оизводства лучшего чая в мире. Учение южного дзен-буддизма распространялось с поразительной быстротой, а вместе с ним все большую популярность приобретал чайный ритуал и идеалы чая эпохи Сун. К XV веку под покровительством сёгуна Асикага Ёсимаса чайная церемония полностью сформировалась и превратилась в независимое, светское представление. С тех пор чаизм окончательно утвердился в Японии. Заваривание чая, как это делали в позднем Китае, у нас считается сравнительно недавним, поскольку известно нам только с середины XVII века. В повседневном чаепитии заварочный чай используют вместо порошкового, хотя последний все еще продолжают ценить как лучший из чаев.
Эйсай (1141–1215) – японский буддийский монах, основатель школы Риндзай, японской ветви дзен-буддизма. Прозван «Учителем государства, освещающим его тысячами лучей». Первым стал выращивать чай в Японии, считал чай лучшим лекарством и лучшим средством долголетия. «Записки о питии чая для питания жизни» он написал в 1214 году как завещание.
Именно в японской чайной церемонии мы видим кульминацию идеалов чая. Наше успешное сопротивление монгольскому вторжению в 1281 году позволило нам продолжить традиции эпохи Сун, столь катастрофически пресеченные набегом кочевников в самом Китае. Чай у нас стал чем-то большим, чем идеализация формы питья: он превратился в религию искусства жизни. Напиток сделался поводом для поклонения чистоте и утонченности, священнодействием, когда хозяин и гость объединялись, чтобы во время этой церемонии обрести высшее земное блаженство. Чайная комната превратилась в оазис среди унылой пустыни бытия, где усталые путники, встретившись, могли утолить жажду из источника особого искусства – взаимопонимания. Церемония представляла собой импровизированную драму, сюжет которой соткан вокруг чая, цветов и живописи. Никакое пятно цвета не должно было нарушать общий тон комнаты; никакой звук не мог вклиниваться в естественный ритм движения вещей; никакому жесту не было позволено выходить за пределы гармонии; никакому слову не следовало вторгаться в единство окружающей обстановки, все движения надлежало выполнять просто и естественно – таковы были главные цели чайной церемонии. И, как ни странно, этого часто удавалось достичь. За всем скрывалась тончайшая философия. Чаизм являлся даосизмом, надевшим маску.
Маска – имеется в виду, что чайная церемония была понятна гостю, в отличие от учения Дао, которое требовало преподавания.
III. Даосизм и дзен-буддизм
Связь дзен-буддизма с чаем давно вошла в поговорку. Мы уже отмечали, что чайная церемония являлась развитием ритуала дзен. Имя Лао-цзы, основателя даосизма, также тесно связано с историей чая. В китайской литературе о происхождении традиций и обычаев написано, что церемония предложения чая гостю ведет свое начало от Гуаньинь, известной почитательницы Лао-цзы, которая однажды у входа на перевал Хань преподнесла старому философу чашу с эликсиром золотистого цвета. Мы не станем сейчас останавливаться на обсуждении подлинности таких историй, однако заметим: они ценны тем, что подтверждают раннее использование этого напитка даосами. Наш интерес к даосизму и дзен-буддизму здесь заключается в основном в тех их идеях относительно жизни и искусства, которые нашли яркое воплощение в том, что мы называем чаизмом.
Гуань Инь – «наблюдающая за звуками» – богиня (бодхисатва) милосердия в китайском буддизме, соответствие санскритскому божеству Авалокитешваре, будде сострадания. Изображается как многорукая богиня с глазом на каждой ладони, то есть как способная спасти всех, попавших в беду.
Можно лишь сожалеть, что до сих пор не существует адекватного перевода на какой-либо иностранный язык доктрин даосизма и дзен-буддизма, хотя несколько похвальных попыток все же было.
Перевод всегда есть предательство, и, как замечает один из авторов эпохи Мин, даже в лучшем случае он только обратная сторона парчи: все нити на месте, однако нет тонкости цвета или рисунка. Но, в конце концов, какое великое учение легко изложить? Древние мудрецы никогда не систематизировали свои высказывания. Они говорили парадоксами из-за опасения сказать полуправду. Начиная свои беседы как глупцы, они заканчивали тем, что превращали своих слушателей в мудрецов. Сам Лао-цзы, с его весьма оригинальным чувством юмора, говорил: «Когда люди, обладающие заурядным умом, слышат о Дао, они начинают безумно хохотать. Это не было бы Дао, если бы они не смеялись над ним».
Перевод есть предательство – известная итальянская поговорка traduttore traditore, переводчик – предатель, то есть перевод не передает некоторых самых важных смыслов оригинала. Образ перевода как изнаночной стороны ковра распространен, например, его употребляет главный герой романа Сервантеса: «Однако ж со всем тем я держусь того мнения, что перевод с одного языка на другой, если только это не перевод с языка греческого или же с латинского, каковые суть цари всех языков, – это все равно что фламандский ковер с изнанки: фигуры, правда, видны, но обилие нитей делает их менее явственными, и нет той гладкости, и нет тех красок, которыми мы любуемся на лицевой стороне, да и потом, чтобы переводить с языков легких, не надобно ни выдумки, ни красот слога, как не нужны они ни переписчику, ни копиисту» («Дон Кихот», II, 62).
