На самом деле она ничего особенного не придумала. Про него – всё правда, он такой и был. И если бы с ним такое случилось – он так бы и сделал, так бы и поступил.
И про меня тоже всё правда. Всё так и было.
Просто это не случилось с ним и с ней. Но могло бы случиться. И тогда они бы так и поступили, как она придумала.
Она сложила эту историю из осколков того, что было на самом деле. Культ калаверы, секретные командировки ее мужчины, кукла канадских дизайнеров. Чтобы всё могло сделаться настоящим, надо, в общем-то, немного. Всего лишь что-то такое, материальное, реальное здесь, за что может зацепиться другая реальность.
Вот эта деревянная пирамида, построенная ради игры. Из нее легко получился настоящий храм, мой дом. И я до сих пор люблю спать здесь. Примерно так же из того, что было на самом деле – из отваги и силы моего отца, из любви и печали моей матери, из несчастья и страдания какого-то ребенка где-то когда-то, – из всего этого зародилась я.
Я полагаю, женщинам вообще легче дается творить из духа материю, а мужчинам – из материи дух. Хотя они все могут и то, и другое. Просто кое-что получается само собой, естественным путем. Так вот, моя мать создала меня из несгибаемого духа моего отца и своей бесконечной любви, из горя и страданий всех детей и особенно девочек этого беспощадного человечества, из отваги и милосердия, из человечности и страха.
Хотя что-то такое – вот как эта дощатая пирамида – уже было. Может быть, это была кукла твоей сестры. И смерть.
– Получается, что любовь… – Док нахмурился, подбирая слова. – Любовь не побеждает смерть, она ее удочеряет.
Калавера медленно кивнула.
– Но как ты впуталась в мою историю?
– Я? Впуталась? – она усмехнулась. Было сколько-то горечи в ее усмешке, сколько-то удивления.
– Сначала я еще не была такой, какой ты видишь меня сейчас. Нигде, кроме ее воображения. Она вела этот дневник сама, а после сделала из него книжку с картинками. Меня не было по-настоящему. Но потом ты потерял Клемса и устроил свой гребаный тайгерм – в первый раз. Ты умирал так долго, что я не могла не услышать. Я, смерть. Ты звал и отталкивал. Вгрызался, когтил, как тигр – и вырывался, как та Фетида. Ты создавал меня заново каждый раз… И создал насовсем. Вот и всё, что я знаю о себе, всё, что могу сказать. С точки зрения рациональной науки это всё не объяснимо, следовательно, невозможно, но ты видишь – ты весь день и половину ночи здесь без перчатки, а они тебя не нашли. Только вот беда: ты застрял здесь, а я застряла с тобой.
– Ладно, – сказал Док. – Давай выбираться. Только вот еще. Откуда взялась рыжая? И та, другая, Мадлен?
– Ой, да брось, сейчас полно народу мечтает, что они – рыжие ирландские девчонки без башни. Ну или еще какие фейри. И вампирских девочек полно. Дети всегда придумывают что-нибудь о себе, и необычных кукол в мире понаделали с избытком. Но то дети. Им можно. А ты создал нас. Видишь, что бывает, когда в это верит взрослый? Настоящий взрослый, не просто галстук-пиджак-портфель или каблуки-помада-паркер. Настоящий живой и сильный взрослый. Вот что с ним происходит, когда он верит в волшебных кукол, фейри, вампиров и девушку-смерть.
Док покачал головой, допил кофе из крышки термоса.
– Это же, натурально, сумасшествие. Безумие. Потеря связи с реальностью, как сказал бы Гайюс. Болезнь.
– А какая тебе разница, на что это похоже? Ты хочешь Клемса, живого, с тобой? Так мы идем, мы идем.
– И вот это всё, эти превращения… Раздвоения, расслоения и разломы – это перепутанные жизни, моя и чужие, перекоцанные миры… Это действительно всё необходимо?
– А как ты хотел? – очень серьезно спросила Зигмунда Фрейда. – Тайгерм так тайгерм. И он совсем не то, что ты себе представлял. Гори медленно, Док. Оставайся в сознании. Не знай передышки.
– Да вся наша жизнь, получается, просто тайгерм…
– Да, бывает. И ты, наверное, получил бы свое заветное, потом, когда всё закончилось бы здесь. Потом. Но ты же хочешь, чтобы сейчас. Так идем, Док. Нам надо всего лишь пройти в эти врата – и ты будешь там, у себя.
Она встала и прошла по кровавым лепесткам к алтарю. Провела рукой над свечами, как будто собрала огонь в кулак.
– Идем.
– Иду.
Он сделал несколько шагов, глубоко вдохнул, прежде чем нырнуть под свод – но замер, распрямился и посмотрел в лицо Калавере.
– А тебе-то это всё – зачем?
– Ну, я же сказала, ты нас придумал – мы тебе должны. Чтобы стать настоящими и свободными, нам надо отработать свой долг, вернуть с лихвой, тогда мы станем равны тебе.
– Это не всё, – Док сощурил глаза. Калавера отвернулась и нехотя сказала:
– Я попала сюда из-за тебя, вместе с тобой. И я хочу вернуться обратно.
– Разве ты не везде?
– Я могу быть вот такая – только там, где ты. Я хочу вернуться туда. Поэтому мне надо вернуть туда тебя.
– Тебе не всё равно, где быть?
Она отодвинула его легко, как будто он был резиновой надувной игрушкой, шагнула мимо него к проему и уже почти оттуда, с той стороны, ответила резко:
– Здесь нет Енца.
