– Я не знал, что делать. Я просто не мог ничего не делать, Клемс, и не знал, что.
– Неправда, Док, – сказал Клемс убежденно. – Ты всегда знаешь, что делать. Ты – Док.
В мареве, поднимавшемся над столиком и заполнившем уже все кафе, здешнее мешалось с иным. Слоны шли сквозь стены – глинобитные и сложенные из бревен, каменные и бетонные, – взрывая кладку, расшвыривая кирпичи и доски, расщепляя ткань времени и пространства. И Клемс протянул руку и Док положил свою ладонь поверх его ладони, а потом стол взорвался, разлетаясь сотнями щепок во все стороны.
Никого не задело.
Девочки Дока
…Как будто Дока мы потеряли в Климпо, девять лет назад.
С ума сойти – время летит. Как будто вот на прошлой неделе еще мы с ним пахали носом грязь на полосе, или сидели у него и молчали, просто глядя в камин, что еще делать, когда всё друг про друга известно?
Да, всё, хоть он, может, и не догадывался. Но я понимала что к чему. И когда в Климпо у нас случилось минус два, он и Клемс, и лежали рядом в вертолете, я подумала: повезло им, что так. Вроде бы я так подумала.
А у Дока остались три девочки.
И как будто никто не знал об этом. И только вчера вдруг ребята мне их буквально сунули в руки: на.
Я думала, они и забыли давно, что я, в общем, девочка – по крайней мере, когда-то была ею. Но бессознательное рулит, особенно коллективное. Вдруг, ни с того ни с сего, мне вручают этих трех. Спрашивается: что я должна с ними делать?
Отпихиваться и отказываться было бессмысленно. Ясно же, что никто их себе не возьмет, хоть это и Дока «наследство». Хотел бы кто – взял бы. О других его штуках до споров доходило – кому взять. А девочки никому не нужны.
Странно вообще, что только сейчас о них речь зашла, если Дока уж девять лет как нет.
Странно.
Док такой – язык не поворачивается сказать «был», потому что в это верится с трудом. Как это – девять лет уже его нет с нами? Буквально же вчера… или позавчера? На прошлой неделе, точно, перед самым Рождеством. Что-то мы вместе делали. Может, заворачивали подарки ребятам? Док у нас главный затейник. И вообще с причудами. Ему можно, он самый умный.
Однако такого номера и от него не ожидала: три девочки. Все около двенадцати дюймов ростом, две такие несуразные, головастые, а одна – почти нормальных пропорций; одна из головастых – с тоненьким тельцем, другая пузатенькая, и шапочка на ней с острыми ушками, а улыбка оснащена вполне недвусмысленными вампирскими клычками; та, что почти нормальная, по лицу разрисована черной и красной краской, настоящая кукла-калавера, и рот у нее перечеркнут короткими черными штрихами, как будто зашит. В общем, из трех всего одна нормальная, только рыжая. Это если не считать, что дюйма четыре из ее росточка приходятся на голову. А так ничего, волосы рыжие, глаза розовые – дитя как дитя. По сравнению с клыкастой и с черепушечкой – покой разуму, отдохновение душе.
В общем, Док в своем репертуаре. Если вам мало странности в том, что здоровый мужик разводит кукол, то нате успокойтесь: куклы сами по себе страннее некуда.
Или я ничего не понимаю, но в моем детстве, когда я была девочкой и возилась не только с машинками и пистолетами, вот с этими я бы в одной комнате спать побоялась. Хотя и фиг бы сказала кому.
Но теперь – не тогда, теперь я этих к себе взяла почти с радостью. Не знаю, как так вышло, только мне от Дока ничего больше и не осталось, кроме этих вот… И когда же, получается, всё разобрали? А где я была? Вот чёрт, и не помню. Как смыло всё, как будто на песке всё было написано, волна прошла туда-обратно, и нет ничего.
Но Док-то был? Точно был, вот на той неделе мы с ним… Как будто бы.
Нет, я не столько выпила вчера, я столько не выпью. Просто путается всё. Док – он и сам странный такой, и всё вокруг него такое.
И вот я этих его «сироток» домой принесла и на каминной полке устроила.
Что, говорю, сестренки, где ютились девять лет?
Смотрю, платьица на них свежие, не пыльные, не особо и мятые. И такие мимими, такие пусечковые, сил нет, смешно мне стало, что Док своих малявок вот так вырядил: в кружавчики, в оборочки, в фартушки, и всё работы явно ручной, домашней… Надеюсь, он это не сам. Да хоть бы и…
И смотрю на них, любуюсь, а они на меня… Вот так глазами – с недоумением и настороженностью, как будто в упор спрашивают: что ты несешь, дура старая, какие девять лет? Вот так все три в один голос.
Тут меня к дивану и пришпилило. И холодом ледяным поверх.
Я чего только не видела. Где только не бывала. Не к ночи будь сказано оно.
Но вот такого, чтобы так – нет уж, увольте. Я не нанималась и не подписывалась.
Одна радость, диван подо мной сухим остался, и это правда чудо.
Выдохнула потихоньку, смотрю: ничего такого, куклы как куклы. Странненькие, страшненькие, но ничего пугающего в них нет. Ух. Тьху. Ничего себе. Ладно, понаблюдаю, мало ли – может, проверяться пора.
И тут же забыла об этом.