Иероглиф «дао» в буквальном смысле слова означает Путь. Его не раз переводили как «дорога», «абсолют», «закон», «природа», «высшая причина», «модель поведения» или «обычай». Такие переводы нельзя назвать неверными, поскольку даосы различным образом используют это слово в зависимости от предмета исследования. Сам Лао-цзы говорил об этом так: «Есть нечто, что содержит в себе все, и оно родилось до существования Неба и Земли. Как оно безмолвно! Как одиноко! Оно всегда само по себе и не меняется. Оно вращается без опасности для самого себя и является матерью Вселенной. Я не знаю его имени и поэтому называю его Путь. Я еще называю его Бесконечностью, правда, без особой на то охоты. Бесконечность есть мимолетность, мимолетность – это исчезновение, а исчезновение – это возвращение». Дао это скорее Переход, чем Путь. Это дух космического изменения, вечное движение, которое возвращается к своему началу, дабы произвести новые формы. Дао отталкивается от себя подобно дракону – любимому символу даосистов. Он сворачивается и разворачивается, словно облака. Дао можно назвать Великим Переходом. Субъективно это настроение Вселенной. Это абсолют, который всегда относителен.
В первую очередь следует помнить, что даосизм, как и его законный преемник дзен-буддизм, представляет собой индивидуалистическую тенденцию южнокитайской мысли в отличие от коммунистических [видимо, автор имеет в виду «коллективистских»] умонастроений Северного Китая, который выразил себя в конфуцианстве. Срединное царство столь же обширно, сколь и Европа, и для него характерны весьма существенные различия, отмеченные двумя великими речными системами, которые его пересекают. Янцзы и Хуанхэ можно рассматривать как соответствующие Средиземному и Балтийскому морям. Даже сегодня, несмотря на столетия, прошедшие со времени объединения, Южная Поднебесная отличается в мыслях и верованиях от своего северного брата, как представитель латинской расы отличается от тевтонца. В древние времена, когда общение было намного более затруднительно, чем сейчас, а особенно в период феодальной раздробленности, это различие в мышлении было весьма заметным и выраженным. Искусство и поэзия одной части страны дышат атмосферой, совершенно отличной от атмосферы другой. У Лао-цзы и его последователей, а также у Цуй Юаня, предшественника поэтов, воспевавших красоту Янцзы, мы находим черты идеализма, совершенно несовместимого с прозаическими этическими представлениями современным им северных писателей. Лао-цзы жил за пять столетий до начала христианской эры.
Коммунистический – здесь слово употреблено не в политическом, а практическом социологическом смысле: общинный, ставящий общественный интерес выше частного. Окакура имеет в виду гражданский пафос, нормирование общественной жизни и государственничество конфуцианства.
Латинская раса и тевтонец – сейчас нормативно говорить соответственно «романские народы» и «германские народы».
Зародыш даосистских размышлений можно найти задолго до появления Лао-цзы, недаром прозванного Длинноухим. Древние письменные источники Китая, особенно Книга перемен, предвосхищают его мысли. Но огромное уважение, оказываемое законам и обычаям того классического периода китайской цивилизации, который достиг кульминации с установлением династии Чжоу в XVI веке до нашей эры, долго поддерживало развитие индивидуализма, так что свободомыслие смогло пышно расцвести только после распада династии Чжоу и создания многочисленных независимых царств. Лао-цзы и Соши (Чжуан-цзы) оба были южанами и величайшими представителями Новой школы. С другой стороны, Конфуций со своими многочисленными учениками и последователями стремился сохранить традиции предков. Даосизм невозможно понять без некоторого знания конфуцианства и наоборот.
Лао-цзы изображался с несколько вытянутыми ушами, но его имя означает Мудрый Старец или Младенец Старец, по легенде, так назвала его мать при рождении, долго его вынашивавшая и удивившаяся признакам мудрости на его лице.
Мы уже говорили выше, что даосский Абсолют есть Относительность. Даосы ругали законы и моральные кодексы общества в отношении этики, поскольку для них правильное и неправильное было не чем иным, как лишь относительными терминами. Определение всегда есть ограничение; «установленное» и «неизменное» – это всего лишь термины, выражающие прекращение движения. Как говорил Жун-чэн: «Мудрецы движут миром». Наши представления о морали рождены потребностями общества в прошлом, но должно ли общество всегда оставаться прежним? Соблюдение общественных традиций подразумевает постоянное принесение индивидуума в жертву государству. Образование, дабы поддерживать могущественное заблуждение, поощряет невежество в той или иной форме. Людей не учат быть по-настоящему добродетельными, их учат лишь вести себя должным образом. Мы злы, потому что слишком много думаем о себе. Мы пестуем высокую мораль, потому что опасаемся говорить правду другим; мы находим убежище в гордости, потому что боимся сказать правду себе. Разве можно серьезно относиться к миру, если сам мир так смешон! Повсюду царит дух мены, торговли. Честь и целомудрие! А вы присмотритесь – и увидите лишь самодовольного торгаша, продающего в розницу Добро и Истину. Можно даже купить так называемую религию, которая на самом деле является обычной моралью, освященной цветами и музыкой. Заберите у церкви ее декорации, и что останется? Но как бы ни было это удивительно, верования процветают, поскольку цены абсурдно низки: молитва за билет на небеса, грамота за достопочтенную гражданскую позицию. Скорее прячьте свои таланты и знания, потому что