— Что? — спросил дежурный, окинув Горе бдительным взглядом. — Андрея Хижины? — И, порывшись в бумажках, сообщил: — Нет у меня на вас заявки.
— Я знаю, что нет, — сказало Горе, — но вчера его жену увезли в больницу. Если бы вы только знали, как он любит ее! Если бы вы только видели, как он глядел на нее, когда она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, похожая на подбитую птичку!..
Горе говорило так жалостно, что шофёры, вытащив носовые платки, долго отсмаркивались и тяжко вздыхали. Командированные, прикрывшись своими портфелями, украдкой вытирали глаза. А вахтерши, стоявшие как часовые, громко плакали, и их слезы прямо ручьями текли на черные казенные шинели. И даже дежурный, огражденный перегородкой от всех человеческих слабостей, вдруг всхлипнул и сказал своему помощнику дрожащим и расслабленным голосом:
— Аникушкин! Человек ты или идол! Да проводи же их поскорее к товарищу Хижине!
И Горе проводили к Андрею Хижине.
Андрей Хижина был на берегу. Могучие подъемные краны высились над ним, широко расставив железные ноги. Море лежало тяжелое и черное. Из воды поднимались вышки. Сновали катера. Летали встревоженные чайки. Иногда далеко в бухте вскипали пенистые фонтаны, и тогда глухие удары сотрясали воздух и долго потом перекатывались над морем.
В белой рубашке, с рукавами, засученными до локтей, с разметавшимися на ветру волосами, Андрей Хижина, казалось, затерялся среди гигантских механизмов, но стоило ему поднять над головой свою маленькую загорелую руку, как в тот же миг что-то начинало скрежетать и ухать, звенели туго натянутые тросы, зажигались сигнальные лампочки, и тяжелая волна окатывала берег.
Горе прикоснулось к его плечу.
— Постой, постой, сынок! — сказало оно. — Ты так увлекся, словно у тебя и нет никакого горя. Неужели ты уже забыл свою маленькую Вареньку?
Андрей Хижина согнулся, будто его ударили.
— Горе мое! — проговорил он с мольбой и упреком. — Мне сейчас очень некогда. Если окажется перекос хотя бы на один миллиметр, всё придется начинать сначала.
— Хорошо, — сказало Горе, — делай свое дело. Я подожду, постою рядышком.
— Нет, — сказал Андрей Хижина. — Я не могу работать, когда ты стоишь рядом. Ты пойди домой, подожди меня там.
И он побежал к арке тоннеля, который соединял берег с подводным заводом.
Горе поглядело ему вслед: в тоннеле поблескивали склизкие ступеньки. Стены там дышали холодом и сыростью.
Нет, Горе не пошло туда: оно опасалось простуды.
И Горе вернулось в город. Оно вернулось в квартиру Андрея Хижины, уселось в кресло у окна и стало ждать.
Ждало долго. Наступил вечер. Пошел дождь. На другой стороне площади, как освещенные змейки, проползали трамваи. В комнате было очень тихо. Скреблась мышь. Андрей Хижина не возвращался.
«Может быть, он уже забыл обо мне? — думало Горе. — Может быть, он попросту сбежал от меня?» — думало Горе.
От нечего делать оно стало бродить по квартире и забрело в комнату дяди.
Дядя лежал на диване, как тесто в квашне. Полосатые носки его были продраны. Глаза заспаны. Брюки на животе не сходились. Когда он ворочался, чтобы почесать небритую щеку, пружины под ним недовольно поскрипывали. Он радовался, что в квартире не хлопают двери, не гремят кастрюльки, не звонит телефон, не говорит радио. И ничто не мешало ему дремать и думать.
А думал он о том, как глупо и несправедливо подозревать, будто он, Кузьма Кузьмич, лодырь и не хочет работать! Да разве он не хочет работать? Он очень даже хочет работать! Разве ему не скучно весь день лежать одному? Конечно, скучно. Но не мог же он поступить на работу зимой, когда стояли такие холода! А потом у него на глазу был ячмень. А потом эта несносная Варенька всё мешала ему подумать о работе.
Так он размышлял, когда услышал тихие шаги Горя.
— Кто это там ходит? — спросил он.
— Это я, Горе, — ответило Горе.
— Горе? — воскликнул дядя. — А по какому поводу вы явились?
— Я пришло сюда потому, что маленькую Вареньку вчера увезли в больницу.
— Но это же отлично! — воскликнул дядя. — Вы просто не можете себе представить, что это было за несносное существо. Наказание это было, а не существо!.. Садитесь, пожалуйста. Извините, что я в подтяжках и у меня не прибрано, но, знаете, ко мне так редко приходят гости, что нет никакого стимула прибирать в комнате. — И, поджав под себя ноги, дядя потеснился, уступая Горю место на краешке дивана.
Горе село. Оно протянуло руку и обняло дядю, как вчера обнимало племянника.
— Если бы вы только знали, как Андрей ее любит… — сказало Горе. — Если бы вы только видели, как он глядел на нее, когда она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, словно подбитая птичка!..
Горе говорило так жалостливо, что дядя стал посапывать носом, потом всхлипнул, и по его небритым щекам потекли слезы. Через час он уже лежал, уткнувшись лицом в подушку, и горько рыдал.
