— Там я мужа не найду. Мужчины, которых стоило бы привезти в Рейнснес, не растут на березах в Тьелдсунде или в Квефьорде! — сухо сказала Дина. — Ты сама так и осталась вдовой, после того как приехала в Рейнснес.
— Да, но у меня не было усадьбы, постоялого двора и судов. На мне не лежала ответственность за людей, животных и торговлю.
— Я не собираюсь мотаться по округе и искать кого-нибудь, кто начнет меня учить, что и как нужно делать в Рейнснесе. Лучше уж просто уехать…
— Но почему ты так быстро все решила, милая Дина?
— Нужно делать что решишь, пока в тебя не закрались сомнения, — ответила Дина.
И ушла.
Фома собирался в дорогу. Он еще никогда не бывал за пределами прихода. Им владело нетерпение. По телу бежали мурашки, словно он лежал на можжевеловых ветках.
Он рассказал о предстоящей поездке людям, которые приходили в лавку. Побывал дома в Хелле и получил благословение родителей и подарки от сестер. Олине и Стине, каждая на свой лад, позаботились, чтобы в дороге он ни в чем не нуждался. Он чистил скребницей лошадей и объяснял новому конюху все, что тому следует делать.
В конюшню пришла Дина.
Некоторое время она следила за его работой, потом дружелюбно сказала:
— Когда закончишь, приходи ко мне на стеклянную веранду и захвати с собой малинового соку.
— Спасибо, приду! — Фома опустил скребницу. Новый конюх, мигая, смотрел на него. Он был преисполнен уважения к Фоме, которого Дина пригласила к себе на стеклянную веранду.
Фома шел и думал, что наконец-то дождался признания. Встречи. Но услышал от нее только трезвые слова, что он не может ехать в Берген, потому что нужен дома.
— Но, Дина! Почему? Ведь я уже все обдумал и подготовил, дал людям задания, нанял нового конюха, который знает работу и в хлеву, и в конюшне! Мой отец придет в Рейнснес на сенокос. И Карл Улса из Нессета тоже. Да еще с двумя сыновьями. Они будут работать на совесть, чтобы отработать свою повинность. Я не понимаю!..
— Чего тут понимать? — коротко бросила Дина. — Я сама еду. А это значит, что ты должен остаться!
Фома сидел на стуле у открытых дверей веранды, перед ним стоял стакан с недопитым соком. Солнце светило ему прямо в лицо. Он вспотел.
Наконец он встал. Схватил шапку и отодвинул стакан с соком подальше от края стола.
— Ах вот как! Значит, ты едешь сама! И потому нельзя ехать мне? С каких это пор я вдруг стал тут незаменим, позволь спросить?
— Ты не незаменим, Фома, — тихо сказала Дина. Она тоже встала. И была на целую голову выше его.
— Что ты хочешь этим сказать? Почему тогда…
— Незаменимы только те люди, которые делают свое дело, — жестко сказала она.
Фома повернулся и пошел. Миновал дверь. Спустился по ступенькам крыльца, крепко сжимая белые перила, лежавшие на резных балясинах, выкрашенных охрой. Он как будто сжимал шею врага. В людской он сел на свою кровать и задумался. Ему хотелось взять свой мешок, сундук, распрощаться со всеми и отправиться в Страндстедет, чтобы подыскать себе новое место. Но кто возьмет работника, сбежавшего из Рейнснеса без всякой на то причины?
Он зашел на кухню к Олине. Она уже все знала. Не стала ни о чем спрашивать, а налила ему кофе с водкой, хотя до вечера было еще далеко. Вид у этого парня с разными глазами был неважнецкий.
Фома молчал, пока Олине месила тесто. Наконец она не выдержала:
— Для рыжего ты даже слишком смел и умен, я так считаю.
Он взглянул на нее глазами обреченного человека. И все-таки у него хватило сил улыбнуться. Горький смех, родившийся где-то в глубине, вырвался наружу.
— Дина вдруг решила, что хорошо бы ей съездить в Берген, а это значит, что я должен остаться дома! Ты уже знаешь об этом?
— Кое-что слыхала.
— Можешь объяснить мне, в чем дело? — тяжело спросил он.
— Теперь, когда нет Нильса, Дина принялась мучить тебя.
Фома вдруг побледнел. В кухне сделалось неуютно.
Он поблагодарил за кофе и ушел. Но не в Страндстедет.
В тот день, когда шхуна ушла на юг, Фома был в лесу.
ГЛАВА 7
Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его; звала его, и он не отзывался мне.
Все говорили только о войне. Прежде всего она отразилась на квашне с тестом. Белое море в то лето было блокировано англичанами, и русские лодьи с мукой не пришли. Уже давно ходили слухи, будто положение настолько серьезно, что купцы в Тромсё собираются сами идти на восток. Люди не могли взять в толк, почему от войны в Крыму должны страдать жители севера.
А тем временем шхуна «Матушка Карен» готовилась выйти в Берген. Когда-то она обошлась Иакову в три тысячи талеров. Он приобрел ее в тот год, когда в Фагернессете услыхал, как Дина играет на виолончели.
Длина киля у шхуны была двадцать четыре локтя, и она могла принять до четырех тысяч вогов рыбы.