Дело к ночи, праздники отгуляли, режим. В спальню их, конечно, не потащила, еще чего. И не потому что испугалась. Просто – есть куклы для спальни, а есть вот такие. Для каминной полки. Здесь им и веселее – вон, на елке ангелы, пусть им глазки строят, а я как-нибудь лучше эротических снов посмотрю, с мужиками, пляжами и прибоем, да.
Ну, мне всё так и приснилось: пляж не пляж, а песчаный берег, и рука на нем как будто буквы пишет, а волна туда-обратно проходит и смывает написанное, я разобрать не успеваю. Рука мужская и вроде знакомая, такая знакомая, что мне не по себе даже во сне стало. Вспомнить пытаюсь: тот, что с родинками на щеке из Штральзунда? Или бритый из Милана? Или Бобби? Или кто вообще? Так и так про эту руку думаю, к себе прикладываю, на бедро, на живот, на грудь… Не прикладывается. Так умаялась ее вертеть, что и проснулась.
И когда проснулась – поняла. Не могла эта рука никогда ко мне так… приложиться. Потому что. Потому что это – Док. Его рука. Я сто раз видела, как он вот так по карте… Это он.
Всё, сна ни в одном глазу, лежу, как доска, прямая, гулкая… И пытаюсь вспомнить: что же там написано было? Что за буквы смывала волна? Не отпускает. Ни вспомнить, ни забыть… И три девчонки Дока на туалетном столике – смотрят на меня, не отводят горящих глаз. Какой уж тут сон…
А вот какой: как будто Док сидит на берегу, волны перед ним катятся наискось, мелкие, тоненькие, не поймешь – море, река ли. Я его со спины увидела, как он смотрит вперед – а там туман непроглядный и, кажется, непроходимый. И потому не разобрать, что там за вода. А затем как будто камера переместилась – и мне его показывают с лица, и он так ладони отряхивает и смотрит как будто в камеру и говорит… уверенно так и гладко, как в рекламном ролике, что жить ему тут хорошо и ничего ему не нужно, никуда он не собирается отсюда, совершенно счастлив, что это вот тутошнее – всё, о чем он мечтал. И по улыбке его широкой, доверительной понимаю, что попал Док крепко, о чем мне и сигналит. Видимо, на случай, если меня зрение подвело и я не вижу, что у него за спиной.
А за спиной у него стройные пальмы машут плюмажами по ветру, бугенвиллеи и фламбояны полыхают аж наизнанку выворачиваются, колибри сверкают летучими драгоценностями, и всё бы ничего, только шагах в ста за ними – тот же непроходимый туман стоит до неба.
Ох, думаю, Док, довыдрючивался… Проснулась – и думаю. Что же ты, Док, такой благостный, перед кем изображаешься? Кто тебя на камеру снимает и мне транслирует – как пленного или заложника. И почему сейчас, не девять дней – девять лет спустя после твоей гибели, вот и сиротки твои брошенные… И чувствую, на правое запястье мне будто надавило что-то. Крепко так надавило, прижало к постели. Как дышала, так и дышу, будто не заметила, будто сплю. Веком не дернула, ресницей не дрогнула, прислушиваюсь. Ничего не скрипнет, не шуршит, только одеяло едва-едва проминается, как будто кошка по кровати идет. Только кошки никакой нет у меня. Маленькие шажки, крохотные ножки. И на правое запястье – как будто наступили маленькой ножкой.
И проснулась – в том неконтролируемом ужасе, какой у меня и может-то быть только во сне и на выходе из сна. Не могу рукой пошевелить. Ни одной, ни другой. Потому что на правом запястье у меня стоит Рыжая, на левом Кровопийца, а Черепушка у меня на груди топ-топ-топ, тум-тум-тум – марширует, перебивая сердечный ритм. Я посмотрела в ее глаза и узнала, что умираю прямо сейчас.
И тут дверь открылась и в спальню заглянул Енц.
– Эй, Ягу, спишь?
Я поняла, что сплю, и проснулась.
Никого не было на моей кровати, кроме меня и одеяла, и на нем никаких следов, только на груди как пригоршня синяков рассыпана, как будто по бронежилету отстрелялись из чего-то не очень мощного… И Енц тут как тут, хмурится, смотрит с подозрением.
– Тебе что, тоже сегодня досталось?
– Тоже? – переспрашиваю его, растирая грудь. – Что значит «тоже»?
Он только хмыкнул, качнул рукой – иди, мол, за мной, – и вышел из спальни. Я свитер поверх пижамы натянула – то ли дом выстыл, то ли меня еще от сна трясет. И за ним, в гостиную, к камину.
– Сначала мне снилось, что мы опять в Климпо… И всё безвыходно, ни туда ни сюда. И Док придумал направить слонов на их позиции, и они с Клемсом ушли в буш… А потом они лежали рядом, кровь уже не текла, вертолет всё не летел, и я вот всё это видел, как наяву, оно повторялось и повторялось, я понимал, что что-то не так, чем дальше, тем сильнее понимал, но что именно не так – не понимал. Раз двадцать, наверное, я смотрел, как Дока и Клемса кладут на площадке. Тир и этот, новенький. Подожди, его же тогда с нами не было? Он же только в прошлом году пришел? А Дока кто положил? Опять не понимаю, что с этим сном не так… И как будто вот эти три, – Енц кивнул в сторону камина, отхлебнул из стакана, звякнув кубиками льда, и посмотрел на меня. Я только сейчас заметила, что у него вокруг глаз чернущие круги и лицо осунулось, как будто он неделю не спал.