Так он предавался горю до позднего вечера. А поздним вечером захотел есть. Он вытер слезы и, всё еще всхлипывая, сказал, что чувствует необычайную слабость и очень просит Горе порыться в шкафчике, — там должно быть немножко водки, а потом сходить на кухню, включить газ и разогреть вчерашний суп.
Горе порылось в шкафчике, нашло водку, разогрело суп.
Дядя долго делил водку поровну, чтобы не обидеть ни себя, ни Горе.
— Ну, будем здоровы! — сказал он всхлипывая, и они чокнулись.
Ужин несколько утешил дядю. Он перестал всхлипывать, только иногда нервно вздрагивал.
— Знаете, Горе, — сказал он, — я так разволновался, что мне теперь до утра не заснуть. Может, сыграем в картишки?
И так как Андрей Хижина всё еще не возвращался и Горю всё равно делать было нечего, то оно согласилось сыграть в карты.
Играли в подкидного дурака. Горе играло спокойно, молча, глядя на партнера красивыми и грустными глазами. А дядя волновался, хлопал Горе по коленке и всё беспокоился, чтобы Горе не жулило.
И Горе всё время оставалось в дураках.
К полночи они так подружились — дядя и Горе, что, когда вернулся домой Андрей Хижина, дядя и слышать не хотел, чтобы Горе ушло к племяннику.
— Да ну его, — говорил дядя, — он, наверно, устал как черт и сразу завалится спать. А я могу не спать хоть всю ночь, у меня и днем найдется время выспаться. Ей-богу, оставайтесь у меня.
Но Горе взглянуло на него укоризненно, поднялось с дивана, отряхнуло коленки и ушло — строгое и грустное.
«Не понимаю, — думал дядя, — отчего люди жалуются на свое горе, когда даже с чужим горем можно неплохо провести время».
И он сладко захрапел, с присвистом и причмокиванием.
А Горе в это время уже обняло Андрея Хижину. Оно не дало ему даже включить электричество. Оно ке дало ему даже добрести до кровати. И опять он всю ночь просидел на стуле. Неподвижный и согнутый будто на его плечах лежал потолок.
Но наступил рассвет, и Андрей Хижина встал со стула.
— Ты не сердись на меня, мое Горе, — сказал он, — но мне пора, я побегу.
И он отправился на работу, а Горе осталось дома.
Теперь оно не скучало. Оно сразу пошло в комнату дяди.
Весь день они провели вместе. А к вечеру так привязались друг к другу, что Горе уже само не захотело идти к Андрею Хижине, тем более что Варенька поправлялась.
И Горе осталось у дяди.
С тех пор так и живут они все вместе. В одной комнате живет Андрей Хижина с Варенькой. В другой — дядя с Горем.
Андрей Хижина и Варенька учатся, работают и отдыхают. А дядя и Горе — едят, пьют да играют в подкидного дурака.
Богиня Дуня
Рыжая красавица Дуня знала, что на всей улице, а быть может и во всем городе, нет красавицы, которая была бы красивее ее. Она отлично знала это, потому что уже третий месяц служила официанткой в столовой номер восемь треста общественного питания и посетители не раз говорили ей комплименты, перед тем как приняться за второе или третье блюдо.
И зная, что она так красива, она нисколько не удивлялась, что ее молодой муж, кузнец Василий Табак, любит ее с таким пылом и жаром, какой он мог позаимствовать только у своей нагревательной печи, полыхавшей в цехе днем и ночью.
Он был грубоватым парнем, этот черноволосый курчавый великан, выжимавший одной рукой двухпудовую гирю. Он недавно приехал из деревни, но не хотел посещать ни философский семинар, ни лекции по истории искусства эпохи Возрождения, а хотел посещать только цирк и кружок по изучению кузнечного дела. А из всего богатства мировой литературы он признавал только «Справочник кузнеца», песенник издания прошлого года и таблицу розыгрыша первенства по футболу.
Поэтому он даже не имел представления о том, как любят своих красавиц жен люди культурные и начитанные, и любил красавицу Дуню так, как подсказывало слабое развитие его интеллекта и отличное развитие его мускулатуры.
Раз двадцать в день он обнимал красавицу Дуню могучими руками, говорил: «Ух ты, а ну-ка еще!» — и целовал так крепко, будто бил молотом по наковальне.
И рыжая красавица Дуня хотя иногда и жаловалась, что ее муж не носит шляпу и не выступает с докладами, но, несмотря на это, охотно ходила с ним в цирк и на стадион, стирала его белье, штопала спецовку и раз в месяц мыла пол в коммунальной кухне.
И так безмятежно она, наверное, прожила бы всю свою счастливую жизнь, если бы однажды не увидел ее красавчик Витя Влюбченко.
У Вити Влюбченко голубые глаза, мягкие светлые волосы и нежных цветов галстуки. Он знал наизусть много стихотворений. И сам был поэтом.
В отличие от других поэтов, которых вдохновение осеняет только за письменном столом, или на берегу моря, или при виде заката и восхода солнца, Витя Влюбченко был осенен вдохновением всегда и повсюду: и за станком в цехе, и в бане, когда намыливал спину товарищу, и в магазине, где покупал колбасу на ужин.
Писал он так нежно и трогательно, что все девушки нашего завода были влюблены в белокурого поэта Витю Влюбченко, и по ночам каждой из них снилось, будто он посвятил ей сонет, который опубликован в стенной газете и п