Мечтая о свете не меньше, чем о воде, Шелк вскарабкался на противоположный берег и через сотню осторожных шагов увидел между голыми стволами сомкнувших ряды деревьев приветливый блеск небосвета на чистом полированном камне.
Чем ближе он подходил к стене, окружавшей дом Крови, тем выше она становилась. Гагарка сказал, что она высотой в десять кубитов; Шелк, стоявший перед ее массивным основанием и глядевший вверх на беглые отблески небосвета, играющего на верхушках зловещих зубцов, решил, что зубцы — излишняя предосторожность. Заранее обескураженный, он сунул за пояс топорик, размотал тонкую веревку из конского волоса, обмотанную вокруг талии, на одном конце завязал петлю, как советовал Гагарка, и бросил ее вверх, к верхушке одного из зубцов.
Мгновение, которое ему показалось минутой, веревка висела над ним, надеждой на чудо, черная как смоль на фоне сияющих небоземель; ее конец исчезал в слепой мгле, там, где она пересекала безграничное закопченное пятно тени. В следующее мгновение она безвольно легла у его ног.
Кусая губы, он поднял ее, перезавязал петлю и опять швырнул ее вверх. Неожиданно к нему вернулись последние слова умирающего конюха, которому неделей раньше он принес прощение богов, итог пятидесяти лет упорного труда: «Я пытался, патера. Я пытался». С ними вернулись кипящая жара спальни на четвертом этаже, изодранная и полинялая попона на кровати, глиняный кувшин с водой и жесткий кусок хлеба, которым побрезговал бы любой более-менее состоятельный человек и который конюх уже не мог жевать.
Еще один бросок. Шероховатый неумелый набросок женщины, которая ушла, когда конюх больше не мог кормить ее и ее детей…
Последний бросок, и он вернется в старый дом авгура на Солнечной улице — которому принадлежал, — ляжет в кровать и забудет об этом абсурдном плане спасения и о коричневой вши, ползавшей по полинявшей синей попоне.
Самый последний бросок. «Я пытался, патера. Я пытался».
Изображения трех детей, которых их отец видел в последний раз раньше, чем он, Шелк, родился. Все хорошо, подумал он, просто еще одна попытка.
Этим шестым броском он поймал зубец в ловушку, и к этому времени мог только спрашивать себя, действительно ли никто в доме не видел его петлю, раз за разом взлетавшую над стеной и падавшую обратно. Он сильно потянул веревку, почувствовал, как петля затянулась, вытер потные руки об одежду, поставил ноги на отполированный камень стены и начал. Он был уже на высоте двух своих ростов над землей, когда узел развязался и он упал.
— Пас! — Он сказал имя бога громче, чем собирался. Не меньше трех минут он молча лежал, скорчившись, у основания стены, потирая ушибы и прислушиваясь. — Сцилла, Тартар, Великий Пас, вспомните о своем слуге, — наконец пробормотал он. — Не обращайтесь с ним так. — Он встал, поднял веревку и проверил ее.
Петля оказалась перерезанной, почти аккуратно, в том месте, где она должна была держаться за зубец. Ясно, что у этих зубцов острые края, как у клинков мечей; он должен был догадаться.
Вернувшись в лес, он на ощупь нашел среди едва видимых ветвей раздвоенный на конце сук нужного размера. Первый же наполовину слепой удар топориком прозвучал громче, чем выстрел из карабина. Он замер и прислушался, уверенный, что скоро услышит крики тревоги и топот бегущих ног. Но даже сверчки хранили молчание.
Кончиками пальцев он исследовал маленькую зарубку на ветке, которую оставил его топорик. Передвинув пальцы на безопасное расстояние, он опять ударил по суку изо всей силы, а потом остановился и прислушался, как и раньше.
Вдали (как много лет назад, когда он, больной ребенок, услышал сквозь плотно закрытое окно и занавешенные шторы слабое мелодичное позвякивание шарманки в трех улицах от дома — оно объявляло о выступлении серой обезьянки шарманщика) он уловил несколько далеких музыкальных тактов, жизнерадостных и приглашающих. Они очень быстро исчезли, оставив за собой только монотонную песнь козодоя.
Когда он уверился, что они не вернутся, он махнул топориком, потом опять и опять; он бил по невидимому дереву, пока ветка не освободилась, и тогда он прижал ее к стволу родительского дерева, чтобы убрать сучки. Закончив, он вынес грубую рогатину из темноты на освещенную небом поляну у стены и надежно завязал веревку в той точке, где встречались сучья, похожие на раскинутые руки. Единственный сильный бросок послал раздвоенный сук над зубцами; и он твердо зацепился за них, когда Шелк потянул за веревку.
К тому моменту, когда Шелк выбрался на скошенный верх стены, он едва дышал от усталости, а туника и брюки насквозь пропитались потом; там, между шеренгой зубцов и отвесным спуском, он полежал несколько минут, восстанавливая дыхание.
Его уже заметили, без сомнения, — а если нет, неизбежно заметят, как только он встанет. Вставать будет в высшей степени глупо. Переводя дух, Шелк заверил сам себя, что только такой дурак, как он, мог подумать об этом.
