— Он из города, — объяснил Мускус. — Там их не запускают.
Мастер рассеянно кивнул, рассматривая Зайца.
— Держи его за ноги, так высоко, как только можешь. И не беги, пока я не скажу тебе.
— Сейчас он выглядит настоящим, — сказал Мускус, — но я не знаю, выглядит ли он достаточно настоящим. Днем, при свете солнца, они могут видеть гребаного зайца лучше, чем мы. Но они не всегда могут отличить настоящего от подделки. И они не думают об этом так, как мы.
— Порядок, — крикнул мастер. — Сейчас!
Заяц побежал, длинноногий и быстрый, крылья змея задвигались, слегка гладя воздух при каждом шаге, как будто змей хотел взлететь как птица, если бы мог. На полпути до конца длинной крыши Заяц отпустил его, и он поднялся.
«Молпа! О Молпа!»
Поднявшись вдвое выше Зайца, змей замер, мгновение повисел неподвижно, нырнул вниз, едва не коснувшись крыши, опять взлетел на высоту человеческого роста и, наконец, безжизненно рухнул на просмоленную крышу.
— Хватай его! — крикнул Мускус. — Ты должен был схватить его! Ты хочешь, чтобы кролик сломал свою гребаную шею?
— Ты беспокоишься о твоем кролике, — сказал ему мастер, — но у тебя есть еще, и ты сможешь купить дюжину завтра утром. А я беспокоюсь о своем змее. Если он даже немного сломается, потребуется два дня, чтобы починить его. А если он сломается по-настоящему, я должен буду все начать сначала.
Заяц подобрал воздушного змея.
— Кролик в порядке, — сказал он Мускусу. — Хочешь попробовать снова?
Мастер покачал головой:
— Тетива плохо натянута. Давай его сюда.
Заяц принес змея.
— Держи его так. — Мастер встал на колени. — Я не хочу класть его на эту смолу.
— Могет быть, привязать его за одним из поплавков? — предложил Заяц.
— Это будет еще более рискованно. Если он упадет, то его потащит по земле и он разлетится на куски прежде, чем мы успеем остановиться. — Одним прикосновением он ослабил узел. — Я бы хотел поставить сюда стяжную муфту, — сказал он Мускусу. — Быть может, я должен был.
— Мы попробуем его снова, когда ты приведешь его в порядок, — сказал Мускус.
— Утром точно будет ветер.
— Утром я собираюсь отпустить Аквилу[49] полетать. Мне не нужны сюрпризы.
— Ладно. — Мастер встал, опять послюнявил палец и кивнул Зайцу, указав направление.
На этот раз огромный воздушный змей уверенно поднялся в воздух, хотя мастеру воздушных змеев показалось, что ветра совсем нет.
Пятнадцать, двадцать, тридцать кубитов; какое-то время он величественно парил, потом нырнул — внезапно бросился вниз, под пронзительный визг своего пассажира, и опять стал с трудом набирать высоту, почти застыв в воздухе.
— Если он опустится ниже крыши, дом убьет ветер.
— Совершенно точно. — Мастер терпеливо кивнул. — Та же самая мысль пришла мне в голову раньше.
— Ты тянешь его вниз! Зачем ты это делаешь? Он же собирался взлететь.
— Мне нужно вытравить нижнюю нить уздечки, — объяснил мастер. — Она ведет от его ног к лееру.
— Опускается! — крикнул мастер Зайцу. — Хватай его!
— Ладно, достаточно! — В руке Мускуса возник игломет. — Утром мы попробуем снова. Мы попробуем, когда будет больше ветра, и лучше бы ему летать и летать хорошо. Ты слушаешь меня, старик?
Воздушный змей был уже в руках Зайца; мастер отпустил ручку катушки.
— Примерно столько. — Он показал пальцами расстояние. — Ты видел, как он ныряет? Если он с такой скоростью налетит на эту крышу или на землю, то полностью разрушится.
Заяц поднял змея вверх; мастер ослабил нижнюю нить уздечки и отпустил ее на расстояние, которое он показал.
— Я думал, что это может понадобиться, — объяснил он, — так что оставил небольшой запас.
— Мы не будем больше рисковать им сегодня ночью, — сказал Мускус Зайцу.
— Успокойся. — Пальцы мастера остановились, нить уздечки натянулась опять. Он слышал, как далеко вдали шуршал сухой лес, тряся красными сухими листьями и потирая миллион сухих сучков о другой миллион. Мастер, как слепой, повернул голову, вопросительно.
— Что там? — захотел узнать Заяц.
Мастер выпрямился.
— На этот раз иди в другой угол, — сказал он.
— Лучше ему не ломаться. — Мускус сунул игломет под тунику.
— Даже если он сломается, я буду в безопасности, — ответил мастер. — Ты не сможешь починить его, и никто не сможет.
— Ты будешь в еще большей безопасности, если он полетит, — мрачно сказал ему Мускус.
Заяц, в двух чейнах от них, услышал их голоса.
— Все в порядке?
Мастер автоматически посмотрел на катушку. Деревья замолчали, но он по-прежнему чувствовал, как призрачные пальцы Молпы гладят волосы. Его борода зашевелилась.
— СЕЙЧАС!
Заяц держал гигантского змея, пока не пробежал половину крыши, и только тогда швырнул его вверх. Тот немедленно поднялся на пятьдесят, потом на шестьдесят кубитов и там остановился, как будто набираясь сил.
— Вверх, — пробормотал Мускус. — Лети, сокол!