Иаков считал, что совершил удачную покупку, и был очень доволен.
Команда, как правило, состояла из десяти человек.
Шли годы. Шхуна успела потемнеть, но и теперь, полностью загруженная, она спокойно ждала последние корзины с продовольствием, попутных пассажиров и матросов. Она была сработана на совесть и могла нести свой груз в любую погоду. Широкий остов, клепаные шпангоуты, солидные гвозди выдерживали любую нагрузку.
На обрезанной корме находилась белая каюта с круглыми иллюминаторами. Иаков попросил одного знакомого из Раны вырезать орнамент в стиле рококо и древненорвежской резьбы. Он не любил новомодный обычай делать квадратные окна. На судне квадрату не место, считал он. Это претит морским духам и богам.
Андерс не противоречил ему. Его больше интересовали паруса, штурвал и грузоподъемность. Так было и теперь. В каюте были две койки и стол. Каждая койка задергивалась пологом и была достаточно широка, чтобы в случае необходимости на ней могли поместиться двое.
Каюту заняли Дина и Андерс. Перед самым отходом штурману Антону пришлось перебраться в тесный кубрик на носу шхуны. Но это его не обидело.
Над каютой и кубриком лежала прочная палуба с небольшим возвышением. А вообще — то шхуна была открытая, и думали здесь не об удобствах, а как бы взять побольше груза.
Шхуну снаряжали опытные руки.
Внизу в трюме стояли тяжелые бочки с рыбьим жиром и лежали связки кожи. Сушеная рыба была уложена вокруг мачты. Она была плотно укрыта от сырости и морских брызг.
Вдоль бортов, от каюты до кубрика, был сделан широкий тесовый настил, предохраняющий груз от волн и дождя.
Мачта была особой гордостью Иакова. Сделанная из цельного ствола, она высоко возносилась над поручнями. Иаков сам ездил за ней в Намсус. Она крепилась шестью вантами, не считая бакштагов и штагов. Нижняя часть мачты входила в гнездо и крепилась могучими деревянными блоками.
Прямой парус имел в ширину двенадцать метров, а в высоту — шестнадцать. В случае непогоды его можно было зарифить, а в сильный шторм и вовсе убрать.
И наоборот: поставив топсель, поверхность паруса можно было значительно увеличить. Тут уж хватало работы для всей команды.
На флагштоке на корме развевался старый Даннеб-рог1[12] с норвежским львом. Это было сделано в честь матушки Карен. Она не могла примириться со шведским королем Оскаром. Считала, что он слишком легковесен, но подробнее свою мысль не объясняла. Они с Андерсом много спорили на эту тему. Но Даннеброг так и остался на «Матушке Карен», хотя у всех на побережье вплоть до самого Бергена это вызывало улыбку. В Рейнснесе считались с желанием матушки Карен, ссориться с крестной матерью судна было чревато несчастьем.
Штурмана звали Антон Донc. Это был плотный, невысокий человек, очень умный и обладавший чувством юмора. Но шутить с ним не решался никто. Характер у него был трудный. Примерно раз в год у штурмана случался приступ бешенства, как правило во время поездки в Берген. Особенно если кто-нибудь из команды позволял себе неуместные шутки.
Водка в море считалась смертным грехом. Повинного в этом грехе штурман мог вздуть собственноручно. Он не ждал, пока бедняга протрезвеет и начнет соображать. Так что одно похмелье на «Матушке Карен», которой командовал Антон, было куда тяжелее, чем семь похмелий на суше среди лошадей и баб.
Хороших штурманов на свете не так-то много, приходилось принимать Антона таким, каким он был. Зато побережье он знал, как пробст Библию, — в этом не сомневался никто.
При сильном ветре Антон становился суров и молчалив, но во время шторма, казалось, вступал в сговор и с Богом и с дьяволом.
Говорили, будто в молодости Антон однажды так прочно посадил судно на скалы, что просидел на них трое суток, пока его не сняли. Этого ему хватило на всю жизнь.
Нужно было обладать большим мастерством, чтобы вести «Матушку Карен» с ее сложным такелажем. Особенно при сильном и неблагоприятном ветре. В таких случаях бесполезно обращаться к Богу за помощью, если на судне нет опытного штурмана. Такого, который знал бы все рифы и шхеры и правильно определял скорость и направление ветра.
Ходили слухи, что однажды Антон привел шхуну из Бергена в Тромсё за шесть суток. А для этого одного попутного ветра было бы мало, смеялся Антон.
Вениамин стоял у окна в Доме Дины и смотрел на суету возле «Матушки Карен». Он злился и был безутешен.
Сундук Дины уже увезли и поставили в каюту. Дина поедет далеко-далеко, в Берген. Вениамин не мог смириться с этой мыслью.
Дина должна всегда быть в Рейнснесе. Иначе мир рухнет.
Он испробовал все уловки. Плакал и бранился. Его тело словно скрутило штопором, когда он узнал, что Дина отправляется в Берген.
Она не смеялась над проявлением его гнева. А только твердо положила руку ему на затылок и молча сдавила его.
Сперва Вениамин не понял, что это должно означать. Но потом догадался — это следовало считать утешением.