Промежуток
Вырвавшись из сна на предельном усилии – задыхаясь, хватая ртом плотный воздух, – он молотит руками по постели и не может распознать, обо что ударяются ладони, где он, что происходит. Всего пару секунд, понимает потом, это длилось всего пару секунд. А казалось бесконечными конвульсиями.
Потом лежит, аккуратно восстанавливая дыхание, и убеждает себя, что эта молочно-белая плоскость над ним, в которой отражается вид из окна – пустое поле на границе города, свинцовое небо, потоки воды по стеклу, – это потолок его спальни, да, это так и есть, он у себя дома, в своей постели, просто ему приснился кошмар, бывает. Бывает, когда засыпаешь, кажется, что оступился на лестнице – и летишь. Вот так и было: как будто он сделал шаг и упал, и летел в самую глубину тьмы, а тьма летела в него, и расстояние между ним и тьмой всё уменьшалось, но еще оставался последний маленький зазор, и он всё оставался и оставался, а когда это стало уже совершенно невыносимо, Док сам рванулся навстречу тьме, чтобы покончить уже с этим, и ужаснулся, и рванулся прочь, наружу – и бил ладонями по постели, как будто пытался вынырнуть из тьмы.
Как будто не умеет плавать.
Голос внутри – эхом его собственного укора себе:
– Ты совсем голову потерял, так только топиться…
Док не успел удивиться самому голосу, но удивился, что узнал его.
– Рей?
А потом вспомнил: пирамида, череп, темно-красные лепестки, свечи… И в обратном порядке: лодка, скользящая по темной воде, как на тот свет; неношеная одежда воображаемого отца Калаверы; свинцовая перчатка и фольга от шоколадок; черный скутер, бег по крышам. Погоня. Чип.
Там было летнее тепло, угасающий аромат липового цвета в аллее. Здесь ливень лупит в стекло, и невозможно понять, утро ли, вечер, или грозовая тьма затопила июльский день.
– Рей, это ты? Здесь?
– Ну не там же. Мне, кажется, не удалось уйти. И там я сейчас, наверное, сплю… не своей волей. Если ты понимаешь, что я имею в виду.
Док кивнул:
– Раз так – я рад, что ты здесь, а не там.
– Я тоже рад.
– Останешься… со мной?
– Если ты не против. Можешь не отвлекаться на меня. Мы такие похожие, хоть плачь, хоть смейся. Даже не замечаем, когда меняемся местами. В общем, я просто побуду здесь, ты и не почувствуешь разницы.
– Ну, как сказать. Я собираюсь в туалет.
– Надеешься меня удивить? Расслабься.
– А если бы наоборот?..
– Уже было. Напоминаю, что нам, в сущности, не имеет смысла мериться…
– Ну, а вдруг.
– Я уже проверил.
– Хм.
– Ты первый начал.
– Хм.
– А ты всегда спишь с двумя одеялами?
Док завис на полсекунды – и рывком сел, оглядел постель. Да. Второе одеяло. Красное.
Не для дополнительного тепла, не поверх, а рядом. Потому что Док во сне стягивает одеяло, сбивает в жгут, подгребает его под себя, и бороться с этим бесполезно. И если уж выбрал спать с ним в одной постели – нет другого способа, кроме как покрепче завернуться в свое отдельное одеяло, вот и вся романтика.
Док протянул руку и ощупал ткань. Это ж как его размазало сном – или полетом через тот свет? – что он не почувствовал шероховатую гладкость шелка-сырца, не заметил это яркое пятно на полкровати?
Рей был прав: Док забыл о его присутствии в тот же миг. Кажется, еще быстрее он оказался на пороге кухни. Окно было распахнуто, и дождь хлестал на подоконник, под ним натекла изрядная лужа. В луже стоял Клемс, лицом к окну, неподвижно, босой, и вода текла по его лицу, по груди, и он не замечал ее.
Док думал – кинется к нему, сгребет в охапку, лицом втиснется в лицо, будет кричать от счастья. Но не смог пошевелиться, и тоже стоял – молча, неподвижно, босой. И вода текла по полу от Клемса к нему и собиралась в лужу вокруг его ног, такая холодная, как будто с ледника.
Клемс чуть повернул голову и спросил через плечо, с усталой досадой в голосе:
– Когда ты уже оставишь меня в покое?
– Генератор инфразвука? Док, ты рехнулся.
Самый жаркий дневной час, тишина, только ветер тонко посвистывает в сухой траве. Там, впереди, под холмом – стадо слонов. Серые глыбы, привалившиеся друг к другу, почти застыли, только вяло колышутся, как тряпочные, складчатые треугольники ушей. Док еще раз обводит взглядом стадо: ну, хоть мелких нет, повезло. Маленький слоненок – нечто такое… Лучше жрать котят живьем, чем обидеть маленького слоненка.
– Ты точно рехнулся, – невесело усмехается Клемс. – Жрать котят…
– Я вслух сказал?
– Нет, у тебя на лбу написано.
– На лбу у меня каска.
– А под ней написано, я видел. Священное правило приличного человека: нельзя жрать котят живьем.
Док медленно выдыхает. Это вместо смеха, с которым у него сейчас туго. Деваться некуда, делать что-то надо, и лучше пожертвовать слонами, чем кем-то из своих. Неприятно. И черт его знает, этого Клемса, шутит он или всерьез, да и не сказал ничего особо умного. Но на душе легче.