоды эпох Нара и Хэйан, когда нация двигалась к раскрытию ее огромных сил в безмерной религиозности эпохи Фудзивара, к героической реакции эпохи Камакура, достигающей кульминации в суровом энтузиазме и возвышенной сдержанности того рыцарства Асикага, которое с суровой страстью искало смерти – на протяжении всех этих периодов эволюция нации ясна и не запутана, подобно эволюции отдельной личности. Даже времена Тоётоми и Токугава вполне объяснимы: следуя образцу Востока, мы закончили ритм деятельности затишьем, необходимым для демократизации великих идеалов. Народ и низшие классы, несмотря на их кажущиеся недвижимость и обыденность, создали собственную самурайскую преданность, поэтическую грусть, божественное самопожертвование святых, и, таким образом, они становятся фактически включенными в наше национальное наследие.
Но сегодня нас озадачивают огромные потоки западной мысли. Скажем так: зеркало Ямато затуманено. Правда, в результате революции Япония возвращается к своему прошлому, чтобы там отыскать новую жизненную силу, которая ей необходима. Как и во всех подлинных реставрациях, это реакция с отличием. Ибо посвящение искусства природе, начавшееся в эпоху Асикага, стало теперь посвящением нации самому человеку. На уровне интуиции мы знаем, что секрет нашего будущего лежит в нашей истории, и мы решительно пытаемся проникнуть туда на ощупь, как это делают слепые, – нам нужно найти ключ. Но если эта мысль верна, если в нашем прошлом действительно сокрыт хоть какой-то источник обновления, мы должны признать, что сейчас нам необходимо мощное усилие, поскольку палящая засуха современной пошлости иссушает горло жизни и искусства.
Мы ждем сверкающего меча молнии, которая рассечет тьму. Ибо ужасающую тишину следует нарушить, и капли дождя новой силы должны освежить землю, чтобы новые цветы проросли на ней и покрыли ее ковром. Великий голос придет из самой Азии, по древним дорогам ее народов и наций.
Победа изнутри либо величественная смерть извне.
ОКАКУРА КАКУДО
Китагава Утамаро. О-Кита из лавки Нанивая с чашкой на блюдечке. 1793
Книга чая
Первая публикация в 1906 году
I. Чашка человечности для человечества
Начав свой путь как лекарство, чай постепенно превратился в напиток. В Китае VIII века его воспевали в стихах, называя одним из самых утонченных развлечений. В XVIII веке в Японии возник чаизм (teaism) – нечто вроде возвышенной религии эстетизма. Чаизм – это культ, основанный на поклонении прекрасному в окружении убогости повседневного существования. Он восхваляет чистоту и гармонию, таинство сердечного милосердия и романтизм общественного строя. В общем и целом он есть поклонение несовершенному, ибо представляет собой деликатную попытку достичь чего-то возможного в том невозможном, что мы называем жизнью.
Романтизм общественного строя – выражение используется в значении «романное переживание социальной жизни», понимание любого социального действия как наделенного смыслом, подобно тому, как в романе или поэме все детали значимы.
Философия чая – это не просто эстетизм в обычном понимании слова, так как вместе с этикой и религией она охватывает все наше понимание человека и природы. Она есть гигиена, поскольку принуждает к чистоте; она также экономика, поскольку выступает за наслаждение простотой, а не чем-то сложным и дорогим; она и моральная геометрия, так как определяет наше чувство меры по отношению к Вселенной. Эта философия воплощает истинный дух восточной демократии, делая всех ее приверженцев аристократами вкуса.
Моральная геометрия – оригинальное выражение автора, означающее равновесие интересов людей, заинтересованность и в чужом, и в своем счастье. Эта моральная геометрия соединяет демократизм как равную моральную ответственность и аристократизм как стремление к настоящему счастью и самореализации, а не просто благополучию.
Длительная изоляция Японии от остального мира, столь способствующая самоанализу, оказалась весьма благоприятной для развития чаизма. Наш дом и традиции, одежда и кухня, фарфор, лак, живопись, равно как и сама наша литература – все подверглось его влиянию. Никто из тех, кому довелось изучать японскую культуру, не смог обойти чаизм стороной. Он стал неотъемлемой частью элегантных гостиных знати и вошел в скромную обитель простолюдинов. Наши крестьяне научились искусству составления букетов, а наш самый бедный труженик – приветствовать скалы и водоемы. В повседневной речи мы используем выражение человек «без чая», говоря о том, кто черств и невосприимчив к серьезным и комическим сторонам личной драмы под названием жизнь. Необузданного эстета, который, не замечая трагичности бытия, буйствует в весеннем приливе эмоций, мы называем человеком, в котором «слишком много чая».
Иностранца может сильно удивить этот кажущийся ему шум из ничего. «Что за буря в чашке чая!» – скажет он. Но стоит лишь задуматься о том, как, в сущности, мала чаша человеческого наслаждения, как быстро она переполняется слезами, как легко осушается до дна в нашей неутолимой жажде бесконечности, и мы перестаем винить себя за то, что придаем такое огромное значение чашке чая. Человечеству известны гораздо худшие примеры. Поклоняясь Вакху, мы приносим слишком щедрые жертвы, мы даже преображаем кровавый образ Марса. Почему бы не посвятить себя королеве камелий и не насладиться теплым потоком сочувствия, который струится с ее алтаря? В жидком янтаре, плещущемся внутри фарфоровой чашки цвета слоновой кости, посвященный может прикоснуться к сладкой сдержанности Конфуция, остроте Лао-цзы и эфирному аромату самого Будды Шакьямуни.