Наконец он встал, каждую секунду ожидая оклик часового или пулю из карабина, и ему пришлось призвать каждый клочок самодисциплины, чтобы не смотреть вниз.
Верхушка стены оказалась на целый кубит шире, чем он ожидал, — не уже садовой дорожки. Перешагнув зубцы (пальцы рассказали ему, что у них острые зазубренные края), Шелк припал к каменной верхушке и, нахлобучив поглубже шляпу с низкой тульей и закрыв черным плащом нижнюю часть лица, стал изучать далекую виллу и ее окрестности.
По его оценке, ближайший флигель находился в доброй сотне кубитов от его наблюдательного пункта. Травяная дорожка, о которой упоминал Гагарка, проходила перед фасадом виллы и была по большей части не видна, но белая широкая дорога, судя по всему из измельченного коркамня, бежала от ближайшего флигеля к стене, упираясь в нее в сотне шагов слева. Вдоль дороги стояло полдюжины сараев, больших и маленьких; самый большой из них служил, по-видимому, приютом для поплавков, другой (заметно выше и уже, с забранными проволокой узкими вентиляционными отверстиями в глухой стене) являлся чем-то вроде склада зерна для домашней птицы.
Больше всего Шелка заинтересовал второй по размеру сарай, задняя стенка которого выходила на просторный двор, окруженный палисадом и покрытый сетью. Колья палисада были заострены на конце, возможно частично для того, чтобы удержать сеть на месте; и хотя при мерцающем небосвете было трудно судить, похоже на огороженной области ничего не росло, за исключением случайных сорняков. Загон для опасных животных, вне всякого сомнения.
Он изучил остальные окрестности. То, что виднелось за виллой, являлось двором или террасой; хотя флигель дома почти закрывал его, Шелк заметил каменные плиты и цветущее дерево в керамической кадке.
Остальные деревья были разбросаны по ухоженным газонам с хорошо рассчитанной небрежностью; повсюду стояли живые изгороди. Кровь построил эту стену и нанял охрану, но не слишком боялся вторжения. Для этого здесь было слишком много листвы.
Хотя, если его сторожевые псы любят полежать в тенечке, грабитель, который попытается использовать деревья Крови для укрытия, столкнется с отвратительным сюрпризом; в таком случае незамысловатый рывок к вилле может быть лучшим вариантом. Что сделал бы на его месте решительный и опытный взломщик, вроде Гагарки?
Шелк тут же пожалел об этой мысли; Гагарка отправился бы домой или нашел бы более доступный для ограбления дом. Он так и сказал. Кровь — не обыкновенный магнат, богатый торговец или разбухший на взятках комиссар. Он — умный преступник, и такой, который (почему?) больше беспокоится о собственной безопасности, чем можно было бы ожидать. По-видимому, преступник с тайнами или с врагами, которые сами по другую сторону закона, — или так это представляется. Безусловно, Гагарка не был его другом.
Однажды, в двенадцать лет, Шелк и еще несколько мальчиков решили ограбить пустой дом. Сейчас он вспомнил, со страхом и стыдом, пустынные гулкие комнаты и мебель в белых чехлах для защиты от пыли. Как расстроена и встревожена была его мать, когда узнала, что они сделали! Она отказалась наказывать его, сказав, что пусть наказание определит хозяин дома, который они взломали.
Он так и не дождался наказания (даже мысль о нем заставила его беспокойно зашевелиться на верхушке стены), хотя провел недели и месяцы в страхе перед ним.
Или, возможно, дождался — вот оно. В конце концов, пока он складывал веревку из конского волоса, доставал топорик и отправлялся на поиски Гагарки, тот пустынный дом все время маячил где-то на краю его сознания, призрачная тень из давно прошедшего сцилладня. Если бы не Гагарка и майтера Мята, если бы не ремонт, который он делал на крыше мантейона, но больше всего, если бы не этот врезавшийся в память дом, чье заднее окно он помогал взламывать, — если бы не все это вместе, он никогда бы не решился забраться в виллу Крови. Или, скорее, в воображаемый дом на Палатине, принадлежавший Крови. На Палатине, где, как он сообразил сейчас, респектабельные богачи никогда не позволят жить такому человеку, как Кровь. Вместо всей этой нелепой юношеской авантюры, он должен был бы…
Должен был бы что? Написать очередное отчаянное письмо патере Прилипала, коадъютору Капитула, хотя Капитул, без всяких сомнений, уже принял решение. Или добиваться личной встречи с Его Святейшеством Пролокьютором — то, что он попытался сделать несколько недель назад и не сумел, когда ему, наконец, стало ясно (или он так думал тогда) насколько серьезно финансовое положение мантейона. Он сжал руки в кулаки, когда вспомнил выражение лица хитрого маленького протонотария Его Святейшества, долгое ожидание, закончившееся только тогда, когда ему сообщили, что Его Святейшество пошел спать. Его Святейшество далеко не молод, объяснил ему протонотарий (как будто он, Шелк, был иностранцем), и в последнее время быстро утомляется.
И тут протонотарий оскалился, изобразив знающе-пренебрежительную злую усмешку, и Шелку захотелось избить его.
Ладно, эти возможности уже исследованы, обе. Однако безусловно есть что-нибудь еще, что он может сделать, что-нибудь разумное, действенное и, самое важное, легальное.