Добрые две минуты змей парил на одном месте: прозрачные крылья, почти невидимые на фоне небоземель; человеческое тело, черное, как тень; кролик, извивающаяся точка на груди. Наконец мастер улыбнулся и отпустил побольше проволоки. Змей стал уверенно подниматься выше и выше, так что, казалось, скоро мог исчезнуть среди мозаичных полей и искрящихся рек другой стороны витка.
— Достаточно? — спросил мастер воздушных змеев. — Могу я опустить его?
Мускус покачал головой.
— Выглядит здорово, — сказал Заяц, который подошел к ним и глядел на змея. — Как настоящий, лилия.
— Я хочу мои деньги, — сказал мастер Мускусу. — Как мы договорились. Я его построил, ты его одобрил, и он может нести кролика.
— Сейчас половину, — прошептал Мускус, все еще глядя на воздушного змея. — Я не одобрю, пока Аквила не нападет на него. Я все еще не знаю, каким он выглядит для нее.
— Бедолага кролик! — хихикнул Заяц. — Держу пари, он даже не знает, куда должен попасть. Держу пари, это очень одинокий путь наверх.
Мускус посмотрел на далекого кролика с жестокой улыбкой.
— Утром у него будут гости. — Поднявшийся ветер пошевелил его вышитую тунику и бросил прядь кудрявых волос на его симпатичный лоб.
— Если ты думаешь, что он не обманет твою орлицу, — сказал мастер воздушных змеев, — объясни мне, какие изменения ты бы хотел сделать, и я попытаюсь закончить их к утру.
— Сейчас он выглядит хорошо, — признался Мускус. — Он выглядит в точности как настоящий летун, держащий кролика.
* * *
Лежа в кровати, покачиваясь и поворачиваясь, Шелк вел катафалк через темный и разрушенный фантастический ландшафт, землю мертвых, но и землю живых. Ветер дул и дул, колыхая желто-белые занавески всех окон спальни; бархатные драпировки катафалка трепетали на ветру, как черные флаги; как изрезанный плакат с выдавленными глазами старого советника Лемура на Солнечной улице, нос и рот которого танцевали и плясали под ветром; как доброе изрезанное лицо старого советника Лори, которое ветер унес в сточную канаву; как черное одеяние майтеры Мрамор, утяжеленное весом хэм и смертью, но все равно развевающееся; высокие черные перья гнулись и колебались, пока ветер хватался за черный ремень танцующего кнута Шелка, и когда он собирался стегнуть кнутом одного черного жеребца, то стегал другого. Не поротый черный жеребец едва плелся, запинался и спотыкался, фыркая на вздымающуюся желтую пыль, но ударить его кнутом никак не удавалось. Наверно, он обманывал и своего брата, который потел и рвался в упряжи, хотя его бока были покрыты коркой желтой пыли, которую белая пена уже красила в черный.
В катафалке корчилась Элодея, голая и белая, изодранный носовой платок Шелка падал с ее лица, всегда падал, но никак не мог упасть, всегда соскальзывал, но никак не мог соскользнуть, хотя ветер со свистом бился в стекло и вдувал пыль через каждую щель. Стегая не того жеребца — всегда не того жеребца, — Шелк видел, как она держится когтями за нож Синели, видел ее лапу и напряжение, с каким она старается вытащить клин, застрявший между ребрами, видел, что она держится когтями, как кошка, за красного кота с огненным хвостом, за прекрасную медную гарду, граненную напильником. Из-под соскальзывающего платка выглядывало ее запятнанное кровью лицо — всегда лицо Мукор, сумасшедшей дочери Крови. В ее черепе виднелись нити кетгута, коричневые волосы были обрезаны, а черные выбриты Сеслерией, которая обмыла ее тело и выбрила полголовы, так что показались швы; на каждом стежке застыла капля крови, а из ее полных грудей на черный бархат сочилось молоко. Ее ждала могила, только могила, еще одна могила в витке могил, где уже лежали столь многие под надзором Гиеракса, Бога Мертвых и Кальде Мертвых, Высокого Гиеракса Белоголового, который сжимал в когтях ее белую душу, потому что второй был нейрохирургом, для кого, если не для нее?
Не для Шелка, сидевшего в одиночестве на обитом черной кожей месте кучера; он знал, что означает любая из этих вещей, но он должен был везти ее к могиле и, как всегда, опаздывал. Он всегда приезжал к могиле слишком поздно и слишком рано, правя через ночьсторону в темноте, которая была темнее, чем самая темная ночь, днем, более жарким, чем самый жаркий день, так что вздымающаяся пыль горела, как земляные краски художника горят в маленькой топке художника; в печи сверкало раскаленное докрасна золото, вздымались черные перья, пока он хлестал кнутом не того жеребца, загнанного жеребца, который умрет в могиле, если другой его не вытащит. И где будет лежать Элодея, если ее могилу займет мертвый черный жеребец?
— Хей-хо! — крикнул он, но кони не обратили на него внимания, так как они были уже у могилы, и длинное солнце ушло, сгорело дотла, умерло навсегда, пока его не зажгут в следующий раз. «Слишком глубокая», — сказала ему Синель, стоя у могилы. «Слишком глубокая», — эхом отозвались лягушки, те самые лягушки, которых он ловил мальчиком в тот год, когда он и мать отправились без всякой причины в деревню и вернулись обратно к ничем не примечательной жизни, лягушки, которых он любил и с любовью убивал. «